1878 - 1880. Государственная ордена Ленина библиотека СССР имени В. И. Ленина. Отдел рукописей. М. 1960. 323 стр.

Третий том "Дневника" Д. А. Милютина начинается 2 января 1878 г. и кончается 31 декабря 1880 года. В записях этого тома отражена, прежде всего, дипломатическая борьба, предшествовавшая Сан-Стефанскому миру, и затем откровенная вражда Англии и Австро-Венгрии к России; отражены также злостные интриги Бисмарка, сначала тайные, а после Берлинского конгресса довольно открытые и бесцеремонные.

В записях "Дневника" за 1879 - 1880 гг. хорошо обрисовано и то обострение отношений между Александром II и его дядей, Вильгельмом I, которое повело к весьма неприятной и внушавшей опасения переписке между ними в августе 1879 г. и к слухам о возможной войне. Милютин опасался Германии и не верил ни единому слову Бисмарка, но всеми силами старался избежать столкновения, считая, что в тот момент война была бы бедствием для России. На последних страницах III тома уже бегло отражается усиленный интерес царской дипломатии к среднеазиатским делам, к вопросу о Закаспийском округе, об Ахтал-Текинской экспедиции Скобелева в 1880 году.

Субъективная правдивость Милютина в его дневнике не подлежит сомнению, и это качество сказывается в содержании третьего тома не меньше, чем в содержании предшествующих двух томов. Милютин многого не понимал, ошибался, подчинялся вольно и невольно велениям своих классовых и служебных личных интересов, многое несправедливо или узко расценивал, проявляя кругозор царского чиновника, но старался быть искренним в этом, "для себя" писанном дневнике. Он преувеличивает слабость Горчакова, доживавшего свой век. Горчаков вовсе не был таким расслабленным старцем, развалиной, каким рисует его Милютин, который всегда терпеть не мог канцлера и явно слишком верил наговорам и клевете Павла Шувалова. Но перемётную суму Валуева, ничтожного Черевина Милютин понимал хорошо. Конечно, без труда постиг он и друга Черевина - нехитрого цесаревича (будущего Александра III). Впрочем, о Романовых Милютин и говорит деликатно и ещё более деликатно помалкивает.

Много места в этом томе занимают придворная сутолока и непрерывно вязавшаяся сеть бюрократических и царедворческих интриг. Обеды, парады, приезды, отъезды, переезды из Ливадии в Петербург, из Петербурга в Москву, в Царское Село, появление новой, морганатической супруги царя - княгини Юрьевской, - вся однообразная по существу при кажущемся разнообразии суета придворного муравейника мелькает перед глазами, не удерживая внимания читателя и временами утомляя его. Но и без третьего тома, как и без первых двух, историк данного периода не обойдётся никак. Издательство и редакция делают своё нужное дело очень толково и добросовестно. Жаль только, что редакция и в третьем томе скупится на примечания, хотя здесь этот недостаток уже менее заметен, чем в первых двух томах.

Записи Милютина очень живо рисуют происшедшую в первые полгода (1878) смену радостных, победоносных настроений правительства и буржуазно-дворянского общества, царивших ещё в январе 1878 г., разочарованием, растерянностью, раздражением, когда пришлось пойти на уступки Австрии и Англии и убедиться в том, что невоевавшая Австрия получила ряд славянских территорий на западе Балканского полуострова, невоевавшая Англия получила Кипр, а Россия за все свои тяжкие жертвы не получила почти ничего. Эти чувства растерянности и раздражения ещё усилились, когда в 1879 г. (см. запись от 26 июля) обнаружилось, что "все более и более проявляется общее во всей Европе враждебное нам настроение. Во всех комиссиях наши делегаты не находят поддержки ни в ком".

