АДАМ СМИТ

Источник: Жид Ш., Рист Ш. История экономических учений - М.: Экономика, 1995.
АДАМ СМИТ
Несмотря на оригинальность и силу своей мысли, физиократы все-таки являются лишь предтечей политической экономии. Истинный творец современной политической экономии, по нашему признанию, Адам Смит. Со времени появления в 1776 г. его главного труда "Исследование о природе и причинах богатства народов" прежние его сочинения были тотчас же забыты. С того времени его книга служила руководством для всех последующих поколений экономистов и давала им точку отправления для их исследований, между тем как идеи его предшественников возбуждали не более чем исторический интерес. Еще в настоящее время, несмотря на столько изменений, внесенных в основные принципы науки, ни один экономист не может пренебречь старым шотландским автором без того, чтобы не сузить своего научного горизонта.
Чем объясняется, что ни одно произведение по экономии, кроме этого, не занимало с того времени такого исключительного места? Объясняется многими соображениями.
Прежде всего его громадной литературной ценностью. Книга Смита интересна, живо написана, насыщена фактами. Смит постоянно рассматривает самые животрепещущие для его современников вопросы: колониальные порядки, устройство крупных торговых компаний, меркантильную систему, организацию монетного дела, налоги. Он делает это с такой отчетливой доказательностью, с такой основательной и правильной рассудительностью, что убеждает без труда. Факты перемежаются у него с рассуждениями, примеры с доводами; убеждая, он просвещает. И все это он делает без педантизма, без грузного логического аппарата, без монотонной настойчивости, с элегантной простотой, в которой, однако, не проглядывает никакого скептицизма, ибо со всех его страниц веет благородным гуманизмом, что поднимает их иногда до высот красноречия. Этим редким качествам старая книга в значительной степени обязана своей неувядаемостыо.
В то же время Смит заимствовал у своих предшественников все важные идеи, чтобы перелить их в более общую систему. Определив их, он сделал их бесполезными, так как на место их отрывочных взглядов Смит поставил истинную социальную и экономическую философию. Таким образом, эти взгляды получают в его книге совершенно новое значение. Вместо того чтобы оставаться изолированными, они служат иллюстрацией общей концепции. От нее они в свою очередь заимствуют больше света. Как почти все великие писатели, Смит, не утрачивая своей оригинальности, мог многое заимствовать у своих предшественников или современников. Его произведения цитируют или пользуются указаниями из них, не всегда называя их, более чем 100 авторов. Имена некоторых писателей, которые, по-видимому, больше всего влияли на Смита или которые указали ему путь, заслуживают упоминания здесь.
Между ними первое место, может быть, принадлежит Гетчесону, профессору моральной философии той самой кафедры в Глазговском университете, которую после него занял Смит. Смит до такой степени подчинялся его влиянию, что заимствовал у него отчасти план курса. Но это не все. Множество известнейших теорий Смита встречается в зародыше у его предшественника. Гетчесон уже в своей "System of moralphilosophy" ("Система моральной философии"), опубликованной в 1755 г., но составленной гораздо раньше, приписывает чрезвычайную важность разделению труда. По поводу колебаний ценности и происхождения денег, по поводу хлеба и труда, рассматриваемых в качестве более постоянной меры ценности, он представляет рассуждения, весьма похожие на те, которые встречаются по этому поводу в "Богатстве народов".
Рядом с Гетчесоном следует поставить Давида Юма. Смит называл его "знаменитейшим историком и философом нашего времени" и с 1752 г. находился с ним в нежной дружбе. Юм опубликовал лишь несколько экономических опытов; важнейшие из них касаются денег, внешней торговли и нормы процента. Вместе со многими другими они соединены в его "Political Discourses" ("Рассуждения о политике", 1752 г.). Но Юм внес в изучение этих предметов проницательность, оригинальность, глубину и ясность, характеризующие его другие произведения. Абсурдность политики меркантилистов, естественное соответствие количества денег потребностям страны, софизмы меркантилистов о "торговом балансе", гибельные последствия завистничества между торговыми нациями изложены им с удивительной силой. Нет никакого сомнения, что эти опыты, цитируемые Смитом в его глазговском "Курсе" и для второго издания которых Юм просил у него предисловия, произвели на него огромное впечатление. Правда, позже он определил либерализм Юма: последний в своем опыте торговом балансе еще допускал законность некоторых покровительственных пошлин, которые Смит должен был целиком отвергать. Но тем не менее Юм был инициатором торговой свободы.
Впрочем, по вопросу о свободе торговли начиная с конца XVII столетия и в течение всей первой половины XVIII из среды самих меркантилистов все больше выходило авторов, протестовавших против стеснительности таможенных регламентации. Эти писатели еще пропитаны известными меркантилистскими предрасудками, но их обоснованно называли "либеральными меркантилистами". Подобно тому как во Франции Буагильбер был предвестником физиократов, в Англии Чайльд, Петти, Тэкер, Дэдлей Норт и Грегори Кинг подготовляют пути для более либеральной политики в области внешней торговли.
Наряду с Гетчесоном и Юмом следует упомянуть здесь еще о другом писателе - Бернарде Мандевилле. Он был врач-философ, а не экономист. В 1704 г. он опубликовал маленькую поэму, переизданную в 1714 г. с многочисленными приложениями под заглавием "Басня о пчелах, или Частные пороки - общественные выгоды". Основная идея книги (она вызвала шум в обществе и была конфискована правительством) та, что цивилизация, под которой разумеются богатство, искусства и науки, проистекает не из добродетелей наших, а из того, что Мандевилль называет пороками нашими, т.е. из многочисленных естественных потребностей, которые заставляют нас стремиться к благополучию, комфорту, роскоши и всем удовольствиям жизни. Это была апология естественного человека и критика человека добродетельного.
Смит подверг Мандевилля критике в своей "Теории моральных чувств". Он особенно упрекает Мандевилля за то, что тот называет пороками желания и вкусы, которые сами по себе никакого порицания не заслуживают. Но несмотря на эти оговорки, мысль Мандевилля плодотворно повлияла на ум Смита: последний в свою очередь будет безустанно провозглашать, что в конце концов личный интерес (который не является в его глазах пороком, но все-таки заслуживает названия "низшей добродетели"), сам того не ведая и вопреки своей воле, ведет общество к благополучию и счастью. Таким образом, у Смита, равно как и у Мандевилля, богатство наций есть результат если не "порока", то по крайней мере естественно инстинкта, который не заключает в себе ничего добродетельного и которым пользуется, к которому прибегает Провидение, чтобы без нашего ведома осуществить цели, лежащие за пределами нашего предвиденья.
Таковы главные писатели, у которых мы находим уже сформулированными важнейшие идеи, из которых Смит сплавит настоящую систему.
Однако такой систематизации было еще недостаточно для того, чтобы поставить "Богатство народов" на его исключительное место. Действительно, еще до Смита Кенэ и физиократы рассматривали экономические явления во всей их совокупности и свели их к нескольким простым принципам. Следовательно, не он первый сделал в этой области истинно научное дело. Но именно в этой области развертывается превосходство Смита, и тут мы подходим к третьему основанию его успеха.
Смит многим обязан физиократам. До своего пребывания в Париже он почти не знал их. Непродолжительность его сношений с ними не помешала тому, чтобы они произвели на него огромное влияние. Вероятно, он не читал всех их произведений. "Размышления о создании и распределении богатств" Тюрго, написанные в 1766 г. и появившиеся только с 1769 по 1770 г. в "Ephe'me'rides du citoyen" ("Календарь гражданина"), несомненно, остались ему неизвестными. Но Смит часто лично бывал и у Кенэ, и у Тюрго. В разговорах с ними он почерпнул непосредственное и надлежащее знакомство с их идеями. И можно очень легко догадаться, какие именно идеи должны были его особенно живо поразить.
На счет одного пункта Смит, во всяком случае, не имел необходимости в их наставлении: на счет экономического либерализма. С давних пор он был убежденным защитником его. Однако соприкосновение его убеждений с пламенной верой физиократов должно было еще больше укрепить их.
Но, кажется, он заимствовал у них важную мысль о распределении годового продукта между различными классами нации. В своем читанном в Глазго "Курсе" он касается лишь вопроса о производстве богатства. В "Богатстве народов" распределению отведено значительное место. И эту разницу можно, кажется, объяснить только приобретенным Смитом в этот промежуток времени знакомством с "Экономической таблицей" и с теорией чистого продукта.
Но если Смит заимствовал у физиократов одно из плодотворнейших положений их, то он бесконечно выше физиократов по всей совокупности своих взглядов, и потому он так быстро насадил их. Физиократы, загипнотизированные ролью земледелия, как бы исказили и сузили свое поле зрения. Они, если можно так выразиться, смотрели через слишком узкое окно. А Смит сразу встал в центр явлений, поднялся на самый высокий пункт, откуда открывается широчайший и беспредельнейший вид.
Экономический мир, рассматриваемый как обширная мастерская, созданная разделением труда; феномены богатства, сведенные к высшему единству в силу необходимого психологического двигателя; желания людей улучшить свое экономическое положение; наконец, экономическая политика, впервые основанная не на интересе такого-то или такого-то класса (фабрикантов или земледельцев), а на соображениях о более общем интересе всей нации в целом, - таковы руководящие принципы, которыми проникнуто все произведение Смита.
Отныне они будут проводниками по лабиринту экономических явлений. Современникам нетрудно было заметить, что поставленная на этот путь новая наука не рисковала попасть в тупик. Впервые дана была прочная точка опоры для беспристрастного обозрения сложных интересов земледелия, промышленности и торговли. Вместе со Смитом мы выходим из области "систем" и вступаем в область науки.
Сосредоточивая на этих трех точках зрения наше исследование идей Смита, мы последовательно рассмотрим:
1. Разделение труда.
2. Самопроизвольную организацию экономического мира под действием личного интереса.
3. Либеральную политику.
§ 1. Разделение труда
Кенэ писал: "Земледелие - источник всех богатств государства и граждан". С первых же строк своей книги Смит восстает против этой мысли и указывает истинный источник богатства. "Годовой труд каждой нации, - пишет он, - есть первоначальный запас, доставляющий ей для ее годового потребления все необходимые и полезные для жизни предметы, и все эти предметы или составляют непосредственный продукт труда, или покупаются на этот продукт у других наций".
Таким образом, труд есть истинный источник богатства. В этой знаменитой фразе, породившей столько недоразумений, Смит, конечно, не думал оспаривать ни влияния естественных сил, ни вли яния капитала на производство. Никто больше него - разве только Ж.Б. Сэй - не придавал особого значения роли капитала, и земле, как мы тотчас увидим, он тоже приписывал особую производительность. Но Смит с самого начала хотел отметить противоположность своего учения физиократическому. Он утверждает, что в конце концов деятельностью человека ежегодно создается масса потребляемых им благ, а не естественными силами, которые без ее руководства оставались бы бесплодными и бесполезными.
