ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Мемуары, воспоминания, истории жизни, биографии замечательных людей.

NEW МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ


МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2015-10-24
Источник: У книжной полки, № 1, 2007, C. 63-71

Дункан А.

Моя жизнь. Моя любовь М.: Гелеос, 2006

 

Имя Айседоры Дункан (1878 - 1927) не просто хорошо знакомо русскому читателю. Ее неоднократные приезды в Россию, выступления перед русской публикой, а главное - брак с Сергеем Есениным сделали саму ее как бы фактом русской культуры. Фактом очень интересным, но - бессловесным. Не удивительно: по-русски Дункан не говорила, и даже в браке с Есениным языком общения был, главным образом, язык жестов. Поэтому русский читатель больше знает, какое впечатление производила знаменитая танцовщица-"босоножка" на деятелей русской культуры начала XX века, нежели как в этой культуре ощущала себя она сама, каковы вообще были внутренние мотивации ее творчества, ее действий и поступков. Именно этот пробел восполняют ее мемуары. К сожалению, книга не была окончена, странная гибель танцовщицы оборвала ее на полуслове (а для русского читателя, можно сказать, на самом интересном месте - как раз накануне знакомства с Есениным).

стр. 63

Айседора Дункан была личностью, безусловно, харизматической. В ее мемуарах нет ни слова о том, как она училась танцам. Она родилась с врожденным их знанием. Характер ребенка определен уже в утробе матери. Перед моим рождением мать переживала трагедию. Она ничего не могла есть, кроме устриц, которые запивала ледяным шампанским. Если меня спрашивают, когда я начала танцевать, я отвечаю - в утробе матери. Возможно, из-за устриц и шампанского. Трагедия, которую переживала ее мать, был уход от мужа - с тремя уже имеющимися детьми и четвертой - ею, Айседорой, еще не родившейся. Мать понимала, что "устрично-шампанская" диета - не лучшее, что может позволить себе беременная женщина, и была уже готова к тому, что ребенок родится с отклонениями. А родившаяся девочка сразу энергично начала двигать руками и ногами, и в дальнейшем ее жизнью стал танец и - противостояние всем установленным правилам.

Развод родителей, неровное детство - то в относительном достатке, то в гнетущей бедности, детство, в котором мало места занимало регулярное обучение, но много - музыка и поэзия самой высшей пробы, собственное невероятное обаяние, открывавшее перед юной Айседорой любые двери - все это предопределило ее своеобразную линию поведения в жизни.

Танец Айседоры Дункан выражал особую философию, в значительной мере языческую, с печатью ницшеанства. Ее влекла античность, она черпала свое вдохновение в картинах художников Возрождения, но при этом понимала, что, по сути, остается "дочерью Америки". Мои танцы, которые называют "греческими", разве они не вышли из Америки, ведь они танцы Америки будущего. Все эти движения - откуда взяли они свое начало ? Они рождены природой Америки, Сьерра-Невадой, Тихим океаном, омывающим берега Калифорнии; рождены беспредельными пространствами гор Роки, долиной Иосемайт, Ниагарским водопадом.

Вся ее жизнь оставляет ощущение хождения по острию ножа. По духу она была бунтарка: отвергала тиранию, отвергала искусство балета (видя в нем лишь мертвую систему мускульных упражнений, противоположную живому, вдохновенному танцу) и отвергала церковный брак. Ей неприятны были любые церковные обряды. Она гордилась тем, что родила своих детей вне брака, гордилась, что единственный заключенный ею брак (с Есениным) был гражданским. Но почему-то с самого начала ее мучило предчувствие великих потерь - предчувствие, которое не обмануло. Двое ее детей погибли в автомобильной катастрофе. Третий, в котором она ожидала увидеть второе рождение одного из тех, погибших, умер сразу после рождения. Это была рана, не зажившая до конца ее жизни. В Россию она ехала с разбитым сердцем, но ехала созидать новый мир, в котором не будет места ни тирании, ни Церкви, ни церковному браку, ни балету. Но этим ожиданиям не суждено было сбыться. Отношения с Есениным закончились разрывом, тем же закончилась и последующая связь с другим русским - молодым пианистом Серовым. Смерть великой танцовщицы, которая была удушена собственной длинной шалью, запутавшейся в колесе мчащегося на полной скорости автомобиля, была картинным и логичным завершением этой жизни против правил.