Разочарование и недовольство всё возрастали. Судебные процессы, разоблачавшие чудовищное интендантское хищничество и крупнокапиталистическое воровство разных "товариществ" и отдельных военных поставщиков, увеличивали нервность и раздражение. Это сказывалось и в крупном и в мелочах. В "Дневнике" Милютина отражено, например, убийственное, подавляющее впечатление, которое произвела весной 1880 г. знаменитая верещагинская выставка батальных картин на темы только что окончившейся русско-турецкой войны: замерзающий, занесённый снегом часовой ("На Шипке всё спокойно"); валяющиеся трупы русских солдат близ ставки Александра II ("Царские именины") (эта надпись была снята полицией) и т. д. Военный министр понимает, конечно, революционизирующее влияние этой выставки и недоволен Верещагиным (см. стр. 235). Милютин хорошо знает, но ни единым словом не упоминает о том, сколько негодования возбудила в русском обществе, например, кровавая "третья Плевна" (30 августа 1877 г.), когда ничтожный, бездарный главнокомандующий Николай Николаевич пожелал подогнать взятие Плевны к именинам царя, но вместо победы получилось тяжкое поражение. Милютин всё

это знает, но ничего не говорит. В революционной песне того времени об этом говорится: "Именинный пирог из начинки людской брат готовит державному брату". Не так-то просто было дело с картиной Верещагина. Жаль, что в примечаниях читатель в данном случае никаких этих пояснений не находит. А они были бы тут очень кстати.

Беспокоило и раздражало не только воспоминание о только что минувшем Берлинском конгрессе, но и тревога насчёт будущего. Интриги Андраши в Австрии, замыслы Биконсфильда в Англии, происки насквозь фальшивого, враждебного и лживого (под маской мнимого прямодушия) Бисмарка - всё это внушало русской дипломатии серьёзные опасения. Дело дошло до очень неприятных объяснений царя с германским императором. Впервые история знаменитого письма Александра II от 3 августа 1879 г. раскрывается тут перед историком полно и правдиво.

Нам кажется, что редакция "Дневника" Д. А. Милютина немало греха на душу берёт, заявляя, что это письмо Александра II к Вильгельму I написано "в чрезвычайно дружественном тоне" (стр. 294). Бисмарк утверждал и тогда и впоследствии, что со времён Наполеона I никто, обращаясь к Гогенцоллернам, таких писем не писывал. Письмо было направлено вовсе не против одного только Бисмарка, но и лично против Вильгельма I, с полнейшего одобрения которого в германской политике взят, был в 1879 г. открыто враждебный курс против России. Вильгельм I был настолько встревожен письмом царя, что поспешил повидаться с ним лично в Александрове в том же августе 1879 года.

Милютин хорошо понимал в тот момент, каким опасным врагом России является Бисмарк, но заблуждался, виня во всём "козни кн. Бисмарка, опутавшие престарелого императора" (стр. 161). Вспомним, что сплошь и рядом Вильгельм I относился ещё враждебнее к России, чем Бисмарк: например, так было ещё в годы Крымской войны, когда Вильгельм был наследником, а Бисмарк - прусским делегатом во Франкфурте. Но всё это замазывалось и приглаживалось мнимыми сердечными отношениями дяди к племяннику. На сей раз перепуганный дядя мигом, заключил с Австрией союз против России: так сильно на него подействовало "чрезвычайно дружественное" письмо племянника¹ .

И Бисмарк, и Вильгельм I считали Милютина "немцефобом". Поэтому германский император поспешил в Александрове, во-первых, дать Милютину высший орден Чёрного Орла, а, во-вторых, почти час вёл с ним беседу с глазу на глаз. Эта беседа напечатана в немецких документах уже в несколько искажённом виде, и Милютин говорит об этих искажениях тут же. Здесь Милютин впервые излагает беседу с Вильгельмом I в точной версии. Милютин открыто укорял Германию во враждебной политике и в том, что фактически она поддерживает во всём врагов России - Англию и Австрию, - которые подстрекают против России Турцию. "Объяснения его (Вильгельма. - Е. Т. ) похожи были на извинения; по словам его, Германия, имея постоянно перед собой угрозу со стороны Франции, не может явно разорвать ни с Австрией, ни с Англией, а потому вынуждена сохранять нейтральное положение и действовать весьма осторожно. На это я (Милютин. - Е. Т. ) позволил себе возразить, что подобная пассивная политика недостойна Германии, которая ныне довольно могущественна и довольно высоко стоит в мнении целой Европы, чтобы одним своим голосом, не обнажая меча, не допустить общеевропейской коалиции против векового своего друга и союзника" (стр. 160).

