Устами Буниных: Дневники И. А. и В. Н. Буниных

М.: Посев, 2005

Бунин И. А. Новые материалы. Выпуск I

М.: Русский путь, 2005

Бунин медленно входил в сознание современников. Уже до революции он написал вещи, которые ныне с неизбежностью попадают в хрестоматии: "Иоанн Рыдалец", "Грамматика любви", "Легкое дыхание", "Господин из Сан-Франциско"... И стихи, которые были замечены Блоком, Брюсовым, даже Львом Толстым. И все-таки до революции Бунин - далеко не самый читаемый писатель. Настоящая известность, пришедшая, когда ему было уже за сорок, - все-таки была далеко не "из ряда вон". Горький, Куприн, Федор Сологуб, Леонид Андреев - их знают лучше. И не только рядовые читатели. Что он мог чувствовать, пятидесятилетний человек, покидая Россию? России - конец, да и всему, всей моей прежней жизни тоже конец... - произнесет он в рассказе, где опишет свой отъезд из Одессы в неизвестность. Именно с этого времени, - уже в эмиграции, - начнется его подлинное признание. Сначала наиболее чуткими критиками, затем читателем и Нобелевским комитетом. Медленно он входил и в сознание читателей Советской России. Сначала - "белоэмигрант", который, как полагалось думать, в "Митиной любви" переписывает "Крейцерову сонату" Толстого. Потом - уже посмертно - один из виднейших писателей XX века. И наконец - классик, без которого уже не обходится и школьная программа.

И снова этот "сюжет" повторяется в изучении творчества Бунина. Дореволюционная критика больше говорила о "проблемах", вскользь похваливая писателя за мастерство и порицая за безразличие к злободневным вопросам современности. Критика русского зарубежья открыла Бунина уже по-настоящему. Г. Адамович, В. - Ходасевич, П. Бицилли, В. Вейдле, Ф. Степун, В. Набоков и многие, многие другие - они уже понимали, какой писатель оказался их современником, в их прочтении Бунина много точных и глубоких характеристик. Эмиграция не могла тогда дать лишь одного - собственно изучения. Кропотливая филология - рано или поздно - с неизбежностью становится необходимым окружением творчества каждого классика. Собственно изучение Бунина началось уже после его смерти. И поначалу неизбежен был особый пафос - пафос возвращения. Многие сведения собирались по крупицам, разрозненные публикации иногда оказывались столь же важными, как ссылка на архивы. Книга "Устами Буниных" пришла из этого времени. Изданная в 1977 - 1982 годах за границей, она стала столь же необходимым источником для изучения Бунина, как "Грасский дневник" Галины Кузнецовой, как воспоминания его вдовы, Веры Николаевны, как публикации А. Бабореко, О. Михайлова и других исследователей. Жизнь Буниных в отрывках из дневников и писем. В начале августа (мне 10 лет 8 мес.) выдержал экзамен в первый класс Елецкой гимназии, - с этой бунинской записи начинается эта своеобразная летопись. А вот уже июнь 1914-го, Волга, палуба корабля. И в почти случайной записи - писательская хватка:

стр. 62

На корме грязь, вонь, мужики весь день пьют. Какой-то оборванный мальчишка бесстрастно поет:

Запала мысль злодейская:
Впотьмах нашел топор...

Приземистый, пузатый монах в грязном парусиновом подряснике, желтоволосый, с огненно-рыжей бородой, похожий на Сократа, на каждой пристани покупает ржавые таранки, с золотисто-коричневой пылью в дырах выгнивших глаз.

Мы видим лишь отрывки из дневниковых записей, пунктир жизни. Но за ним встает образ писателя, как иногда проступает портрет из суммы штрихов, брошенных на листок бумаги настоящим художником. Переизданная в России, работа Милицы Грин приблизила этот образ к читателю. Сама же книга воспринимается уже и как "источник!", и как часть истории буниноведения. Век XXI, отдалив время Бунина, заставляет вглядываться в него еще пристальнее. В творческом облике нам важен уже не контур, как в 1960-е, не целостный образ, как в 1970 - 1980-е, но мельчайшие подробности писательского облика. "Новые материалы" и дают эти "крупные планы" в самых различных ракурсах. Переписка с Адамовичем, Ходасевичем, Кузнецовой и Зуровым и многое, многое другое, - есть в этом эпистолярном наследии места живости необычайной, которые интересны не только как материал биографический или исторический. Голос Бунина звучит с этих страниц. Иногда - приветливо-насмешливый, как в отклике на неосторожные суждения Адамовича: Вы писали, дорогой мой, еще так: Чехов и Горький остались "парой", как Корнель и Расин, Вольтер и Руссо, Шиллер и Гете, Пушкин и Лермонтов, Толстой и Достоевский... Будь я Сагайдачный, а вы - мой пленный татарин, я бы вас посадил за это на кол! Иногда - дружеский, подбадривающий, когда хочет подтолкнуть молодого, талантливого, но робкого Зурова

стр. 63

ехать в столицу русской эмиграции: Вы и хотите приехать в Париж, и немножко побаиваетесь: как я, мол, там устроюсь, как буду обходиться без языка и пр. Заключение мое, может быть, и неправильно, но все-таки хочу Вам сказать: не бойтесь! Язык - вздор, множество не знающих его все-таки устроились в Париже, работают и т.д. Устроитесь и Вы, работу тоже найдете, надеюсь, - мы, по крайней мере, приложим к тому все усилия. А главное - в молодости все полезно, даже всякие передряги. В молодости нужно рисковать.