Т. Александрова

стр. 64

Сергей Есенин глазами современников СПб.: Росток, 2006

 

Со дня кончины Есенина прошло уже более восьмидесяти лет, однако живой интерес как к творчеству, так и к биографии поэта не утихает. Об обстоятельствах его кончины люди спорят до сих пор, переживая ее словно событие совсем недавнего времени.

Воспоминания о Есенине давно стали классикой мемуарного жанра. Это воспоминания знаменитых собратьев по перу: Андрея Белого, Максима Горького, Зинаиды Гиппиус, Владислава Ходасевича, Анатолия Мариенгофа и других поэтов и писателей, знавших Есенина близко, или встречавшихся с ним эпизодически, запечатлевших его в меру собственного таланта. Поклонникам творчества Есенина хорошо известны воспоминания его родных: матери, сестер, школьных друзей. В настоящем издании отдельным циклом выделены воспоминания женщин, сыгравших в его жизни большую или меньшую роль, а также друзей и знакомых его последних лет. Некоторые материалы публикуются впервые: это переведенные с немецкого воспоминания поэта и драматурга К. Ляндау, воспоминания поэтессы Лидии Норд, видного медика И. Андреева, критика и литературоведа А. В. Бахраха. Из архивных фондов взяты мемуарные очерки журналистки Анны Берзинь, актрис Августы Миклашевской и Варвары Костровой, и просто случайной знакомой Н. Н. Радван-Рыжинской.

Из всего этого разнородного, пестрого материала создается как бы мозаичный портрет поэта - противоречивый, неоднозначный, вызывающий то восхищение, то возмущение и протест, но всегда живой и, в конечном счете, обаятельный. Андрей Белый писал: Меня поразила одна черта, которая потом проходила сквозь все воспоминания и все разговоры. Это - необычайная доброта, необычайная мягкость, необычайная чуткость и повышенная деликатность. Видя его мечущимся от одной группы к другой, я всегда на него глядел и думал: вот человек как будто чем-то подшибленный. И понятны все эти метания, все эти жесты, которые нарастали на его имени, но в чем он не был повинен. И понятно психологически, когда человека с такой сердечностью жестоко обидели, то его реакция бурная. Его реакция - вызов.

Трагедия Есенина - это трагедия миллионов русских людей, попавших в водоворот революции. Поэтому до сих пор с такой живостью воспринимают русские люди его судьбу - как судьбу близкого человека. Как сказал Виктор Астафьев: Возьмут русские люди и порвут на себе рубаху, а вместе с нею и сердце разорвут, как мне сейчас впору выскрести его ногтями из тела. Из мяса, чтоб больно и боязно было, чтоб отмучиться той мукой, которой не перенес, не пережил поэт, страдающий разом всеми страданиями своего народа и мучась за всех людей, за всякую живую тварь недоступной нам всевышней мукой... Нету его, сиротинки горемычной. Лишь душа светлая витает над Россией и тревожит нас вечной грустью...

Т. Александрова

стр. 65

Мандельштам Н.

Третья книга М.: Аграф, 2006

 

То, что Осип Мандельштам принадлежит к великой плеяде русских поэтов минувшего столетия и занимает в ней одно из первых мест, ныне никем не оспаривается. Во многом благодаря этому обстоятельству были в свое время с огромным интересом встречены две первые мемуарные книги вдовы поэта Надежды Яковлевны - "Воспоминания" и "Вторая книга". Впрочем, они смогли постоять за себя и сами благодаря изрядному литературному качеству и по праву вошли в классический фонд мемуаристики XX века.

Название ныне предлагаемой "Аграфом" книги - конечно, издательская уловка и заманка. Ибо "Третья книга" Надеждой Яковлевной никогда не была написана. Остались проекты и наброски книги с таким названием, где есть портреты родителей, эпизоды киевского детства, история создания и публикаций отдельных стихотворений великого мужа, заметки о его не менее великой сподвижнице по акмеизму Анне Ахматовой. Остались и тщательно зафиксированные варианты завещаний и претензии к прославленному собирателю рукописей и автографов Н. Н. Харджиеву, которому вдова в ходе своих мытарств оставляла на время некоторые тексты Осипа Мандельштама. Впрочем, в издательстве "Гилея" в 2006 году вышел сборник трудов самого Н. Харджиева ("От Маяковского до Крученых: избранные работы о русском футуризме"), так что теперь можно познакомиться и с его точкой зрения на проблему.

Несмотря на такую чересполосицу материалов сборник представляет собой огромную ценность для специалистов по Мандельштаму, да и для всех любителей поэзии. Некоторый налет сенсационности ему придают, прежде всего, даже не препирательства с Харджиевым, а заметки об Анне Андреевне Ахматовой, с которой у Надежды Яковлевны всегда были весьма непростые отношения. Настолько непростые, что она не хотела публиковать эти заметки при жизни.