И из этой мысли он тотчас же делает необходимые выводы. Поскольку богатство порождается трудом вообще, а не землей только, постольку продуктивным будет не труд одного какого-нибудь класса, например, земледельцев, а труд всех классов, всей нации в целом. Созданное в стране за год богатство является продуктом совокупного труда всех трудящихся. Оно исходит из их сотрудничества, из их, как он сам говорит, кооперации. Таким образом, исчезает всякое различие между бесплодными - одни бездельники бесплодны - и производительными классами; общество представляется огромной мастерской, где одновременно происходит соревнование между различными родами труда над созданием общего богатства. Место, где А. Смит выражает эту мысль, хорошо известно и достойно того, чтобы быть приведенным здесь целиком:
"Сколько разнообразного труда нужно для приготовления инструментов, которыми работает самый ничтожный из рабочих. Не будем говорить о таких сложных машинах, как корабль, валяльная мельница или даже ткацкий станок, но подумаем только о том, какого разнообразного труда требует изготовление одного из простейших орудий - ножниц, которыми пастух стрижет овец. Нужно, чтобы рудокоп, строитель горна, в котором плавится руда, дровосек, угольщик, доставивший уголь для горна, кирпичник, каменщик, рабочие, обслуживающие кузнечный горн, сверялыцик, кузнец, ножевщик, - нужно, чтобы все эти представители разных родов ремесла соединились вместе для производства этих ножниц. Если точно так же рассмотреть все части одежды того же рабочего или его домашнего хозяйства: грубую холщовую рубашку, которую он носит, башмаки, которые надевает на ноги, постель, на которой он спит, и все различные части ее в отдельности; решетку, на которой варит себе пишу, употребляемый им при этом уголь, добываемый из недр земли и привозимый издалека водой или сухим путем, а равно все другие принадлежности кухни, глиняные или оловянные тарелки, на которых он режет и ест пищу; если посмотреть на разнообразный труд, употребленный на приготовление ему хлеба и пива, стекол в рамах, доставляющих ему свет и теплоту и защищающих от ветра и дождя, на искусство и знание, необходимые для приготовления такого удачного и великолепного изобретения, без которого наш северный климат едва ли представлялся бы удобным для житья; наконец, все многочисленные инструменты, употребляемые рабочими для производства всех этих предметов, - если, говорю я, подробно рассмотреть все эти вещи, то мы поймем, что в образованной стране без помощи и содействия многих тысяч рабочих ни один самый последний человек не мог бы обзавестись самыми незатейливыми предметами своего обихода, которые мы так несправедливо считаем простыми и обыкновенными".
Это сотрудничество в обществе людей осуществляется самопроизвольно в особой форме -разделения труда. Оригинальная заслуга Смита состоит в том, что он осветил и поставил во главу углавсей своей работы (с этого, действительно, и начинается его книга) этот экономический и основной социальный факт, который с того времени так часто упоминали, что ныне ссылка на него кажется банальной.
Разделение труда есть такое учреждение, с помощью которого легко и просто осуществляется сотрудничество людей в создании национального продукта. В то время как животные ограничиваются непосредственным удовлетворением своих индивидуальных потребностей, человек, не заботясь об изготовлении, всех нужных ему продуктов, останавливается на производстве какого-нибудь одного, который он затем обменивает на недостающие ему другие продукты. Отсюда для общества громадный рост богатства. Разделение труда, устанавливая сотрудничество всех для удовлетворения потребностей каждого отдельного лица, является истинным источником прогресса и благосостояния.
Для более наглядного представления роста общественной производительности благодаря социальному разделению труда Смит приводит в качестве примера результаты технического разделения труда в отдельном производстве. "Результаты разделения труда во всем обществе станут более наглядными, - говорит он, - если представить себе, как происходит разделение труда в некоторых отдельных мануфактурах". И он начинает свое знаменитое описание производства булавок.
"Рабочий, который не приучился к этой работе, сделавшейся вследствие разделения труда особым ремеслом, и не привык обращаться с употребляющимися в нем инструментами... такой рабочий, как бы он ни был ловок, не успеет сработать в течение дня даже одной булавки и уж, конечно, не сделает двадцати. Но при той организации, какую имеет теперь это производство, оно не только составляет во всей своей совокупности отдельное ремесло, но и еще подразделяется на много отраслей, большая часть которых в свою очередь является отдельным занятием. Один рабочий тянет проволоку, другой выравнивает ее, третий обрезает, четвертый заостряет, пятый только обтачивает конец для насадки головки. Выделка головки сама по себе служит предметом двух или трех отдельных операций: особая операция - насадить ее, другая - отполировать булавку, совсем особое, самостоятельное занятие - даже упаковка булавок в бумажки. Таким образом, важный труд сработать булавку делится приблизительно на восемнадцать различных операций, которые в некоторых заведениях исполняются отдельными рабочими, тогда как в других один рабочий исполняет по две или по три операции сразу. Я видел одну такую маленькую мануфактуру, где работало только десять рабочих и потому некоторые из них исполняли по две или по три операции. Хотя эта мануфактура была очень бедна и потому плохо оборудована, однако и эти десять рабочих, принявшись за дело, успели сработать около двенадцати фунтов булавок в день, а в каждом фунте более четырех тысяч булавок.средней величины. Таким образом, эти десять рабочих успевали сработать вместе более сорока восьми тысяч булавок в день".
Вот картина того, что происходит в обществе, где человек, предоставленный самому себе, едва ли смог бы удовлетворить свои насущнейшие потребности, тогда как благодаря разделению труда и обмену ему удается в сотню раз увеличить свою производительность и свое благосостояние.
Анализируя затем источник такой мощи разделения труда, Смит приписывает ее трем главным причинам: ловкости, которая развивается у рабочего, занятого одной и той же операцией; экономии во времени, получающейся от того, что рабочему не приходится постоянно переходить от одного занятия к другому; изобретениям и усовершенствованиям, которые естественно вносит в производство рабочий, поглощенный одной какой-нибудь операцией и ежедневно выполняющий ее.
Смита упрекали за то, что выгодным сторонам разделения труда он не противопоставил невыгодных, а именно что труд становится чисто механическим, не представляющим интереса для рабочего. Важно то, что он знал их, и никто лучше него не осветил их. В V книге, говоря об общественном воспитании, он замечает:
"С прогрессом разделения труда занятие тех, которые живут своим трудом, т.е. громадного большинства народа, в конце концов сводится к выполнению небольшого числа очень простых операций, часто одной или двух". Но "для человека, всю жизнь проводящего в выполнении небольшого числа простых операций, результаты которых, может быть, всегда бывают одни и те же или почти одни и те же, не представляется случая упражнять свой ум или свои способности к изобретениям, чтобы найти средство избегать трудностей, которые никогда ему не встречаются. Поэтому он утрачивает привычку упражнять свой ум и вообще становится так ограничен и невежествен, как только возможно для человека".
Между мыслями, выраженными выше, и в этой последней цитате как будто бы есть противоречие. Выше, в том факте, что рабочий бывает поглощен одной и той же операцией, Смит видит источник изобретений, а здесь, ниже, тот же факт является причиной оглупления рабочего. Противоречие более кажущееся, чем действительное, ибо вначале занятие могло давать работу воображению, а потом благодаря своему однообразию оно ведет к притуплению умственных способностей. Во всяком случае, очень интересен вывод, который делает Смит из своего замечания. Для того чтобы избежать неудобств, связанных с крайностями специализации, он считает необходимым облегчить народу доступ к элементарному образованию (состоящему в умении читать, писать и считать) и "даже заставить" получать таковое в специально для того открытых первоначальных школах, содержащихся отчасти за счет казны. Отметим в этой цитате брешь, пробитую в принципе невмешательства государства. Ниже мы увидим, что она не единственная.
В заключение своего изложения о разделении труда Смит указывает границы, дальше которых разделение не может идти. Он упоминает о двух. На первом месте стоит обширность рынка: "Если рынок очень мал, то никто не решится заняться исключительно какой-нибудь одной работой по невозможности обменять излишек продуктов своего труда, превышающий собственное его потребление, на такой же излишек продуктов труда других людей". Поэтому торговля с колониями и с другими народами расширяет рынок национальной промышленности и благоприятствует разделению труда и росту богатства. Другое обстоятельство, ставящее, по Смиту, границы разделению труда, - первоначальное накопление капитала. Но это наблюдение далеко не так точно, как предыдущее. Смит, по-видимому, представлял себе в данном случае предприятие, совершенно обособленное от всей совокупности предприятий общества. Если верно, что промышленник в своей мастерской может тем дальше провести разделение труда, чем больше у него капитала, то, наоборот, разделение труда в обществе освобождает его от необходимости предварительно накоплять капитал для выполнения той же самой работы, какую он должен был бы делать, если бы жил один вне общества.
Такова теория разделения труда А.Смита в целом. В настоящее время она так общеизвестна, что часто трудно уловить ее важность и оригинальность, хотя она возведена некоторыми социологами (Дюркгеймом) в степень фундамента морали. Однако достаточно сравнить ее с физиократической концепцией общества, чтобы увидеть ее превосходство.
Физиократы представляли себе общество в виде группы наслоенных один на другой классов. Земледельцы несли, так сказать, на своих плечах все остальное общество, которому они отдавали часть питательного сока, взятого ими от земли. Отсюда существенная важность земледельческого класса и необходимость подчинения его интересам всей экономической системы. А. Смит, напротив, рассматривает социальное производство в целом как продукт совокупности поставленных рядом и солидарных предприятий, связанных между собою обменом. Развитие каждой отдельной отрасли деятельности тесно связано с развитием всех остальных. Ни на одном классе не лежит исключительной обязанности доставлять средства существования другим классам. Они все одинаково необходимы. Ремесленник, снимающий с плеч земледельца заботу по постройке его дома и по изготовлению его одежды, в этой форме своей деятельности способствует росту земледельческого продукта;
точно так же земледелец, освобождая ремесленника от обязанности проводить борозды и сеять зерно, в свою очередь способствует росту промышленного производства. Таким образом, прогресс национального богатства состоит не в росте одного чистого продукта, а в увеличении всей массы отдаваемых в распоряжение потребителя предметов.
Практический вывод, вытекающий из этой концепции, тот, что налог нельзя возлагать на один класс, как хотели физиократы. Его следует раскладывать на всех одинаково. Единому налогу Смит противопоставляет налог множественный, падающий на все источники дохода: и на труд, и на капитал, равно как и на землю, и основное правило, на которое он опирается, заключается в следующем: "Подданные государства должны содействовать сохранению его в меру своих платежных сил, т.е. в меру дохода, который они получают под покровительством государства", - знаменитое правило пропорционального распределения налогового бремени по имущественной состоятельности каждого, на которое с того времени так часто ссылались в дискуссиях по финансовым вопросам.