Вильгельм I и новый кавалер Чёрного Орла расстались с истинно дипломатическим "дружелюбием", так что ровно через месяц Бисмарк пригласил русского посла в Берлине Сабурова и "излил пред ним все обвинения и упрёки, которыми старается высказать, будто само русское правительство подало повод к охлаждению между Германией и Россией. Некоторые из этих упрёков были просто нелепы: например, будто массы нашей кавалерии сосредоточены на германской границе, угрожают Восточной Пруссии быть отрезанною от остальной части государства; при этом ссылался на мои объяснения в Александрове, приписывая мне слова, которых я вовсе не говорил" (стр. 166 - 167).

Такова была истинная, не прикрашенная ложью - в чём изощрялись впоследствии почти все немецкие историки, писавшие о Бисмарке, - атмосфера отношений между Германией и Россией после Берлинского конгресса. И всё это происходило невзирая на архисекретную конвенцию, заключённую Александром II и Вильгельмом I ещё в 1873 г., согласно которой они обязывались помогать друг другу в случае войны. Другая, подобная же, хотя и менее точная, более расплывчатая, конвенция была тогда же заключена Александром II и Францем-Иосифом. Россия и Австрия обязывались "совещаться о совместных действиях" в случае кризиса. Знали об этих документах: в Германии - только Вильгельм I, Бисмарк и Мольтке, а в России - Александр II, наследник, канцлер Горчаков и Милютин. Оба документа, мирно лёжа в своих запечатанных конвертах, успели, как видим, уже к 1877 г. воспринять характер "клочков бумаги".

Но не только Ближнего Востока касаются записи Милютина в третьем томе. Ни один

¹ Тут бы следовало привести решающее показание П. Шувалова, которому Бисмарк поведал: "Император Вильгельм послал письмо (царя) Бисмарку на заключение. Кн. Бисмарк отозвался, что со стороны России это provocation (провокация) и что ответ - mobil machen (мобилизация)". Впервые опубликовано в напечатанной в 1909 г. части "Дневника" П. А. Валуева, в записи 16 декабря 1882 г., в сборнике "О минувшем" (СПБ. 1909): "Граф П. А. Валуев в 1881 - 1881 годах", стр. 450.

историк, интересующийся распространением русского владычества - на Кавказе ли, в Средней ли Азии, - не вправе пройти мимо записи Милютина от 11 февраля 1880 г. о совещании по Закаспийскому краю: "Прочли, прежде всего, записку гр. Гейдена, в которой выставлены все невыгоды и бесплодность наших действий в этом крае и в заключение предлагалось не только ничего там не предпринимать, но даже совсем очистить Закаспийский край. С таким мнением никто, конечно, из участвовавших в совещании не согласился. Напротив того, многие убедительно доказывали, что всякий шаг назад в Азии был бы гибельным, что даже остановиться нельзя без больших опасений в будущем, ввиду предприимчивости и наступательной политики Англии" (стр. 218).

Английские агенты рыскали по Средней Азии, лихорадочно выискивая нового Шамиля, который решился бы на то, чего не в состоянии был сделать в годы Крымской войны злейший враг России Шамиль на Кавказе. Шамиль при всём своём горячем желании не отважился на это, не понадеявшись на реальную помощь Англии, Франции и Турции: усилить наступательные действия против России. Губительность "совета" Гейдена "очистить Закаспийский край" объяснялась лишь полным непониманием всей политической обстановки в Европе.

На февральских совещаниях 1880 г. генерал Обручев "очень дельно и рельефно выставил необходимость серьёзных мер в Азии ввиду агрессивной политики англичан".

Появившаяся кстати в Англии и всюду перепечатанная статья бывшего посла в Персии Раулинсона с угрозами и клеветой по адресу России привела Милютина в крайнее негодование: "Нахальство и цинизм старого руководителя английской политики в Азии переходит все границы" (стр. 230). В докладе царю, после чего и было принято окончательное решение начать ахал-текинскую экспедицию, Милютин пишет о "наступательной против нас политике, которая с каждым годом получает всё обширнейшее развитие".