Основная ее жизненная ошибка - она хотела, чтобы у нее было, как у людей, а этого не могло быть. А мы с ним (Мандельштамом - ЮЛ.) понимали, что не надо, как у людей, а нам надо, как у нас, и благодаря этому мы прожили тот миг, который был нам отпущен на долю, в движении, в смятении, в любви и горе, в радости от жизни и в ожидании смерти.

Или еще в том же духе язвительных пост-фиксаций: А сама Ахматова, как мне кажется, надеялась, что в будущей жизни, которую она представляла себе как настоящий пир поэтов, ей удастся оттеснить всех случайных подруг и завладеть по праву всеми поэтами всех времен и народов и выслушать все лучшие стихи... Она даже заранее предупреждала меня, что там у жен никаких преимуществ не будет...

Словом, обычные, кто знает женщин, разногласия-разночтения. "Есть в близости людей заветная черта..." - как лучше всех и за всех сказала об этом сама Ахматова.

Около ста страниц занимает в книге служебный аппарат, но лавры академического издания ей все равно не могут достаться - вследствие отсутствия такой важной веши, как именной регистр.

Ю. Архипов

стр. 66

Гладков А.

Не так давно: Мейерхольд, Пастернак и другие. М.: Вагриус, 2006

 

Известному драматургу Александру Константиновичу Гладкову (1912 - 1976) суждено было стать свидетелем расцвета культурной жизни страны двадцатых - начала тридцатых годов и общаться со многими выдающимися людьми того времени, пережить сталинский режим, лагерь, войну, сохранить все это в своей памяти и записать - чтобы помнили другие.

В эту книгу вошли его воспоминания о Всеволоде Мейерхольде и Борисе Пастернаке, о встречах и беседах с Юрием Олешей и Константином Паустовским, о работе с режиссёром Театра Красной Армии А. Д. Поповым, которому молодой драматург однажды принёс свою пьесу "Давным-давно". Эта пьеса Гладкова потом в течение десятилетий будет с триумфом идти на сценах театров и повторится в известной киноверсии Э. Рязанова под названием "Гусарская баллада". (Знаменательно, что премьера пьесы состоялась в блокадном Ленинграде в Театре Комедии 7 ноября 1941 года.) Заключительный раздел книги - "Из "Попутных записей" - представляет собой как бы отдельные штрихи к портретам А. Ахматовой, А. Белого, М. Кольцова, М. Светлова, С. Есенина.

Мемуары А. Гладкова - это панорама целой эпохи, увековеченной в творчестве лучших её представителей. Это свидетельство из первых уст, причем свидетельство человека благожелательного, тонкого, внимательного. Никакого сведения счётов, никакого злопыхательства. Только стремление как можно точнее воспроизвести факты из жизни своих героев, вспомнить важные, значимые слова.

Когда-то молодого театрального репортёра заметил Всеволод Эмильевич Мейерхольд и - о, чудо! - привлёк к работе в своем театре в качестве заведующего литературной частью. Так Гладков оказался в самой гуще театральной жизни Москвы, которая в 20-х годах славилась своими знаменитыми актёрами. Публика осаждала билетные кассы МХТа, Малого, Театра Корша, Театра Революции и множества новых театров-студий - Таирова, Вахтангова... Всеобщим кумиром был Мейерхольд, новатор театрального искусства, создатель блестящих постановок, вызывавших как бурю восторгов, так и самую яростную критику. На его спектакли "Лес", "Горе уму", "Клоп", "Баня", "Дама с камелиями" с Зинаидой Райх, да и на все другие, театралы занимали очередь с ночи. Мейерхольд был эксцентриком (потому-то он так любил Гарина и Ильинского), но корни его творчества уходили в классический театр. Недаром он считал себя учеником Станиславского. Мейерхольд привлекал к оформлению своих постановок известных театральных художников и композиторов. Каждый его спектакль был праздником искусств. Гладков вспоминал свою первую встречу с мэтром: Пришёл, увидел и влюбился. И не спрашивал себя: "Почему?" Просто стало тянуть в этот необыкновенный театр, к этому необыкновенному человеку. Словно всю жизнь ничего не пил, кроме кваса, а вдруг узнал вкус вина. Молодой Гладков пересмотрел все спектакли, многие по нескольку раз; тенью ходил за Мастером, сидел целыми днями на репетициях и записывал, записывал... Репетиции превращались в виртуозные "показы", когда Всеволод Эмильевич, то и дело взмывая на сцену, объяснял актёру, как надо говорить, ходить, танцевать...