Весьма интересно то обстоятельство, что сам А.Смит не сумел сделать из своей теории полезных выводов. По-видимому, он не улавливал всего значения ее. Одной самой по себе теории разделения труда достаточно, чтобы ослабить систему физиократов. Тем не менее в последней главе IV книги Смит старательно добивается того, чтобы опровергнуть физиократов, и притом не всегда убедительными доводами. Больше того: забыв про принцип разделения труда, он даже принимает одну часть их теории - он никак не может разделаться с вопросом о различии между производительными и непроизводительными разотниками. Он дает им лишь иное определение. Он признает непроизводительными те работы, "которые исчезают в самый момент их производства и редко оставляют за собой след или ценность, на которую можно было бы потом купить равное количество услуг". Это все те же услуги, которые Ж.Б. Сэй назовет "нематериальными продуктами" и к которым, по Смиту, относятся труд прислуги, администраторов, судей, военных, священников, адвокатов, врачей, артистов, писателей, музыкантов и пр. Ограничив таким образом смысл выражения "производить" материальными предметами, он сделался родоначальником той в достаточной степени бесполезной контроверзы, которая была сначала поднята Сэем, возобновлена потом Стюартом Миллем и ныне, по-видимому, разрешена против Смита, но с помощью более правильной интерпретации его собственного учения. Действительно, ясно, что все эти услуги составляют часть годового дохода нации и что общественное производство сократилось бы, если бы не было лиц, посвятивших себя специально выполнению этих функций.
Или еще лучше: подвергнув критике различие, которое физиократы делают между классами наемников и производительными классами, Смит все-таки соглашается с ними относительно того, что труд ремесленников и торговцев менее производителен, чем труд фермеров и земледельческих рабочих, ибо эти последние, говорит он, не только восстанавливают вложенный капитал с прибылью, но и доставляют еще ренту собственнику.
Откуда такое колебание в воззрениях Смита? Откуда эта мысль о специальной и высшей производительности земледелия? Интересно указать на причины этого, ибо таким образом будет лучше определено место Смита в истории экономических учений.
С одной стороны, Смит не освободился вполне от влияния физиократов. О системе их он говорил, что из появившихся до того времени систем она ближе всех к истине. Он говорит о них всегда с большим уважением. Физиократы произвели на него такое сильное впечатление, что он не сумел расстаться с некоторыми их идеями, несмотря на то, что они по существу были враждебны его собственному учению. Между прочим, он не мог освободиться от мысли, что между земледелием и другими производствами есть существенная разница, сводящаяся к тому, что в промышленности или торговле силы природы не играют роли, между тем как в земледелии они вступают с человеком в сотрудничество. "Одинаковое количество производительного труда, вложенного в мануфактуру, никогда не сможет воспроизвести такой большой массы продуктов, как в земледелии. В мануфактуре природа ничего не делает, все делает человек, и воспроизводство всегда должно быть пропорционально вложенным в производство силам". Не верится, когда читаешь подобное утверждение такого крупного экономиста. Таким образом, вода, ветер, электричество, пар не являются естественными силами, помогающими человеку в промышленности.
Но Адам Смит не обращает на это внимания и так упорно настаивает на своей ошибке, что для разъяснения своего положения прибегает к помощи одного, на первый взгляд весьма своеобразного феномена, который после него будет смущать всех английских экономистов, - феномена земельной ренты. Откуда, действительно, происходит, что в то время, как другие отрасли производства доставляют количество продукта, вообще достаточное лишь для вознаграждения по нормальной таксе капитала и труда, - откуда происходит, что земледелие, кроме этих двух доходов, доставляет еще дополнительный доход: доход землевладельца, или, как говорят англичане, его ренту. Это происходит, отвечает Смит, именно оттого, что в земледелии природа работает вместе с человеком и, хотя ее труд ничего не стоит, продукт этого труда имеет ценность такую же, какую имел бы продукт труда самого дорогого рабочего. Таким образом, ренту можно рассматривать как продукт естественных сил, которые собственник ссужает фермеру в пользование2. Если бы у Смита была правильная теория ренты, у него не было бы нужды прибегать "к естественным силам" почвы для объяснения дохода собственника, и он, вероятно, не воспринял бы так легко мысли об особой производительности земли. Если бы у него была правильная экономическая теория, то он не искал бы у физиократов повода для того, чтобы привязаться к их неправильной теории ренты3.
С другой стороны, Смит сам по себе, независимо от физиократов, питал особенную симпатию к земледельцам.
Нет ничего более неправильного, чем представление о том, что А.Смит (о нем думали иногда так) был предтечей или провозвестником индустриализма, и противопоставление его в этом отношении физиократам, которых рассматривали как защитников земледелия. Когда в 1776 г. появилось "Богатство народов", промышленный переворот в Англии, известный в истории под названием промышленной революции и состоявший в том, что на месте мелкой домашней промышленности быстро возникала крупная машинная, - промышленный переворот в Англии только начинался тогда. Правда, Харгривс и Аркрайт уже изобрели - первый в 1765 г. свою spinning jenny (прядильную машину), а второй в 1767 г. свою water-frame (ватермашину), которые дали хлопчатобумажной промышленности сильнейший толчок вперед. Правда, Джеме Уатт, которого очень хорошо знал Смит4, взял в 1769 г. патент на изобретение своей паровой машины. Но все эти изобретения были недавнего происхождения и не успели еще внести изменения в индустриальную область, а многие другие и самые важные машины - прядильная (mile) Крэмптона (1779 г.) и ткацкая Аркрайта (1785г.) - не появились еще на свет. Эти даты красноречивы. В тот момент, когда Смит выпускает свою книгу, промышленная революция только еще начинается. Так как многие из его главных мыслей встречаются уже в его Глазговском курсе лекций, которые он читал в 1759 г., то невозможно установить прочной связи между только подготовлявшейся тогда индустриальной эволюцией и концепцией "Богатства народов". Пожалуй, даже нельзя сказать, что за отсутствием механической индустрии Смит был чрезвычайно поражен мануфактурно-промышленным строем, как думал Маркс, ибо развитие крупной торговли5, а не мануфактуры (несмотря на некоторый прогресс в промышленности) было характерной чертой экономического строя Англии в эту эпоху. Глазго, где Смит должен был делать большую часть своих наблюдений, был еще городом по преимуществу торговым, и главная функция его сводилась к тому, что он был складочным пунктом для ввозившегося в Англию американского табака.
Произведение Смита не только не было чем-то вроде пророческого манифеста нарождающегося индустриального общества; наоборот, из самого поверхностного чтения его можно сделать вывод, что "негоцианты и фабриканты" в высокой степени антипатичны Смиту. Против них он направляет свой сарказм и критику; тогда как интересы землевладельцев и рабочих почти всегда, по его мнению, совпадают с общим интересом страны, интересы негоциантов и фабрикантов "никогда, - говорит он, - целиком не совпадают с интересами общества"; они "вообще заинтересованы в том, чтобы обманывать и даже притеснять общество", или: "им не раз представлялся случай обманывать и притеснять его".
Адам Смит не колеблется в выборе между капиталистом и рабочим. Его симпатии всецело на стороне рабочего, что легко заметить во многих местах его книги. Можно было бы привести многочисленные выписки. Но достаточно будет здесь напомнить о том, как он говорит о высокой заработной плате рабочего и громадных барышах капиталистов. Выгодна или невыгодна для общества высокая заработная плата? - спрашивает он. "Ответ с первого взгляда достаточно ясен. Во всяком политическом обществе большинство составляют слуги, поденщики и разного рода рабочие. Но то, что улучшает условия жизни большинства, никогда нельзя принимать за вред для целого. Никакое общество не может процветать и быть счастливым, если огромнейшая часть его членов живет в бедности и нищете. К тому же просто справедливость требует, чтобы те люди, которые доставляют всем пищу, одежду и квартиру, сами имели часть продукта своего собственного труда, достаточную для того, чтобы сносно питаться, одеваться и жить". Но, наоборот, когда речь заходит о крупных барышах, тон его меняется. Смит убежден, что высокие барыши гораздо более влияют на повышение цены товара, чем высокая заработная плата, и так иронизирует над капиталистом: "Наши негоцианты постоянно жалуются на дурные последствия высокой заработной платы, которая повышает цену товара и таким образом уменьшает сбыт их продуктов за границу и внутри страны, но они ничего не говорят о дурных последствиях высоких барышей. Они молчат, когда дело касается гибельных последствий их собственных прибылей. Они жалуются только на последствия, проистекающие от других". Контраст поразительный. Он, может быть, еще более значителен в следующей фразе, которую, к нашему удивлению, не так часто цитируют сторонники рабочего законодательства: "Всякий раз, как законодатель берется за регулирование взаимных недоразумений между хозяевами и их рабочими, его советниками бывают всегда хозяева. Следовательно, когда регламентация устанавливается в пользу рабочих, она всегда правильна и справедлива. Но не то бывает, когда она устанавливается в пользу хозяев".
Не таков был тон большинства писателей его времени. Не таков будет тон в течение следующих пятидесяти лет у патентованных защитников индустриальной системы - Мак-Куллоха, Юра и Баббеджа. У Смита скорее чувствуется дуновение благородного сострадания, которое впоследствии будет вдохновлять лорда Шефтсбери или Маколея, сторонников фабричного законодательства в Англии.
Таким образом, Смит не является предтечей нарождающегося индустриализма. Наоборот, все фибры души влекут его к земледелию, и он не упускает ни одного случая отдать ему предпочтение. Земледельческое производство, по его мнению, значительно труднее, чем всякое другое ремесло. "Помимо так называемых искусств и либеральных профессий, нет, может быть, ни одной профессии, которая требовала бы столько разнообразных знаний и такого опыта. Земледелие не только труднее других производств, но и полезнее их". Он приводит пространное сравнение (к нему мы еще вернемся) между земледелием, мануфактурой и торговлей, из которого явствует, что земледелие доставляет для капиталов страны наиболее выгодное и соответствующее общественным интересам приложение. "Естественный ход вещей" прогрессивных наций, по его мнению, состоит в том, что капитал прежде всего помещается в земледелие, затем в индустрию и только в последнем счете во внешнюю торговлю. И Смит всю III книгу своего произведения по свящает доказательству того, как целые столетия политика европейских наций к своему собственному вреду нарушала "этот естественный ход" мероприятиями, враждебными земледелию и внушенными интересами купцов и ремесленников. Таким образом, земледелие представляется ему великой данницей. В своей теории налога он еще покажет, как часть налогов на прибыль и на заработную плату перекладывается в конце концов на землевладельцев. Когда, наконец, Смит говорит о ввозных пошлинах на хлеб (эти пошлины позднее вызовут негодование Рикардо против лендлордов), он обнаруживает все свое пристрастие к земледелию. В своем снисхождении к землевладельцам он доходит до предположения, что не из-за своих личных интересов, а только благодаря неудачному подражанию фабрикантам и купцам "благородные деревенские жители и фермеры Англии забыли о свойственном их положению благородстве до такой степени, что потребовали для себя исключительной привилегии снабжать своих сограждан хлебом и мясом".