Если бы некоторые историки, восторгавшиеся хищническими набегами Шамиля на мирные аулы, видевшие в нём некоего доблестного руководителя "народной войны", не обнаруживали близорукости или иной раз просто незнания фактов, то они поняли бы, как часто все эти мнимо доблестные "руководители освободительной борьбы" против России - будь то на Кавказе, в Туркестане, Хиве, Бухаре - были лишь марионетками в многоопытных руках Пальмерстона, а позже- Лоуренса или Энвер-паши.

В немногих, скупых, к сожалению, в этом томе записях Милютина живо и правдиво отражаются проницательность и осведомлённость некоторых (далеко не всех) русских деятелей, хорошо понимавших, что Лондон и Константинополь стоят за спиной тех, с кем русскому солдату приходится вести борьбу на Среднем Востоке, как ему приходилось вести несколько раньше (до 1859 г.) борьбу в горах Дагестана против Шамиля и мюридизма.

*

Милютин - военный министр, Милютин - военный писатель, автор серьёзной истории итальянского похода Суворова, наконец, Милютин-дипломат - это одно, а Милютин, реагирующий на события революционной борьбы последних лет царствования Александра II, - это нечто совсем другое. Впечатление такое, как будто умного, серьёзного, вдумчивого человека, строго ответственного за каждое своё слово - даже если оно вписывается в интимный дневник, - подменили какой-то совсем иной индивидуальностью. Конечно, ничего нет удивительного, что министр, всю жизнь служивший самодержавному строю, относится враждебно к революционному движению и что дворянин, помещик, осыпанный царскими милостями сановник-бюрократ смотрит как на заклятых врагов, на тех, кто желает освободить русский народ от его угнетателей, т. е. именно от самодержавной монархии, которой весь свой век "верой и правдой" служил Милютин. Но что является в данном случае любопытным, это глубокое, безнадёжное непонимание, не только нежелание, но абсолютная неспособность вдуматься в происхождение и смысл развёртывавшихся перед его глазами явлений.

На глазах у Милютина растёт не по дням, а по часам революционное возбуждение в стране. Но он, стоя в самом центре правительственного механизма, доверенный друг царя, обнаруживает полное непонимание происходящего, ничем не отличаясь от самого серого, самого тёмного, самого безнадёжно тупого "благополучного россиянина", едко осмеянного Салтыковым-Щедриным.

Вот что пишет Милютин о покушении Веры Засулич на Трепова: "Приехав (24 января) утром во дворец к докладу, я узнал о случившемся за четверть часа пред тем происшествии с генералом Треповым. В обычный час приёма просителей какая-то стриженая девица, одна из так называемых "нигилисток", выстрелила в Трепова из револьвера и нанесла ему серьёзную рану в бок. Генерал Мезенцов приехал доложить государю, что поступок этот объясняют местью за какого-то студента Боголюбова, которого Трепов высек ещё в прошлое лето, когда тот содержался в тюрьме" (стр. 18). Вот и всё об этом маленьком "происшествии".

Однако "происшествие", случившееся с маститым полицейским башибузуком, осложняется, принимает неприятные размеры, становится хлопотным. 2 апреля (1878 г.) автор дневника снова принуждён вспомнить о совсем забытом "происшествии": "Вчера и сегодня в городе нет другого разговора, как только о скандале, случившемся в пятницу по окончании судебного процесса г-жи Засулич, выстрелившей в ген. Трепова и ранившей его. К общему удивлению, суд оправдал, а, вследствие этого, собравшаяся на улице толпа произвела демонстрацию в честь преступницы и её защитника. Уличный беспорядок кончился несколькими выстрелами из тол-

пы, которая после того разбежалась, а на месте остались убитый молодой человек и раненая девушка. Сама преступница, освобождённая уже судом, скрылась. Такой странный конец дела подал повод к самым нелепым толкам. Вся публика разделилась на два лагеря: весьма многие, даже большинство и в том числе многие дамы высшего общества и сановники, пришли в восторг от оправдательного решения суда; другие же скорбели о подобном направлении общественного мнения" (стр. 41).