Но тут над творческой интеллигенцией нависла беда, прозвучало слово "формализм", и началось: травля в прессе, запрет на свободу творчества,

стр. 67

гонения. В 1939 году театр Мейерхольда был закрыт, а в ночь на 20 июня 1939 года режиссер был арестован...

Во второй части своих воспоминаний о Мейерхольде ("Мейерхольд говорит") Гладков предоставляет слово самому великому режиссеру, приводя запомнившиеся ему яркие, образные высказывания Всеволода Эмильевича об искусстве.

"Встречи с Пастернаком" для Гладкова начались в юности - он был поклонником его поэзии. Близко познакомиться довелось в Чистополе, в эвакуации. С тех пор и до самой смерти поэта они поддерживали дружеские отношения. Мысли Пастернака, мучительные эпизоды его жизни, эпопея с "Доктором Живаго", с Нобелевской премией, беседы о творчестве, мнения поэта по разным поводам - всё интересно, всё трогает душу. Например, такая запись: Сейчас он переводит "Ромео и Джульетту" и может в часы безделья и на прогулке бесконечно говорить о Шекспире... Сомнение в авторстве актёра театра "Глобус" кажется ему смехотворным. Он в связи с этим говорит о чуде развития художника-гения, о свойстве, которое Гёте называл "антиципацией", то есть способности художника знать и то, чего не было в его личном опыте...

О. Никулина

Иваницкая С. Л.

О русских парижанах: "Сколько их, этих собственных лиц моих?". М.: Эллис Лак, 2006

 

Поклонникам литературы Серебряного века знакомы, конечно, великолепные живые мемуары о том времени Ирины Одоевцевой, "маленькой поэтессы с огромным бантом", ученицы Гумилева и жены Георгия Иванова, "На берегах Сены" и "На берегах Невы". Мало кто знает, что она предполагала создать своего рода трилогию, дополнив изданные книги еще одной - "На берегах Леты". Книга Софьи Иваницкой, которая на протяжении пяти лет была близким другом Одоевцевой, отчасти осуществляет эту мечту поэтессы - в нее вошли многие бережно записанные автором воспоминания, реплики, неизвестные стихотворные строки Ирины Одоевцевой. Впрочем, задача книги значительно шире.

Но для начала познакомимся с автором. Софья Львовна Иваницкая (ее девичья фамилия Ардашникова) - человек уникальной судьбы. Многое из ее жизни приоткроется нам между строк книги, написанной с исповедальной искренностью (неслучайно часть ее занимают дневники). О молодых годах автора вспоминает в послесловии ее давний знакомый профессор ИМЛИ А. М. Ушаков. Военное детство, учеба в театральном училище им. Щепкина, опыт журналистской работы в Москве, а потом вдруг крутой поворот судьбы - переезд в Польшу в связи с замужеством, где она также работала в редакции. И еще один вираж - теперь уже французская столица. Совсем иное существование, поначалу без языка, без работы, без дома, без старых друзей... Так когда-то начинали свою жизнь в изгнании русские эмигранты первой волны. Может быть оттого, что у них много общего, общительная Софья легко сходится с новыми знакомыми. А среди них - художница Елена Рубисова - ученица Добужинского и Рериха (семье Рубисовых посвящена эта книга), поэтесса Аглая Шиманская, художник моды Александр Васильев, старинный друг Одоевцевой Сергей Иваницкий, ставший мужем Софьи, а главное, конечно, - сама Ирина Одоевцева.

стр. 68

Из дневника. Сегодня познакомилась с Ириной Одоевцевой, ей, как говорят, 81 год... Первое впечатление от нашей встречи очень хорошее. Для меня - новая порода, скорее, можно сказать, это порода старых русских, которых мы, родившиеся в Советской России, не знали, а они и в эмиграции не потеряли своего лица...

Благодаря чуткому слуху Софьи Иваницкой, которой удалось сберечь в своей памяти эту тоненькую, паутинную нить времени, мы будто въяве слышим голос Одоевцевой и видим ушедших ее глазами: Бердяева, в его синем берете, с львиной гривой седых волос, с мундштуком для сигар во рту... Ходасевича, играющего в карты...Фондаминского, всегда рассуждающего и задающего вопросы... Бунина, изысканного, во фраке, но, к сожалению, с трудом говорящего по-французски... Смоленского, незабываемо читающего свои стихи.