Достаточно ясно без дальнейших доказательств предпочтение, оказываемое Адамом Смитом земледелию и землевладельцам. Вот почему в этой части своего учения Смит так охотно воспринял некоторую долю физиократического предрассудка и не смог, несмотря на свою теорию разделения труда, решиться поставить земледелие в положение полного равенства со всеми другими формами экономической деятельности. Он стремится сохранить его прежнее превосходство.
§ 2. Натурализм и оптимизм Адама Смита
Кроме концепции экономического мира в форме огромной естественной общины, созданной разделением труда, мы распознаем в произведении Смита еще две другие основные идеи, вокруг которых и сгруппируем все его отдельные мысли: 1) идею самопроизвольности экономических институтов и 2) идею о благотворном характере их, - это то, что можно было бы назвать "натурализмом" и "оптимизмом" Адама Смита.
Историк экономических учений должен тщательно различать эти две идеи, хотя в воззрениях А.Смита они почти сливаются в одну. Самопроизвольность экономических институтов и их благотворный характер находятся у А.Смита в тесной друг с другом связи. В XVIII столетии охотно считали хорошим все то, что естественно и самопроизвольно. Естественно, справедливо, выгодно - вот выражения, которые часто употребляли тогда как синонимы. Смит не избег этой ассоциации идей. Отмечая "естественное" происхождение экономических институтов, он, по-видимому, думал тем самым доказать их полезность и благотворность. Ныне такое смешение непозволительно: научное констатирование происхождения социальных институтов и оценка их с точки зрения общего интереса - это две стороны умственной деятельности, одинаково законные, но весьма различные. Можно допустить вместе со Смитом, что происхождению и функционированию деятельности нашего экономического общества не чужд принцип самопроизвольности, свойственный крупным естественным организмам, не соглашаясь с ним, однако, в том, что это общество является наилучшим. При созерцании самопроизвольной экономической жизни может одинаково зародиться как пессимизм, так и оптимизм. Поскольку идея самопроизвольности основных экономических учреждений нам кажется справедливой и плодотворной, постольку доказательство благотворности их, данное Смитом, нам представляется недостаточным. Первая мысль усвоена большинством экономистов. Вторая ныне почти всеми отброшена. Обе идеи, сыгравшие в истории экономических учений важную роль, мы рассмотрим отдельно.
К идее самопроизвольности экономических институтов Смит возвращается чаще, чем ко всем другим. Il mondo va da se. "Мир движется сам собой", - охотно повторяет он за физиократами. Для самоорганизации мир не нуждался во вмешательстве какой-нибудь коллективной разумной и прозорливой воли, в каком-нибудь предварительном соглашении людей - такое рассуждение постоянно приходит нашему автору на ум при изучении экономического мира. Чтобы убедиться в этом, для него достаточно было дать общую картину современного ему общества - этой самопроизвольной деятельности тысяч и миллионов индивидов, из которых каждый занят своим собственным делом, не заботится о других и даже не подозревает социальных последствий этих разрозненных актов. Основные контуры современного экономического мира вышли не из головы какого-нибудь организатора, а затем набросаны разумным обществом; они создавались из многочисленных отдельных штрихов, которые накладывались толпой индивидов, следовавших побуждениям инстинктивной силы и не сознававших цели, к которой они стремились.
Эта идея самопроизвольного устройства экономического мира может показаться аналогичной появившейся позже идее "экономических законов". С содержанием обеих этих идей, действительно, связывается что-то стоящее выше индивидуальной воли, что-то само собой навязывающееся им, несмотря на их сопротивление. Однако они различны, и первая выше второй. Слова "естественный закон" вызывают прежде всего представление о правильности, повторяемости и однообразном возникновении известных явлений при наличии известных условий. Но не это главным образом поражает Смита. Он подчеркивает в экономических явлениях не то, что они постоянны, а то, что они самопроизвольны, инстинктивны и естественны. Ж.Б. Сэй будет часто сравнивать экономический мир с физическим. Смит видит в нем скорее живое существо, которое само создает необходимые для него органы. Нигде не употребляет он выражения "экономический закон".
Перейдем теперь вместе с ним к обозрению главных экономических институтов и главных функций их, и мы увидим, что он постоянно наталкивается на один и тот же вывод.
Вот первый из них, который мы только что изучали и который больше, чем всякий другой, содействует росту национального богатства: разделение груда.
Этот индивидуальный институт "не есть ли следствие какой-либо человеческой мудрости, предусматривающей и ставящей целью общий достаток, проистекающий от него". Ничуть не бывало. "Это, - говорит Смит, - необходимое, хотя медленно и постепенно развивающееся, последствие известного, врожденного всем людям стремления к торгу... к взаимному обмену одного предмета на другой, вовсе не имеющего в виду столь благодетельных последствий". Но само стремление - это не есть первоначальное свойство человеческой природы. Оно является следствием личного интереса. "Человек почти всегда нуждается в помощи своих ближних, но напрасно он стал бы надеяться только на их доброе к себе расположение. Гораздо вернее достигнет он своей цели, если обратится к их личному интересу и сумеет убедить их, что их собственная выгода заставляет их поступить именно так, как ему хочется. Тот, кто хочет с другим чем-нибудь обменяться, делает ему следующее предложение: дайте мне то, что мне нужно, а вы получите от меня то, что вам самим нужно. Таков смысл всякого предложения, и таким именно способом приобретается большая часть услуг, которые нам нужны. Не от доброго, в самом деле, расположения к нам мясника, продавца пива или булочника надеемся мы получить то, что нам нужно для обеда, но от их забот о своих собственных интересах. Мы обращаемся не к человеколюбию их, а к эгоизму, и говорим им, конечно, не о своих нуждах, а об их собственных выгодах". Таким образом развивается обмен, а с обменом - разделение труда. Ибо "уверенность каждого человека в возможности променять продукты своего труда, составляющие излишек его потребления, на такой же излишек продуктов других людей, в которых он нуждается, побуждает его посвятить себя какому-нибудь отдельному занятию и развить в себе особые способности для такого труда". Разделение труда есть следствие общего всем людям инстинкта - инстинкта обмена, а последний развивается самопроизвольно под влиянием одновременного и согласованного действия личного интереса всех и каждого.
После разделения труда никакой, может быть, другой институт не содействует так обмену и, следовательно, росту богатства, как деньги. Все сочинения по политической экономии после Смита указывали почти в одинаковых выражениях на преимущества денег перед непосредственной меной. Но как же появились деньги? По распоряжению государственной власти или волей народа? Нисколько. Их создал коллективный инстинкт. Люди очень скоро заметили неудобства непосредственного обмена. Чтобы избежать их, "всякий предусмотрительный человек во всяком периоде общественного развития, следовавшем за первоначальным установлением разделения труда, естественно старался устроиться так, чтобы во всякое время иметь наготове, кроме произведение собственного труда, еще известное количество такого товара, на который, по его соображению, лишь немногие отказались бы променять произведения собственного труда". И вот таким образом из одновременного, хотя и не согласованного, действия громадного числа лиц, следующих собственным индивидуальным побуждениям, возникают деньги. Публичная власть вступается много позже (когда металлические деньги уже повсюду распространены) для того, чтобы своей печатью гарантировать вес и достоинство монеты.
Другой основной феномен - рост капитала. После разделения труда и изобретения денег для А. Смита нет другого более важного экономического факта, другого более необходимого источника обогащения нации, как рост капитала6. Чем сильнее у нации капитал, тем больше может она содержать производительных Рабочих, изготовлять орудий и машин, увеличивающих производительность рабочих, развивать у себя разделение труда. Накоплять у себя капитал - значит развивать свою промышленность и увеличивать свое благосостояние7. Рост капитала является не только главным, но и в некоторых случаях единственным средством, находящаяся в распоряжении нации для увеличения своего богатства. "Промышленность нации может расти лишь по мере роста ее капитала, - говорит Смит, - а капитал ее может расти лишь по мере того как она постепенно делает сбережения из своего дохода". Другими словами, капитал ограничивает промышленность - положение, сделавшееся впоследствии классическим и повторявшееся после Смита всеми экономистами вплоть до Милля. Таким образом, капитал - истинный хозяин экономической жизни. По мере того как он растет или уменьшается, он или открывает труду все пути, или накладывает свое вето на всякое улучшение. Он или властно оплодотворяет землю и труд человека, или, наоборот, оставляет их прозябать.
Можно оспаривать - и ее часто оспаривали - преобладающую роль, приписываемую Смитом капиталу в производстве. Во всяком случае интересно отметить, что, начав с указания на труд как на главный агент при производстве богатств, Смит потом, по-видимому, подчиняет его капиталу. Но здесь не место возобновлять уже исчерпанный спор. Для нас важно отметить здесь, как А.Смит в накоплении капиталов находит новую иллюстрацию самопроизвольности экономических феноменов. Если капитал Действительно накопляется, то это происходит не вследствие коллективного предвидения общества, а вследствие одновременных и конкурирующих действий тысяч индивидов, которые из элементарного желания улучшить свое положение самопроизвольно стремятся к сбережению и к производительному использованию своих сбережений.
"Принципом, понуждающим нас к сбережению, является желание улучшить наше положение - желание спокойное и бесстрастное, но сопутствующее нам от лона матери вплоть до могилы. Но средством, с помощью которого большинство людей предполагают и желают улучшить свое положение, является увеличение своего богатства. Это средство самое обыкновенное и прежде всего приходящее на ум, а наилучшим средством увеличить свое богатство является для людей сбережение и накопление части того, что они зарабатывают".
Это желание столь властно, что безрассудству самых расточительных правителей не удавалось уничтожить его благотворных последствий.
"Единообразное, постоянное и беспрерывное стремление человека к улучшению своего положения - первоначальный источник национального и государственного, равно как и частного, богатства - часто бывает довольно могущественным для того, чтобы поддерживать естественное движение вещей к лучшему, несмотря на сумасбродства правительств и величайшие ошибки администрации. Как неисследованный принцип животной жизни, оно часто возвращает организму здоровье и силу не только вопреки болезни, но и в посрамление бессмысленных предписаний врача".
Но идея самопроизвольности экономических институтов находит особенно интересное применение в области теории приспособления предложения к спросу. На этом следует немного остановиться.
В обществе, основанном на разделении труда, где каждый человек производит на рынок без предварительного соглашения с другими производителями, без общего руководства, очень трудно предложение товаров приспособить к спросу на них. Как в самом деле производители могут знать, что нужно произвести в каждый данный момент и в каком количестве, если никто не уведомляет их об этом? И Смит пытается ответить на это таким образом, что для них дело идет не о том, чтобы удовлетворить всякие потребности, или, как он говорит, "абсолютный спрос", а лишь удовлетворить "действительный спрос". Под действительным спросом он подразумевает спрос тех лиц, которые в состоянии предложить что-нибудь в обмен на продукты, которые они желают получить, и предложить по крайней мере в таком количестве, чтобы оплатить издержки производства этих продуктов. Очевидно, предполагается, что в обществе, основанном на разделении труда и на обмене, ничто даром не дается и никто не понесет вреда, в противном случае одни лица были бы принесены в жертву другим8. Но если каждый производит наугад, то спрашивается, как избежать, чтобы в каждый данный момент производство было ниже или выше действительного спроса?