За каждым суждением - Бунин. С его строгостью в оценке своих современников. И с его отношением к жизни, когда сам не боялся "рисковать", и не только в молодости.

Но, кроме новых черт, биографических подробностей, исторических деталей, эта книга вносит в изучение Бунина нечто новое. Когда в 1998 году вышло солидное издание публицистики писателя, а в 2003-м - столь же замечательно подготовленное издание его ранних писем, стало казаться, что и для бунинских изданий пришло время научного комментария, что назрела потребность в "академическом" Бунине. Десятилетие назад такая идея могла показаться несбыточной. "Новые материалы", столь тщательно подготовленные, явили ее уже как очевидность.

С. Р. Федякин

Гачев Г. Русский Эрос: Роман Мысли с Жизнью

М.: Эксмо: Алгоритм, 2004

Черновая рукопись... С помарками, вставками, пометками на полях, написанная "разными" почерками, - то широким и свободным, то торопливым, неряшливым (как бы мысль не упустить), то мелким, "рассыпчатым", кусочками над строкой или косой колонкой сбоку страницы, очерченной гибкой рамкой и стрелкой отправленной "внутрь" основного текста (как дополнение). Книги Георгия Гачева выходят именно из таких рукописей - печать "черновиковости" ощутима даже тогда, когда перед тобой - напечатанный текст. Автор всю жизнь ведет дневники, - не просто события жизни описывает, но любой мельчайший эпизод пытается осмыслить со "вселенской" точки зрения. Начав как филолог, - после самых невероятных жизненных испытаний, когда однажды даже бросал науку и уходил в матросы (захотелось тогда "простой жизни"), - он однажды пришел к странному способу миропознания. Начал штудировать математику и физику, перечитывать философов - Декарта, Канта, - вплетая их в собственное бытие. В основу всякого его сочинения ложилась часть жизни, в которую входили то трактаты Архимеда или Паскаля о свойствах жидкостей, то учебник по истории математики, то художественная литература, дополненная изучением очередного иностранного языка. Из такой системы самообразования рождалась мыслительная эпопея - "Национальные образы мира". Писатели, ученые, философы, музыканты разных стран и народов - даже об одном и том же они думают по-разному. И физика эллина Архимеда неизбежно будет отличаться от физики француза Паскаля. И мысль Декарта обнаружит французские корни, а мысль Канта - немецкие.

Жизнь давала один сюжет, прочитанное - другой, но оба сюжета переплетались, давая нечто третье, какое-то невероятное сплетение жизненной драмы с драмой переживаемой мысли. Уйти из семьи и создать другую, - был и такой излом судьбы в жизни автора. И вместе с тем, жизнь подкинула неожиданный

стр. 64

заказ - вопрос иностранного корреспондента: "Почему секс не стал магистральной темой русской литературы?". Интерес к национальным образам мира, драма жизни и драма мысли переплелись, чтобы родить книгу "Русский эрос".

...В самом деле, сквозь всю русскую литературу проходит высокая поэзия неосуществленной любви. "В разлуке есть высокое значенье", - писал Тютчев.

Но нельзя рябине к дубу перебраться:

Видно, сиротине, - век одной качаться, -

поется в русской народной песне.

Дан приказ: ему - на Запад,

Ей - в другую сторону, -

пелось в песне про гражданскую войну.

Жизнь разводит влюбленных, как мосты над Невой, - верно, для того, чтобы усиливались духовные тяготения и чтобы стягивалась из конца в конец вся необъятная Русь перекрестными симпатиями рассеянных по ней существ, чтобы, как ветры, гуляли по ней души тоскующих в разлуке - и таким образом бы народ, который не может на русских просторах располагаться плотно, тело к телу, но пунктирно: "как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города" (Гоголь. "Мертвые души", гл. XI), - чтобы этот народ тем не менее представлял бы собой монолитное спаянное существо, единую семью, - и вся бы Русь, земля, родная, бедная, сочилась, дышала и была бы обогрета любовью. Отсюда в России у каждого человека такое щемящее живое чувство родины, - ибо ее просторы не пустынны, но овеяны, перепоясаны любвями. И русские пути-дороги = словно маршруты любвей. Недаром идеалы русских женщин воплотились в декабристках, любовь которых усеяла верностью и преданностью сибирские санные пути".