В книгу вошли редкие фотографии и документы из семейного архива автора. Последний ее раздел называется "Диалог поэтов: Ирина Одоевцева - Георгий Иванов". Его составили с большим вкусом подобранные стихи, на каждом развороте по два: на левой странице - Георгия Иванова, на правой - Ирины Одоевцевой. Впечатление - как будто они разговаривают друг с другом.

Он спал, и Офелия снилась ему В болотных огнях, В подвенечном дыму. Она музыкальной спиралью текла, Как сон, отражали ее зеркала, Как нимб окружали ее светляки, Как лес вырастали за ней васильки. (Г. Иванов)

Над водой луна уснула, Светляки горят в траве, Здесь когда-то утонула Я, с венком на голове... (И. Одоевцева)

Одоевцева завещала Софье Иваницкой свое кольцо после смерти, говоря, что пока жива Софья, будет жива и она. А я, - пишет Иваницкая, - в этой книге передам вам свою любовь к ней, похожую на это кольцо, - круг, у которого нет конца.

Е. Ленчук

Сэлинджер М. А.

Над пропастью во сне: мой отец Дж. Д. Сэлинджер. Воспоминания. СПб.: Лимбус Пресс, 2006

 

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провёл своё дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения... у моих предков, наверно, случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные дела. Они этого терпеть не могут, особенно отец... Так, словами подростка Холдена, героя повести "Над пропастью во ржи", определяет свою задачу автор скандальных мемуаров об истории семьи Сэлинджеров, дочь писателя, которого называли гуру американской литературы середины прошлого века. Что заставило Пегги (Маргарет) Сэлинджер обнажить на страницах своей книги болезненные семейные раны и судить отца? Ответ: жгучая обида.

Джером Дэвид Сэлинджер, сын еврея и ирландки-католички, родился в 1919 году. Юность его пришлась на время, когда на витринах кафе нередко можно было встретить надпись: "Неграм, евреям и собакам вход запрещён". Джерри с детства знал, что будет писателем, но полукровке не было

стр. 69

места ни в Гарварде, ни в Йеле, оплотах англо-саксонской культуры. Вот почему он ненавидел всё, что напоминало ему о его происхождении, не терпел даже своё второе имя - Дэвид. "Поросшие мхом" семейные тайны, сложные отношения с отцом воспитали в нём характер бунтаря, беглеца из "паскудного" мира взрослых (общества), будущего отшельника, в котором легко узнать Холдена. А когда Сэлинджер с головой уйдёт в дзэн-буддизм, йогу, индуизм и прочие "измы", он устами Симора, другого мальчика из истории о семье Глас-сов (во многом автобиографической), станет проповедовать очищение и затворничество.

Первый рассказ Сэлинджера "Подросток" был напечатан в 1941 году. Затем последовали честные рассказы о войне, участником которой ему довелось быть. После войны Сэлинджер органично вливается в литературу Америки, на поверхность которой тогда вырвались новые мощные силы: писатели Юга, афроамериканцы, евреи, оракулы "битничества" - со своими взглядами и эстетикой, увлечением восточными мистическими учениями, фантазиями и крайностями. Старые традиции "износились". Было ясно, что Америка уже никогда не будет прежней. Словно во исполнение мечты своего героя, подростка Холдена, Сэлинджер поселяется в Корнише, в доме на вершине холма, посреди лесов и ферм, и привозит туда красавицу Клэр, будущую мать Пегги. Юная жена с благоговением внимает монологам Джерри. Он уже знаменит - повесть "Над пропастью во ржи" стала учебником жизни, своеобразным паролем для молодёжи. Но рай кончается, когда её ангелоподобный муж с омерзением замечает, что у Клэр растёт живот. Первая встреча с дочерью тоже станет шоком для Сэлинджера: по пути из роддома малютка писает ему на руку, и он с отвращением бросает её на подушку. (Было ли это знаком их будущего разрыва?) Потом дочка станет его "Фиби" (вспомним сестричку Холдена), "славной девочкой", его верным "солдатиком". Он делит с ней грёзы, сны, навеянные индийскими лжепророками; они вместе парят "над пропастью" реальной жизни. В отдельном жилище, неподалеку от дома, он медитирует, ищет озарений и в муках создает историю семьи Глассов, больше похожую на религиозные писания. Однако всё то, что во взрослом мире коверкает жизнь детей, неизбежно и в семье писателя-фантазёра. После развода с матерью Пегги он будет мучить других женщин. "Он обладал не сексуальной, а умственной притягательностью", - скажет одна из них. Смуглый темноокий красавец, подверженный депрессиям и озарениям, страстный проповедник, державший близких во власти своих снов...