Чтобы понять это, нужно вспомнить теорию цен А.Смита. В предыдущей главе мы видели, что Кондильяк дал в 1776 г. теорию ценности, более верную, чем теория физиократов. Но 1776 г. - дата выхода в свет сочинения Смита. Последний, вероятно, никогда не знал идей Кондильяка и не мог их обдумать. В то же время чрезмерный успех "Богатства народов" оставил надолго в тени произведение французского философа. Теория Смита господствовала долгие годы, и хотя она была хуже теории Кондильяка, однако она служила основанием для исследований экономистов, особенно английских, влияние которых было преобладающим в первой половине XIX века. Она была всеми оставлена лишь после выхода в свет сочинений Вальраса, Джевонса и Менгера. Она сохраняет, таким образом, чисто исторический интерес, но тем более значительный, что на ее долю выпала довольно странная роль служить точкой опоры одновременно и для социалистических доктрин, и для доктрин либеральных экономистов. Уж такова судьба писателей вроде Смита, замечательных скорее обилием, чем логической систематизацией идей, - подстегивать умы, идущие различными и даже противоположными путями. Впрочем, теория ценности не единственная область, где встречается у него такая неуверенность. Не входя здесь в слишком мелкие подробности, мы ограничимся указанием на существенные черты, которые помогут нам понять сразу и ее научную неудовлетворительность, и ее двоякое действие на позднейшие доктрины.
Смит начинает с противопоставления двух несовпадающих понятий: потребительной ценности и ценности меновой9. Под потребительной ценностью он разумеет почти то, что мы ныне называем полезностью, или то, что другие авторы называют субъективной ценностью "ophelimite"'.
Но ведь известно, что ныне экономисты для объяснения цены, меновой ценности предметов прибегают именно к понятию потребительной ценности. Объяснение меновой цены товаров основывается на предварительном анализе их полезности для обменивающихся. Смит поступает не так. Он упоминает о потребительной ценности лишь затем, чтобы резко противопоставить ее ценности меновой и потом больше уже не возвращаться к ней. Между этими двумя понятиями не существует, по его мнению, связи. Его интересует только меновая ценность. И ни в коем случае он не допускает, чтобы последняя вытекала из первой.
Таким образом, с самого начала Смит закрыл себе единственный путь, который мог бы привести его к удовлетворительному разрешению проблемы цен. Можно, следовательно, предвидеть, что он упрется в тупик. На деле он постепенно упирается в два тупика. Он принимает одно за другим два различных и одинаково ошибочных решения и никогда не останавливается ни на одном из них. После него социалист и либеральный экономист упрутся в тот же тупик и будут отличаться друг от друга только различным выбором между этими двумя решениями.
При изучении цен товаров Адам Смит особенно поражается их постоянной подвижности. "Действительная, или рыночная" цена определяется непостоянным обстоятельством, "отношением между предложением и спросом", или, как он говорит в другом месте, "не точной мерой, но торгом покупателя с продавцом, тем особым родом грубой справедливости, которая является хотя и неточным, но все-таки достаточным способом, чтобы привести к благополучному завершению обычные житейские сделки". Он, по-видимому, не допускает, что в этих постоянных колебаниях проявляется истинная ценность товара. Такая ценность не колебалась бы периодически или в зависимости от места. Дело, следовательно, идет о том, чтобы в форме подвижной рыночной цены открыть другую цену, которую Смит называет то "реальной", то "естественной" ценой. Это стремление открыть в колебаниях нечто более прочное и более постоянное останется и на будущее время, и в наши дни еще предстоит разрешить политической экономии эту великую проблему.
Первая гипотеза, на которой останавливается Смит, заключается в том, что истинная ценность товара определяется трудом, затраченной на его производство силой. Реальная цена вещи, то, что вещь реально стоит тому, кто хочет ее приобрести, определяется трудом и беспокойством, затраченными на ее приобретение... Труд, следовательно, есть "реальная мера меновой ценности всех благ". Таким образом, труд, т.е. работа, потраченная на производство предмета, есть одновременно и источник, и мера его меновой ценности. Такова сформулированная "отцом политической экономии" теория, видящая в труде, в человеческом усилии причину ценности (как будто можно говорить о "причине ценности"?) и давшая Карлу Марксу самые решительные аргументы против капитализма.
Но едва только Смит сделал попытку найти для меновой ценности более прочное основание, чем зыбкая почва предложения и спроса, как тотчас же он очутился перед большими затруднениями. Как измерить потраченный на продукт труд и зависящую от него ценность? На один час какой-нибудь тяжелой работы может потребоваться больше труда, чем на два часа какой-нибудь легкой работы, или один час занятия ремеслом, на изучение которого было потрачено десять лет жизни, может потребовать больше труда, чем обыкновенная и легкая работа в продолжении целого месяца. Нелегко найти точное мерило для измерения труда и ловкости. К тому же, - и это второе возражение - в цивилизованных обществах одного труда недостаточно для изготовления предметов; земля и капитал тоже участвуют в нем; пользование ими не может быть даровым, оно кое-что стоит тем, кто употребляет их. "Только в примитивных обществах, - говорит Смит, - количество труда, обычно употребляемое на приобретение или производство блага, является единственным обстоятельством, определяющим ценность". В наше время нужно принимать во внимание еще капитал и землю. Труд не единственный источник и не единственное мерило ценности. Таким образом, перед Смитом новая гипотеза. И он останавливается тогда на мысли о "стоимости производства" как истинном регуляторе меновой ценности. Только что "реальной ценой" он называл цену, основанную на труде, а теперь цену предметов, оцениваемых по стоимости их производства, он называет "естественной ценой". Название мало помогает делу. Смит разыскивает все ту же "истинную" ценность, скрывающуюся в колебаниях рыночных цен. И той же проблеме он выносит новое решение. Он только что говорил: если бы товар мог продаваться сообразно потраченному на его производство количеству труда, он продавался бы за "то, что он действительно стоит". А теперь с неменьшей уверенностью он утверждает, что, продаваясь по стоимости производства, товар "продается именно за то, что он стоит, или за то, что он действительно стоит лицу, выносящему его на рынок". "Истинная" ценность товара есть, следовательно, ценность, соответствующая стоимости его производства. Под стоимостью производства нужно подразумевать сумму, достаточную для оплаты по нормальной цене труда рабочего, процента на капитал и ренты, участвовавших в производстве товара.
Таким образом, кроме труда, Смит находит для ценности еще новую "определяющую причину", и если социалисты свяжут свои теории с первой гипотезой, то громадное большинство экономистов вплоть до Джевонса воспримут вторую. Что же касается Смита, то у него никогда не хватало смелости откровенно сделать выбор между ними, в его изложении они стоят бок о бок, и он не решается расстаться ни с одной из них. Отсюда в его произведении многочисленные противоречия, и попытки примирить их остались бы напрасными. То он капитал и землю рассматривает как источники новых ценностей, присоединяющихся к ценностям, созданным трудом, и дающих прибыль и ренту, которые вместе с заработной платой определяют стоимость производства; то прибыль и ренту он рассматривает как вычеты, сделанные капиталистами и землевладельцами из ценности, созданной одним трудом. И тогда подумаешь, что читаешь социалиста. В конце концов все-таки теория стоимости производства, по-видимому, превалирует. Естественной ценой предметов он назовет ту, которая совпадает со стоимостью производства. Что же касается рыночной цены, то он заметит, что она то выше, то ниже естественной цены, смотря по тому, уменьшается или увеличивается количество вынесенного на рынок товара по отношению к количеству спрашиваемого на рынке, и наоборот.
Такова теория цен Смита. Верное указание ее на то, что цены многих товаров стремятся совпасть со стоимостью производства (указание, впрочем, не оригинальное), не должно застилать перед нами ее недостатков. Напрашиваются, между прочим, два серьезных возражения.
Прежде всего не очевидно ли противоречие в следующем: цена товаров определяется ценой услуг (заработной платой, процентом, рентой), составляющих стоимость производства, а затем для определения цены услуг нужно предположить известными цены товаров. (Например, размер заработной платы отчасти зависит от цены продовольствия.) Получается порочный круг. Из него можно выбраться только с помощью новейшей теории экономического равновесия'. Согласно последней все цены, как цены услуг, так и цены товаров, находятся во взаимной зависимости и определяются одновременно как неизвестные системы алгебраических уравнений и как обмениваемые количества. Но теория экономического равновесия была чужда Смиту.
Второе возражение касается того, что Смит недостаточно развил свою теорию.
Поскольку, по его мнению, стоимость производства является регулятором цены, постольку анализ стоимости производства, изучение причин, определяющих размер заработной платы, прибыли и ренты, являются делом первостепенной важности. Поэтому ждешь, что своим исследованием Смит осветит все, что могло бы остаться неясным в его теории цен. Но его анализ цен - одна из самых малоудовлетворительных сторон его книги. Выше мы уже видели неудовлетворительность его теории ренты. Теория прибыли (Смит не отличает прибыли от процента) равным образом слаба. Наконец, теория заработной платы в высшей степени неопределенна: он колеблется между мыслью, по которой заработная плата сводится к минимуму существования, и другой, по которой заработная плата регулируется предложением и спросом, и не может остановиться на определенном решении10.
Нетрудно заметить, что теория распределения богатства у Смита слабее теории производства. Ж.Б. Сэй будет приписывать себе честь внесения в нее усовершенствований, а Рикардо из проблемы распределения сделает главный предмет своих исследований. Известно, впрочем, что теория распределения Смита менее всего оригинальна: он, так сказать, пристегнул ее к своей первоначальной концепции, где главное место занимало изучение производства. Легко убедиться в этом, сравнив "Богатство народов" с "Курсом" лекций, читанных Смитом в Глазго в 1763 г.: в последнем речь идет только о производстве. Влиянию физиократов, с которыми Смит свел знакомство в этот промежуток, следует приписать то, что он включил теорию распределения богатств в свой первоначальный план, в который она сначала, вероятно, не входила. Колебания и сомнения, заключающиеся в этой части произведения Смита, объясняются тем фактом, что он не обдумал ее так глубоко, как другие части своего труда.
Здесь не место больше распространяться об этом. Возвращаясь к нашему исходному пункту, мы должны указать только на выводы Смита из теории ценности, с помощью которых он старается доказать самопроизвольное приспособление производства товаров к спросу на них. Теперь можно догадаться, как благодаря колебаниям цен происходит дело. Дадим слово нашему автору:
"Если количество товара, доставленного на рынок, превышает действительный спрос, то весь этот товар не может быть продан покупателям, согласным выплатить полную ценность ренты, заработной платы и прибыли, которые приходится оплатить, чтобы доставить товар на рынок. Часть товара приходится продать тем, кто соглашается дать меньшую цену, и та низкая цена, какую соглашаются дать эти покупатели, понизит цену всей массы данного товара. Рыночная цена упадет более или менее значительно ниже естественной в зависимости от того, насколько размер избытка предложения более или менее сильно обостряет конкуренцию продавцов, или в зависимости от того, насколько продавцам необходимо немедленно сбыть с рук свой товар".