Мысль цепляется то за художественные произведения, то за историю, то за эпизоды, которые подбрасывает жизнь, чтобы вдруг начертать образ "русской любви", узнаваемый и будто бы ранее чувствуемый, но столь трудно выразимый в словах. И чтобы сплести личное и всеобщее - нужна и особая литературная форма - дневник-черновик, который - в отличие от трактатов - не боится самых случайных ассоциаций, поскольку и живая мысль часто родится из неожиданных сопоставлений, и сама тема - зыбкая, уловимая не столько в прямых высказываниях, сколько в оттенках - требует именно такой литературной формы.

С. Р. Федякин

Одоевцева И.

На берегах Невы

На берегах Сены

М.: Захаров, 2005

Она вошла в литературу, когда сошлись два исторических времени: конец Российской империи и начало советской эпохи. В революционном Петрограде еще были различимы черты былой блистательной столицы, и всем своим существом Одоевцева, конечно же, принадлежала этому прошлому. Поэтическая ее известность была много скромнее, нежели у первых поэтов 1910 - 1920-х, но в отличие от большинства современниц она сумела не превратиться в карикатуру на Ахматову, писала вполне свои стихи. И все же главное, чем войдет Одоевцева в русскую литературу, - ее мемуары. Быть ученицей Гумилева, затем - женой Георгия Иванова, дружить с писателями, которых ныне

стр. 65

можно встретить почти в любой хрестоматии по русской литературе XX века - этого уже достаточно для того, чтобы оставить интересные воспоминания. Но Ирина Одоевцева обладала еще одним, очень своеобразным талантом.

И во сне и наяву
С восхищением живу.

Это сказано о самой себе. Всегда в ней - что-то порхающее, легкое, чудесное. Когда не надо ни о чем задумываться, когда - даже в трудное пореволюционное время или в эмиграции - все как-то само собой неплохо, даже хорошо. В ее очаровании было что-то "остренькое". И не только "кошачьи" зеленые глаза, о которых поэт Одарченко скажет: "...А глаза на прелестном лице - две зеленые мухи це-це". За этим - с виду таким беззаботным - порханием жило умение точно схватить время и портреты современников.

Образ Одоевцевой, запечатленный Г. Ивановым:

Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,
Весточка, царапинка, снежинка, ручеек.
Нежности последыш, нелепости приемыш,
Кофе-чае-сахарный потерянный паек...

Это сочетание радостной "нежности" и - всегда - маленькой "царапинки" - на каждой ее странице. Один из современников запечатлел устный рассказ Одоевцевой о ее "петербургской" жизни:

Я впервые увидела Гумилева в 1919 г. на лекции в Институте Живого Слова. Длинный, тонкий, в дохе и оленьей шапке. Лекция была трудная, я ничего не поняла. Все обалдели... Странный вид, на редкость некрасивый и на редкость очаровательный. Своего рода произведение искусства. Длинные, негнущиеся бамбуковые пальцы. Серые волосы, он их сбривал, чтобы не видно было лысины. Косые, плоско поставленные глаза, будто нарисованные. Пепельные губы. Нельзя сказать, что улыбка его красила, но как-то освещала...

Есть и точность детали, и общее впечатление. И нет чего-то, самого главного. В книге это "главное" - особое дыхание прозы - рождается само собой:

Так вот он какой, Гумилев! Трудно представить себе более некрасивого, более особенного человека. Все в нем особенное и особенно некрасивое. Продолговатая, словно вытянутая вверх голова, с непомерно высоким плоским лбом. Волосы, стриженные под машинку, неопределенного цвета. Жидкие, будто молью траченые брови. Под тяжелыми веками совершенно плоские глаза. Пепельно-серый цвет лица. Узкие бледные губы. Улыбается он тоже совсем особенно. В улыбке его что-то жалкое ив то же время лукавое. Что-то азиатское. От "идола металлического", с которым он сравнивал себя в стихах...

От главы к главе этот "особенный" человек все более превращается в поэта, как некогда гадкий утенок превратился в лебедя. И вместе с этим преображением, ведущим к гибели, возникают не только образы других современников, но и образ времени: последние годы Петербурга, лик которого еще различим в ином, "петроградском", воздухе.

Ее "сочиненную" прозу критики читали со странным недоумением: герои жили в весьма условном мире, но этот мир был по-своему "закруглен" и даже гармоничен. Воспоминания Одоевцевой наполнены этой гармонией. Здесь не только - Гумилев, Г. Иванов, Бунин, Северянин, Адамович, Поплавский и многие другие. Петербург времен Петрограда, "отзвуки" Петербурга в жизни русского блистательного Парижа - тоже различимы в воспоминаниях Одоевцевой.

стр. 66

...Отзовись, пожалуйста. Да нет - не отзовется.
Ну и делать нечего. Проживем и так.
Из огня да в полымя. Где тонко, там и рвется.
Палочка-стукалочка, полушка-четвертак.

Она отзовется. Позже. Когда ее мемуары не могла уже прочитать большая часть ее героев. Воссоздавая одновременно и своих современников, и свое время, и свое неизбывное восхищение миром.

С. Р. Федякин