Ну, а в каком же "лагере" сам Милютин? Он выражает с глубокомысленным видом мнение, что, с одной стороны, если кто стреляет в градоначальника, то это поступок незаконный и не следует его оправдывать; а, с другой стороны, если "административные власти" проявляют "произвол и самодурство", то это также нежелательно... Мнение, как видим, не весьма оригинальное и яркое, но зато по-чиновничьи осторожное. И дальше Милютин на совещании, собранном (по приказу царя) по поводу оправдания Веры Засулич, провёл реакционное решение об изъятии дел о политических преступлениях из ведения суда присяжных. Но даже в этом интимном, для себя писанном дневнике подумать о зловещем для царя и его правительства смысле и выстрела и оправдания Засулич военный министр так и не "удосужился".

Борьба обостряется, и в Одессе 24 июля военный суд приговаривает главного подсудимого Ковальского, обвиняемого в вооружённом сопротивлении при аресте, к смертной казни. Происходит демонстрация, и полиция действует "непростительно вяло и неразумно". Подумать только, сокрушается Милютин: никого не арестовали на месте, и "только в ночь и на другой день начались аресты!" И царь обнаруживает "большое неудовольствие", как и сам его верный министр. Государь приказывает казнить Ковальского немедленно. Казнь происходит 2 августа 1878 г., а ровно через два дня в Петербурге среди бела дня убивают кинжалом шефа жандармов Мезенцова. Милютин уповает, что это убийство произведёт "ещё более тяжёлое впечатление, чем недавнее покушение на Трепова". Военный министр недоумевает: ведь Мезенцов "вёл дела довольно гуманно" (о казни Ковальского 2 августа Милютин уже успел за два дня, к 4 августа, забыть), а главное, шеф жандармов "не имел личных столкновений с преступниками". Если бы тут не выражалось неизвиняемое никаким политическим невежеством нежелание отнестись хотя бы с тенью справедливости и понимания к борьбе против царских башибузуков, то можно было бы лишь улыбнуться "объяснению" убийства Мезенцова, даваемому Милютиным: "Убийство подобного человека не может быть иначе объяснено, как сатанинским планом тайного общества навести террор на всю администрацию" (стр. 85). И это пишет в своём интимном дневнике человек, который считался вовсе не глупым в своей среде. Чего же было ждать от всей этой верхушки, правившей Россией?!

И дальше: "Тяжёлое чувство испытываешь в этой атмосфере, как бы пропитанной миазмами тайных замыслов и преступных попыток подпольной шайки невидимых врагов общества, посягающих не только на нынешние государственные порядки, но на весь общественный и даже семейный строй" (стр. 87). Вообще ещё не выяснено, не действуют ли тут "органы внешней, интернациональной организации".

Словом, в понимании внутреннего смысла революционных событий не заметно особой разницы между "прогрессивным" министром и странницей Феклушей, видевшей людей с пёсьими головами, если не допустить, что Милютин пытается тут одурачить себя самого, прикидываясь глупее, чем он был на самом деле.

События идут своим чередом. 13 марта стреляют в Дрентельна, 2 апреля 1879 г. Александр Соловьёв стреляет в царя. Полицейский террор усиливается. Россию отдают в бесконтрольную власть экстренно назначенным генерал-губернаторам; аресты и казни, высылки и казни, вооружённые сопротивления и казни...

Милютина начинают одолевать сомнения. Он ещё не осознал вполне, до каких пошлостей, прямых гнусностей и инсинуаций докатился в своих записях по поводу "происшествия" с Треповым и других "происшествий" того же порядка. Но ему уже не по себе. Всё-таки Милютин не Адлерберг, не Мезенцов, не Потапов, не Победоносцев, не Пётр Шувалов, не Павел Шувалов, не Дмитрий Толстой, не Валуев. Понемногу, полегоньку, с опаской и с оглядкой Милютин начинает вдумываться в смысл событий кровавой борьбы, и его начинает посещать и мучить тот "незваный гость, докучный собеседник, заимодавец грубый", о котором говорит пушкинский скупой рыцарь. "Нельзя не признать, - пишет он, - что всё наше государственное устройство требует коренной реформы снизу доверху". И не потому ли "при всей чудовищности проповедуемых ими принципов" революционеры "находят благоприятствующую почву в массе недовольных существующим порядком вещей?" А если так, то не виновато ли "высшее правительство, которое запугано дерзкими проявлениями социалистической пропаганды за последние годы и думает только об охранительных полицейских мерах, вместо того чтобы действовать против самого корня зла?" Короче: "Правительство устраивает карантинное оцепление, не предпринимая ничего для самого лечения болезни".