Получится обратное явление, если спрос превышает предложение.
"Наконец, если количество товара, имеющееся на рынке, как раз достаточно, чтобы удовлетворить действительный спрос, то рыночная цена, очевидно, будет или совершенно равна естественной цене, или чрезвычайно близка к ней. Все предполагаемое количество товара может быть продано именно по этой цене и не дороже. Конкуренция продавцов заставляет их соглашаться на такую цену, но не меньшую. Таким образом, количество каждого товара, доставляемого на рынок, естественным путем приноравливается к действительному спросу".
И этот замечательный результат достигается исключительно благодаря стимулу личного интереса.
"Если доставляемое на рынок количество товара в течение некоторого времени превышает действительный спрос, те или другие из составных частей цены должны быть оплачены ниже их естественного размера. Если это случится с рентой, интерес землевладельцев подскажет им немедленно сократить площадь земли, занятую в данном производстве. Если это случится с заработной платой или прибылью, интерес рабочих в первом случае и капиталистов - во втором подскажет им устранить известную часть своего труда и капитала от участия в данном производстве. Благодаря этому количество товара, доставляемое на рынок, очень скоро не будет превышать того, что достаточно для удовлетворения действительного спроса. Отдельные составные части цены поднимутся до естественного размера, а цена всего товара - до своего естественного уровня".
Таким образом, по крайней мере в громадном большинстве случаев, естественный и самопроизвольный механизм постоянно приспособляет производство товаров к действительному спросу на них. Ибо случаи, когда такого приспособления не происходит (Смит не отрицает их), по мнению Смита, совершенно исключительны. Для того чтобы рыночная цена долго стояла выше естественной, необходимо или то, чтобы капиталистам удалось скрывать свою громадную прибыль, или то, чтобы у них был какой-нибудь секрет производства, или то, чтобы установилась естественная монополия, как, например, монополия вин выдающегося качества, или, наконец, то, чтобы установилась искусственная монополия. Но это исключения, сама редкость которых подтверждает основное и общее правило самопроизвольного приспособления количества вынесенных на рынок товаров к спросу на них благодаря колебаниям рыночных цен по отношению к естественной цене.
Теория приспособления, как известно, одна из самых важных теорий во всей политической экономии. Со времени Смита ее будут почти без изменений воспроизводить все экономисты, и еще ныне она служит основанием для теории производства.
Интересно посмотреть, какое применение делает из нее Смит. Она служит еще лишний раз для иллюстрации его любимой тезы. Мы приведем только два случая применения ее вследствие важности их и вследствие того, что они удивительным образом подтверждают положение о спонтанности экономических функций.
Первый касается населения. Население, как и товары, может быть или избыточным, или недостаточным. Как регулируется рост его? Спросом на него со стороны общества, отвечает Смит, и вот каким образом. В низших классах, замечает он, вообще родится много детей. Но когда заработная плата низка, громадное количество их вымирает от бедности и нищеты, при высокой же заработной плате большинство из них выживают.
"Стоит отметить, - продолжает Смит, - что высокая заработная плата позволяет расширять пределы размножения в строгом соотношении с потребностями спроса на труд. Если спрос непрерывно растет, то хорошая плата труда в такой мере поощряет браки и размножение рабочего класса, в какой это необходимо, чтобы путем непрерывного возрастания населения удовлетворить непрерывно возрастающему спросу на труд. Если вознаграждение за труд в течение некоторого времени будет ниже, чем необходимо для указанной цели, то недостаток рабочих рук скоро поднимет заработную плату, а если вознаграждение за труд будет выше, то чрезмерное размножение рабочих скоро заставит заработную плату упасть до ее необходимого уровня. Рынок будет настолько слабо снабжен предложением труда в одном случае и настолько пресыщен трудом в другом, что цена труда будет очень скоро приведена к тому именно уровню, какого требуют общественные условия данного времени.Вот каким образом спрос на людей, точно так же как спрос на всякого рода другой, товар, с необходимостью регулирует производство людей; он задерживает это производство, когда оно идет слишком быстро, и ускоряет его, когда оно идет слишком медленно".
Второй случай применения теории приспособления предложения к спросу касается денег. Выше мы видели, как Смит разрешил проблему их происхождения. Наряду с этой проблемой теперь ставится другая: каким образом количество денег приспособляется к потребностям обмена? Как разрешает ее наш автор?
Прежде всего Смит старается разбить "распространенный предрассудок", что главным образом деньги являются богатством. Смиту тем более нужно опровергнуть этот предрассудок, что он является основой теории меркантилистов - торгового баланса и что борьба с меркантилизмом составляет непосредственную цель книги Смита. Известно, что 'согласно учению меркантилистов страна должна вывозить больше, чем ввозить, чтобы получать некоторый излишек в форме денег. Но если доказать, что этот излишек бесполезен, так как деньги не что иное, как товар, ни более, ни менее полезный, чем всякий другой товар, то тем самым будет разрушено основание меркантилистской политики. В глазах же Смита деньги - товар, еще менее необходимый, чем всякий другой товар, обременительный товар, которого надо по возможности избегать. Эту тенденцию дискредитировать деньги, проявленную Смитом в борьбе с меркантилизмом, подхватят потом его последователи и, преувеличив ее, упустят из виду некоторые особенности денежного обращения.
Истинное богатство страны, говорит Смит, состоит не в деньгах, а в "землях, строениях и разного рода предметах потребления". Богатство - "годовой продукт ее почвы и труда". При исчислении чистого дохода страны деньги нужно исключить. Деньги не потребляются. Они только способствуют обращению богатств и служат мерилом их ценности. Они - "главное колесо обращения" товаров. В таком качестве их можно уподобить (хотя Смит уделяет им место среди оборотного капитала) основному капиталу в индустрии, машинам и строениям. Чем больше можно сократить расходы на основной капитал, не сокращая там производства, тем лучше. Тем больше будет чистого продукта. То же относится и к деньгам - необходимому, но дорогому орудию социального производства: "Экономия на расходах по оборудованию и сохранению части оборотного капитала, заключающейся в деньгах, равносильна по своей природе сокращению основного капитала в индустрии".
Вот почему банковские билеты (пользование ими сокращает пользование монетами) являются таким драгоценным изобретением. Они освобождают из обращения известное количество золота и серебра, которое может быть вывезено и употреблено на приобретение орудий труда, что в свою очередь послужит к увеличению истинного чистого дохода страны. Замечательно сравнение, к которому прибегает Смит для объяснения этой выгоды:
"Золото и серебро, обращающиеся в стране, можно сравнить с большой дорогой, по которой развозится и провозится на рынок зерно и сено, но которая сама не производит ни одного зерна хлеба и ни одного пучка сена. Благоразумные банкирские операции, открывая, - да позволено мне будет употребить эту смелую метафору, - как бы большую дорогу (Wagonway) по воздуху, дают стране возможность превратить большую часть площади, занятой под существующими большими дорогами, в хорошие пастбища и хлебные поля и тем в значительной степени увеличить ежегодный продукт своей земли и труда".
Отсюда вывод, что политика, направленная к тому (это делал меркантилизм), чтобы прямо или косвенно увеличить количество денег в стране, бессмысленна, так как деньги не только не необходимы, но, наоборот, обременительная вещь. Такая политика не только бессмысленна, но и бесполезна. Ибо разве мы не видели, что деньги - товар, который предназначен для облегчения обращения и на который существует, очевидно, определенный спрос для этой цели. Но предложение товара спонтанно приноравливается к спросу на него. Никто не заботится обеспечить нации запас вина или глиняной посуды. Почему больше прилагать заботы в отношении денег? Если масса благ уменьшается, обмен замедляется, часть денег становится бесполезной. Но "интерес всех тех, кто владеет ими" требует, чтобы они были в употреблении. Они будут, следовательно, вывезены за границу для приобретения там предметов потребления или орудий труда. Наоборот, с ростом благосостояния страны по необходимости привлекаются к ней драгоценные металлы, так как расширение обмена предъявляет больший спрос на монету. Этот вывоз и ввоз звонкой монеты будут происходить, как уже показал Юм, благодаря повышению и понижению ценности денег.
То, что верно относительно металлических денег, верно так же и относительно особого рода денег, каковыми являются банковские билеты. Смит дал классическое описание деятельности банков, и в особенности знаменитейшего тогда амстердамского банка. В этом описании он еще раз констатирует спонтанную соразмерность количества банковских билетов со спросом на них. Если банки выпустят больше билетов, чем требуется обращением, то цены товаров поднимутся. Билеты станут раскупаться за границей и немедленно возвращаться в банки для обмена на золото и серебро - единственный международный денежный знак. Таким образом, банкам невыгодно выпускать слишком много билетов, так как в таком случае они вынуждены иметь очень значительный металлический запас на случай слишком частых требований обмена билетов. На самом деле, несомненно, "не всегда банковские общества понимали свой личный интерес или следовали его указаниям; на самом деле обращение часто бывало завалено бумажными деньгами". Но принцип не терпит ущерба от этого. И таким образом еще лишний раз доказано самопроизвольное функционирование экономического механизма.
Таким образом, мы проследили главные теории А.Смита и видели, что каждый важный феномен вызывает его на одно и то же размышление. Мы могли бы, если бы позволило место, привести другие примеры, которые привели бы нас к такому же выводу. Идея спонтанного возникновения экономических институтов и функций строится Смитом не a priori, как абстрактная теорема, для которой подбираются неопровержимые доказательства. Она выявляется постепенно (и это характерно для всего его исследования), по мере того, как он пробегает по полю экономии; она всплывает перед ним, так сказать, на каждом повороте дороги. На каждом шагу он подсказывает ее, и она запечатлевается в уме читателя как естественное заключение из всего предыдущего изложения. В конце концов весь экономический строй представляется читателю как органическое создание тысяч человеческих воль, бессознательно стремящихся к неизвестной им цели под влиянием одной и той же инстинктивной и могущественной силы.
Эта сила стоит у источника всех экономических актов; настойчивостью и единообразием в своих действиях она преодолевает все искусственные препятствия и создает, таким образом, единство всей системы. Что же это за сила?
Мы уже встречали ее неоднократно - это личный интерес, или, как предпочитает его называть Смит, "естественное стремление каждого человека к улучшению своего положения". Таков заложенный в сердце каждого индивида необходимый стимул, обеспечивающий жизнь и прогресс общества.