Сны кончатся. Пегги вырастет, станет женщиной с трудной судьбой. Этого он ей не простит. Если бы её попытка самоубийства удалась - возможно, простил бы. А Пегги не простит ему жестокости.

История моей семьи - длинная история созидания прекрасных вещей, которые прятала или уничтожала та же рука, что и творила их. Моя бабка тайно похоронила своих родителей. Что оставила бабка, спрятал отец; что оставил отец, спрятали его дети. Моя мать пыталась уничтожить себя и своего ребёнка. Мой отец не мог представить читателю своё самое любимое детище, "воплощение мукты", Симора, без того, чтобы не истребить его. А те герои, которым он позволяет жить, не должны становиться взрослыми. Они, как бабочки в коробках, пришпиленные булавками за брюшко, навсегда заключены в пределы сэлинджеровской Страны вечной юности...

О. Никулина

стр. 70

Аллилуева К. П.

Племянница Сталина. М.: Вагриус, 2006

 

Если мы, Аллилуевы, правду о себе не расскажем, как все было на самом деле, то вместо нас наговорят такого вранья, что стыда не оберешься. Это и побудило взяться за перо Киру Павловну Аллилуеву - дочь родного брата Надежды Сергеевны Аллилуевой, жены Сталина. В 1991 году ее воспоминания "В доме на набережной" были опубликованы в альманахе "Конец века". Она снялась в совместном (нашем с американцами) документальном фильме "Монстр". И вот теперь книга, в которой Кира пытается разобраться в прошлом - своем и своей страны.

Удивительным образом в рассказчице - непосредственной, живой, темпераментной - совсем не чувствуется причастности к былой "номенклатуре". Может, свою роль в этом сыграли гены. Ее мать Евгения Александровна, урожденная Земляницына, происходила из семьи потомственных священников. Красавица, хохотушка, мать всегда отличалась прямодушием и открытостью. Сам Родственник (так Кира называет Сталина) относился к ней с уважением - ведь она не кривила душой даже перед ним. А может, на характере Киры отразились перипетии ее судьбы, в которой было не только кремлевское детство, но и лефортовская камера-одиночка, ссылка в Шую (не без участия в этом деле Родственника) и последующие за тем ограничения в профессиональной деятельности. Скорее же всего, оптимизм и прямота - ее врожденные черты. Кажется, Кира и сейчас такая, как на фотографии, открывающей вклейку, - простодушный взгляд больших глаз, ямочки на подбородке и признание (как на подписи под этим снимком, на котором ей восемь лет): "С трудом заставляю себя усидеть на месте..."

Воспоминания племянницы Сталина начинаются с рассказа о родителях. В три года она становится жительницей Кремля. Ближайшие соседи их семьи - "дядя Иосиф" и "тетя Надя". Сталин меня, маленькую, по воспоминаниям бабушки Ольги Евгеньевны, любил. Но любил несколько своеобразно. Завидев меня в коридоре, он звал: "Кирка!" Я ему в ответ: " Что?" А он: "В голове дырка!" Я в обиду: "Не буду с вами больше разговаривать!" А он хохочет: "Я же пошутил!" ... Вообще, к детям в своей семье Сталин относился как-то особенно нежно, ласково. Думаю, в этом было что-то восточное. Грузины очень любят детей.

Из описаний внешности Сталина в этой книге: "изящно очерченный, прямой нос", "красивый изгиб бровей", "холеные усы", "всегда хорошо причесан", "кисти рук маленькие, аккуратные, как у женщины", "весь опрятный", "чистюля". Мемуаристка уверяет, что Сталин "всегда очень четко излагал свою мысль" и "говорил по-русски очень грамотно".

Но если вы решите, что эти воспоминания представляют собой апологетику "лучшего друга детей и физкультурников", то глубоко ошибетесь. Как впрочем, ошибется и тот, кто ждет от мемуаров племянницы вождя сенсационных разоблачений. Особую ценность этой книге придает именно объективность и честность повествования. А еще то, что перед нами - документальный драматический портрет эпохи и тех, кто ее создавал.

Е. Ленчук

 


Новые статьи на library.by:
МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ:
Комментируем публикацию: ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА

Источник: У книжной полки, № 1, 2007, C. 63-71

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

МЕМУАРЫ, ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.