От этого невесёлого вывода для такого человека, как Милютин, было недалеко уже до "пораженческих" настроений. И они отчётливо звучат в его дневнике: "Я убеждён, что теперешние люди не в силах не только разрешить предстоящую задачу, но даже и понять её" (стр. 140).

А события на фронте внутренней войны принимали всё более угрожающий характер. 5 февраля 1880 г. Степан Халтурин произвёл взрыв в Зимнем дворце в 6 час. 20 мин. вечера. Царь спасся, но пострадал караул, треснула стена столовой, вылетели

стёкла из дворцовых окон. Впечатление было подавляющее. Царь немедленно собрал совещание, но не такое, как обыкновенно созывал после каждого покушения, а совсем небывалое. Были экстренно вызваны все генерал-губернаторы.

Растерянность, страх, ожесточение овладели многими в непосредственном царском окружении. Адлерберг намекнул на необходимость "заставлять" допрашиваемых говорить. "Государь прервал его, спросив с неудовольствием: каким же образом заставлять? разве пыткой? Мне говорили, что слово пытка было действительно не только на уме некоторых господ, но даже на языке. И кто же первый имел смелость произнести это страшное слово? Принц Пётр Ольденбургский!" (стр. 215). Говорили о многом: и об ответственности домохозяев за образ мыслей квартирантов, и о "строгом обыске всех живущих в столице" и т. п.

Решение царя 9 февраля 1880 г. о вручении "диктаторских" полномочий Лорис-Меликову было совершенно неожиданным для членов совещания. Вот точные слова Милютина: "Валуев, Маков, Набоков и Дрентельн были, видимо, поражены, услышав это решение, но Валуев нашелся и не пошел в карман за словом. С обычной своей важностью, расстановкой и густым басом он произнес следующую фразу: хотя вчера я выражал свое мнение против меры, ныне решенной вашим величеством, но теперь, узнав, что выбор председателя выпадает на такое лицо, как гр. Лорис-Меликов, я вполне сочувствую такому решению" (стр. 217). Лестью и поддакиваниями придворные Полонии, окружавшие царя, далеко превосходили старого царедворца, угождавшего Гамлету, принцу датскому.

Год с небольшим продолжалась "диктатура" Лорис-Меликова. Мы знаем из других источников, что Милютин тесно сблизился с Лорис-Меликовым, и впоследствии, после "утверждения самодержавия", 29 апреля 1881 г., когда "диктатор" ушёл со своего поста, вместе с ним ушёл и Милютин, навсегда добровольно покинув службу. Но в записях третьего тома нет пока ничего о начале этой политической дружбы Милютина с "диктатором". Подождём появления IV тома, который, вероятно, превзойдёт уже вышедшие три части своей исторической значимостью.

Нужно пожелать, чтобы Государственная библиотека имени В. И. Ленина ускорила окончание своего важного научного предприятия. И ещё пожелаем значительно большей щедрости и обстоятельности примечаний. Личный указатель довольно полон. Но в указании о Тотлебене не упомянуто, о его печальной памяти репрессивной деятельности в Одессе. О Молодецком не сказано, что "Народная воля" его дезавуировала, и совсем неверно указывается, будто он был членом партии "Народная воля". Об Орсини не сказано именно того, что в данном случае было единственно важным для пояснения текста: что его именем назывались особого типа разрывные снаряды, впервые брошенные, как известно, Орсини и его товарищами в Наполеона III (14 января 1858 г.). О Кравчинском (Степняке) сообщается всё, кроме самого главного, - что он убил Мезенцова. Вставки и разночтения печатаются с соблюдением всех научных требований: в подстрочных примечаниях, но тем же шрифтом, как текст.