Но он, несомненно, не единственный. Смит никогда не был односторонним. Он знает, что наряду с интересом существуют у людей страсти. Он упоминает о них во многих местах - когда, например, приписывает "детскому тщеславию" землевладельцев такую важную и благотворную экономическую революцию, как освобождение крестьян. Смит, несомненно, знает также, что личный интерес не у всех людей одинаков, что у людей существуют разнообразнейшие стимулы их деятельности. Смита упрекали, что он забыл про это, обвиняли его в том, что он построил плохую карикатуру на действительность - homo oeconomicus (экономического человека), руководимого, как автомат, исключительно заботой о своих материальных интересах. К суждениям примешалось национальное самолюбие, и отовсюду понеслись вопли, что то, что он говорит, может быть верно относительно англичан и шотландцев, но что, если бы он знал немцев и французов, не столь жадных до барыша, он, вероятно, судил бы иначе. Его плохо поняли. Смит первым постарался отметить, что его замечания относятся не ко всем людям, а к большинству людей. На каждом шагу он напоминает, что говорит о человеке "обыкновенного ума", или "одаренном обычным благоразумием". Он очень хорошо знает, что "правила обычного благоразумия не всегда управляют поведением индивида", но он убежден, "что они всегда влияют на поведение большинства каждого класса или каждого сословия". Он берет людей в массе, а не каждого индивида в отдельности. Наконец, Смит не отрицает, что человек может заблуждаться относительно своего истинного интереса или не знать его. Мы только что приводили характерное место, где он говорит, что банкиры, иногда не зная собственного интереса, выпускают слишком много билетов.
Но с этими оговорками и имея в виду все ограничения, которые сам Смит вносит в свой принцип, можно безошибочно сказать, что "естественное стремление каждого человека к улучшению своего положения", "личный интерес" (мы не говорим: эгоизм) являются у него, как общее правило, основным психологическим двигателем в политической экономии. Когда ему говорят о деловых людях, же лающих руководствоваться в своей деятельности соображениями общего интереса, он отвечает со скептицизмом, который трудно не разделить: "Я никогда не видел, чтобы много хорошего сделали те люди, которые намереваются заниматься торговлей в интересах общественного блага. Это притворство, которое, правда, не очень обычно у купцов, и не надо слов, чтобы отговорить их от этого". Не то чтобы чувство не играло роли, и большой роли, в философии Смита, но у чувства, или, как он говорит, у симпатии, имеется своя собственная область, область морали, между тем как в экономической области господствует интерес.
Спонтанный экономический строй, основанный и сохраняемый личным интересом индивидов, - такова концепция Смита.
Интересно сравнить ее с концепцией естественного и необходимого порядка обществ по учению физиократов. У последних естественный порядок - система, идеальный режим; изобретательный ум должен был его открыть, а просвещенный деспотизм должен его вывести. У Смита спонтанный слой - факт. Его не приходится создавать, он существует ныне. Его, несомненно, стесняют "сотни нелепых преград", воздвигаемых "безрассудством человеческих законов", но он преодолевает их. Под покровом искусственного устройства общества ныне существует господствующее над ним естественное устройство. Смит открывает деятельность этого естественного устройства, которое для физиократов было только идеалом, и описывает его механизм. Политическая экономия, которая у Кенэ была по существу только системой права, принимает у Смита характер естественной науки, основанной на наблюдении и анализе действительности. Смит с обычной для него простотой выразил превосходство своей концепции над концепцией физиократов в следующем известном месте:
"Некоторые глубокомысленные врачи, по-видимому, думали, что здоровье человеческого организма может быть предохранено только благодаря известному строгому режиму диеты и упражнений, малейшее нарушение которого по необходимости вносит в организм беспорядок и причиняет ему беспокойство, соответствующее степени нарушения режима... Кенэ, который тоже был врачом, и весьма глубокомысленным врачом, по-видимому, имел такое представление о политическом организме и воображал, что он может процветать только при известном строгом режиме, режиме совершенной свободы и совершенной справедливости. Он, по-видимому, не помышлял, что в политическом организме естественное усилие, прилагаемое каждым человеком для улучшения своего положения, является принципом предохранения, способным предупредить и исправить во многих отношениях дурные действия какой-нибудь политической экономии, до известной степени пристрастной и стеснительной. Такая политическая экономия, хотя она, несомненно, более или менее запаздывает со своими мероприятиями, не может окончательно остановить прогресс нации к богатству и благополучию, а тем более повернуть ее назад. Если бы нации не могли благоденствовать без совершенной свободы и справедливости, то нет в мире такой нации, которая когда-либо пользовалась благоденствием. Тем не менее мудрость природы приняла в политическом организме широкие предохранительные меры против дурных действий безрассудства и несправедливости человека, подобно тому как в физическом организме она сделала это против дурных действий лености и невоздержанности".
Это место приводит нас ко второй основной концепции Смита - о прекрасном устройстве спонтанных экономических институтов, Историк экономических учений, говорили мы, должен отдельно рассматривать обе концепции, которые у Смита смешиваются. Его натурализм сливается с оптимизмом в одно целое, и оба вместе, находят они себе выражение в одной и той же фразе. Место, которое мы только что приводили, служит доказательством этого: личный интерес, создавая и поддерживая весь экономический организм, в то же время обеспечивает "движение нации к богатству и благополучию". Таким образом, создаваемые им институты не только естественны, но и спасительны. Они интересуют Смита не только как объекты научного наблюдения, но и как орудия общественного благополучия. Последней стороной они интересуют его даже больше всего, ибо политическая экономия является для него скорее практическим искусством, чем наукой.
Но это не все. Естественные экономические институты более чем прекрасны в глазах Смита, они провиденциальны. Божественнее провидение заложило в сердце человека стремление к улучшению своего положения, из которого зарождается естественная социальная организация; подчиняясь этому стремлению, человек выполняет лишь благодетельные предначертания самого Бога. В погоне за выгодой "он в этом случае, как и во многих других (речь идет о приложении капиталов), направляется невидимой рукой к достижению такого результата, который не входил в его намерения". Почти так же выражались физиократы.
Ныне оптимизм Смита уже не разделяется. Но он играл в истории идей слишком большую роль, чтобы не остановиться на нем на некоторое время. Рассмотрим доводы, на которые он опирается, и их истинное значение.
Прежде всего заметим, что каждый из приведенных нами до сих пор примеров спонтанности экономических институтов представлял в то же время доказательства благотворного действия личного интереса. По совпадению, совершенно неслучайному, все упоминаемые Смитом институты, которые обязаны своим существованием универсальному действию этого стимула, суть в то же время институты, благоприятствующие экономическому прогрессу. Разделение труда, изобретение денег, накопление капиталов, - это в то же время естественные социальные факты, увеличивающие богатство. Точно так же соответствие предложения товаров спросу на них, распределение денег сообразно потребностям обращения, рост населения, регулируемый социальным спросом на него, являются одновременно спонтанными феноменами, обеспечивающими исправное функционирование экономического общества. Таким образом, из самого изложения Смита у читателя постоянно получается впечатление, что спонтанные институты являются в то же время наилучшими.
Помимо этого общего указания, которым проникнуто, так сказать, все его произведение, Смит хотел показать совместимость частного интереса с общим на отдельном случае - по поводу помещения капиталов. По мнению Смита, капиталы спонтанно ищут и находят наиболее благоприятное для общественного интереса помещение. Это указание кажется относящимся к одному специальному факту, а на самом деле оно имеет более общее значение. Известно, какую преобладающую роль отводил Смит капиталу: от мощи капитала зависит разделение труда, а следовательно, и обилие производства, капитал направляет труд и ставит границы росту населения. Показать, что помещение капиталов происходит наиболее соответствующим общественному интересу образом, - это значит доказать, что данная организация всего производства наиболее благоприятна для национального благополучия. Как Смит приступает к своей задаче?
Он различает четыре необходимых главных направления, по которым расходятся капиталы: земледелие, индустрия, оптовая торговля и розничная. Кроме того, в оптовой торговле различаются три вида: внутренняя, внешняя ввозная, снабжающая нацию иностранными товарами, и внешняя транзитная (carrying trade), доставляющая товары из одной чужой страны в другую. Порядок, в котором мы перечисляем эти различные формы деятельности, тот же самый, в котором размещает их Смит сообразно большей или меньшей полезности их для страны. Земледелие - самая выгодная форма деятельности, за ней следует индустрия, затем внутренняя торговля и так далее.
При установлении такой иерархии Смит опирается на два критерия: 1) на количество производительного труда, приводимого капиталом в движение; 2) на массу меновых ценностей, прибавляемых ежегодно к национальному доходу каждым из этих производств. По мере перехода от земледелия к другим отраслям количество приложенного производительного труда и масса полученных меновых ценностей не перестают уменьшаться, а вместе с ними уменьшается и их полезность для страны. Поэтому нация заинтересована помещать свои капиталы в эти производства в порядке, установленном Смитом. На первое место она должна поставить земледелие, а к другим отраслям обращаться лишь постепенно, по мере того как прогрессирующее накопление капиталов сделает это возможным.
Но это ведь и есть как раз то самое, что будут делать спонтанно капиталисты, предоставленные самим себе. Каждый из них на самом деле заинтересован в том, чтобы помещать свои капиталы возможно ближе от своего места жительства для лучшего контроля за ними, и только в последней крайности он рискнет обратиться к внешней торговле. Затем в области отечественной промышленности каждый капиталист изберет прежде всего такие отрасли, которые дадут наибольшую меновую ценность, так как наибольшая меновая ценность приносит наибольшую прибыль. Они, следовательно, при помещении капиталов будут придерживаться только что указанного порядка, в котором отрасли производства размещены в нисходящей степени сообразно количеству создаваемых каждой отраслью меновых ценностей. Наконец, когда он приступит к внешней торговле, он - опять-таки по тем же основаниям - будет придерживаться указанного выше порядка, т.е. порядка, наиболее соответствующего общественной полезности. Таким образом, двоякое желание держать свои капиталы недалеко от себя и найти на них наиболее высокую прибыль побудит капиталиста употреблять свой капитал наиболее выгодным для нации образом.
Такова аргументация. Основательна ли она?
Если даже принять критерий Смита, то и тогда ясна совершенная произвольность иерархии различных отраслей производства. Как, например, согласиться с тем, что какое-нибудь промышленное предприятие или судовладелец, перевозящий иностранные товары, занимают меньше рук, чем какое-нибудь земледельческое предприятие? Противоположное утверждение было бы вернее, и логически земледелие должно было бы занять более скромное место. Впрочем, сама идея установить такую иерархию не мирится с теорией разделения труда, которая освящает равенство различных форм человеческой деятельности.
Но на самом деле критерий Смита неприемлем. По мнению Смита, рост меновой ценности в какой-нибудь промышленности доказывает то, что эта промышленность наиболее выгодна для общества. Но на что указывает этот рост? Только на то, что спрос на такой товар больше, чем на другой. Если капиталы сами собой направляются в производства, на товары которых выше спрос, это доказывает только то, что социальный спрос спонтанно ищет удовлетворении. Но общественный спрос не является непременно соответствующим общественной полезности. Спрос обусловливается желаниями людей и предварительным распределением между ними дохода. Ни желания людей, ни распределение дохода не находятся непременно в соответствии с наибольшей общественной полезностью. И производство, которое зависит от них, тоже, следовательно, не больше соответствует ей. Смит, по-видимому, чувствовал это. Поэтому он призывает на помощь еще другой критерий: количество приложенного в производстве производительного труда. Но тогда производства, в которых находит большее применение ручной труд, а не машины, были бы полезнее для нации. Это недопустимо.
Современные гедонисты тоже старались доказать, что свободная конкуренция направляет производство таким образом, что реализуется максимум ophelimite (желательности), т.е. наилучшим образом удовлетворяются действительные потребности рынка. Но они предупредительно говорят, что выражения общественная полезность и ophelimite не должны быть смешиваемы, и гедонисты признают свое бессилие найти научный критерий общественной полезности.
Аргументацию Смита нельзя признать убедительной, основания ее слишком хрупки. Но не следует забывать, что оптимизм Смита покоится не столько на этом специальном доказательстве, сколько на совокупности наблюдений, приводимых им в своей книге. Идея гармонии частных и общественных интересов не выступает у него с неотразимостью теоремы, доказанной a priori и не терпящей исключений. Она скорее общий взгляд, вывод из повторных наблюдений, итог его глубоких исследований по всему полю экономических институтов. Это истина, которую в иных случаях можно подтвердить с помощью размышления, но чаще она опирается не на размышление, а на опыт - на опыт всей истории, который позволяет Смиту открыть в социальном организме подобно организму человеческому жизненный принцип исцеления и прогресса. Смит первый бы отказался сообщить такой вере абсолютную форму. Он ограничивается выражениями: "чаще всего", "в большинстве случаев" общий интерес находит себе удовлетворение в спонтанном действии личного интереса. И он сам первый укажет случаи (например, с купцами и фабрикантами), когда частный интерес не совпадает с общим. Можно было бы процитировать множество характерных в этом отношении мест. В оптимизме Смита нет, таким образом, ничего абсолютного.
Оптимизм Смита не распространяется также и на всю область экономического учения. Нетрудно заметить, что он распространяется лишь на производство богатств. Никогда (и этим Смит отличается от оптимистов школы Бастиа) великий шотландский экономист не утверждал, что богатства распределяются самым справедливым образом. На этом пункте останавливается его оптимизм. Наоборот, он констатирует, что собственники, равно как и капиталисты, "любят собирать там, где не сеяли"; он подчеркивает, что благодаря неравенству общественного положения хозяева имеют преимущества на своей стороне в спорах с рабочими о заработной плате; процент и ренту (мы видели это) во многих местах он принимает за произведенные из продукта труда вычеты - все это достаточные основания, чтобы впоследствии Смита можно было признать истинным предтечей социализма. Он без труда признает, что "рента и прибыль поглощают заработную плату и высшие классы нации угнетают низший класс".
Эти суждения тем более важно подчеркнуть, что оптимизм Смита часто распространяли как на производство, так и на распределение богатства. Слишком много здравого смысла было у Смита, чтобы он проводил такую мысль. Даже Ж.Б. Сэй до последних изданий своего "трактата" будет высказывать сомнения насчет справедливости в распределении богатств. На самом деле Смит не рассматривает этого вопроса. И только много позже, когда социалисты заставят почувствовать важность этой проблемы, в противовес им будет распространена на распределение богатств вера в прекрасное устройство спонтанных институтов.
Таким образом, оптимизм Смита не нужно смешивать ни с оптимизмом современных гедонистов, ни с оптимизмом Бастиа, взращенным впоследствии для борьбы с социализмом. У него нет ни научной прочности первого, ни апологетической тенденции второго. Он не более как отражение немного наивной веры всего XVIII века в доброту природы и является скорее выражением глубокого чувства, чем выводом из неопровержимых посылок.
§ 3. Экономическая свобода и теория международной торговли
Практическим выводом из смитовского натурализма и оптимизма будет, очевидно, экономическая свобода.
Она с такой необходимостью вытекает из всего только что сказанного, что читатель оказывается совершенно подготовленным к концу IV книги, где Смит, разобрав системы меркантилистов и физиократов, пишет следующую знаменитую фразу:
"Если совсем отбросить все такие системы поощрения или стеснения промышленности, то само собой устанавливается простая и ясная система естественной свободы. Всякий человек, пока он не нарушает закона справедливости, пользуется полной свободой следовать тому пути, который указывает ему его собственный интерес, и употреблять свой труд и капитал, как ему заблагорассудится, свободно соперничая со всяким другим человеком или классом людей".
Что же касается правительства, или "суверена", как говорит Смит, то "оно совершенно освобождается от тяжелой обязанности, при выполнении которой оно неизбежно подвергается всякого рода разочарованиям и для правильного исполнения которой недостанет никакой мудрости и знания, - от обязанности руководить трудом каждого человека и направлять его в сторону, наиболее соответствующую благу общества".
Невмешательство государства в экономическую область - таков, следовательно, принцип, к которому приходит Смит после физиократов, но более широким и научным путем, чем они.
Но здесь, как и во всякой книге, столь замечательное чутье конкретности и позитивности не позволяет ему ограничиться общим указанием. Для Смита недостаточно доказать бесполезность вмешательства государства в спонтанно созданные обществом институты. Он стремится, кроме того, показать, что государству по самой его природе не свойственны экономические функции. Из арсенала его аргументов впоследствии черпали свои доводы все противники государственности. Напомним их вкратце.
"Не существует, - говорит он, более противоположных по природе представителей, чем купеческое сословие и правительство. Правительства - всегда и без исключения величайшие расточители. По многим причинам. Прежде всего они расходуют деньги, заработанные другими, а с чужими деньгами всегда бываешь расточительнее, чем со своими. Кроме того, правительство слишком далеко стоит от частных предприятий и не может уделять им столь необходимого для их успешного развития тщательного внимания.
Самое большее, что может сделать суверен, - это дать очень неопределенные и слишком общие указания относительно улучшения культуры в обширнейшей части его земель. Внимание землевладельца поглощено особыми и мельчайшими соображениями о том, как наилучшим образом использовать каждую пядь земли в своем имении. Смит часто возвращается к этой мысли о необходимости непосредственного и хлопотливого наблюдения за надлежащей эксплуатацией земли и капиталов. Затем он сожалеет, между прочим, о росте государственного долга, так как благодаря ему известная часть земли и национального капитала проходит через руки рантье, которые, несомненно, заинтересованы в хорошей администрации страны, но не заинтересованы в хорошем состоянии определенной части земли или в хорошей администрации над определенной частью капитала. Наконец, государство - плохой администратор; его агенты, живущие за государственный счет, непосредственно не заинтересованы в администрации, небрежны и расточительны. При мысли отдать в руки государства управление по эксплуатации земли Смит вопит, что государство не производит и четверти того, что производится теперь, "со своим небрежным, дорогим и придирчивым управлением через своих комиссаров и агентов". Он, наоборот, предлагает распределить остаток государственных земель между частными лицами. По этой части европейские государства заботливо следовали его советам. Из тех же соображений (необходимости давать стимул личному интересу) он рекомендует всюду, где возможно, перевести чиновников с определенного жалованья на доход, уплачиваемый частью пользующихся их услугами лиц и, во всяком случае, пропорциональный их активности и ревности по службе (например, судей и профессоров).
Итак, государственное управление - терпимое зло. Его вмешательство должно быть строго ограничено теми случаями, когда проявление деятельности частных лиц невозможно. Смит признает за государством только три функции: отправление правосудия, защиту страны и, наконец, устройство и содержание общественных предприятий и учреждений, что не под силу одному или нескольким лицам вместе, потому что прибыль, от них получаемая, не смогла бы покрыть расходов на них, но польза от них для целого общества может быть значительнее произведенных на них расходов.
Однако не будем преувеличивать его мысль. Из того, что в громадном большинстве случаев Смит предпочитает частную деятельность, не будем делать заключения о его безграничном доверии к инициативе частных лиц. Индивидуализм Смита особого свойства. Это не слепое предпочтение всякого частного предприятия. Он знает, что дух монополии присущ промышленности. "Даже при встречах ради приятного времяпровождения разговор предпринимателей одной и той же отрасли промышленности часто сводится к тому, чтобы устроить заговор против покупателей или какое-нибудь соглашение для поднятия цен". Необходимы два условия для того, чтобы частное предприятие было полезно обществу: 1) у предпринимателя должна быть личная выгода от предприятия и 2) конкуренция должна держать его в определенных пределах. При отсутствии этих двух условий обществу грозит опасность испытать неудобства как от частного, так и от государственного предприятия.
Смит очень враждебно настроен против известных коллективных частных предприятий, как, например, общества на акциях, потому что в них исчезает личный интерес. Исключение делается только для банков, страховых обществ, обществ по сооружению или содержанию каналов, по снабжению водой больших городов, потому что управление на таких предприятиях может быть сведено к рутине "или к такому однообразию методов, что мало или вовсе не придется вносить в него изменений".
Но он особенно враждебно относится к всяким монополиям частных лиц или компаний. Целую главу он посвятил борьбе с крупными привилегированными компаниями, созданными в XVII и XVIII вв. для торговли с колониями, и с самой знаменитой из них Ост-Индской компанией.
Напрашивается еще одно соображение. Невмешательство государства у Смита является общим принципом, а не абсолютным правилом. Он далек от доктринерства в этом отношении и никогда не забывает, что всякое правило имеет исключения. Можно было бы составить список всех случаев, когда Смит допускает государственное вмешательство: установление размера процента, почтовое управление, обязательное первоначальное образование, экзамены для открытия доступа в либеральные профессии или вообще на должности, основанные на доверии, фиксация банковских акций minimum в 5 фунтов стерлингов. Как раз по поводу этого ограничения свободы банков он вообще высказывает свое мнение в следующей характерной фразе: 'Такого рода правила, несомненно, можно рассматривать в известной мере как нарушение естественной свободы. Но проявления естественной свободы со стороны небольшого числа лиц, грозящие опасностью целому обществу, сдерживаются и должны сдерживаться законами всех правительств, как самых либеральных, так и самых деспотических".
За указанными исключениями, все произведение Смита, как совершенно очевидно, защитительная речь в пользу экономического освобождения человека и обвинительный акт против меркантилистической политики и всей вдохновленной ею экономической системы.
Роль, сыгранная Смитом в этом деле в Англии, была абсолютно одинакова с ролью, которую играли физиократы в то же время во Франции. Внутри, равно как и вне страны, свобода промышленников, купцов, рабочих была опутана целой сетью ограничений, унаследованных от средних веков или обязанных своим происхождением могущественным частным интересам и сохранившихся благодаря ошибочным экономическим теориям. Цеховой строй еще существовал в городах, хотя он уже не применялся к производствам позже знаменитого статута Елизаветы об ученичестве. Система регламентации со всей своей свитой чиновников, обязанных надзирать за актами производства, за весом, за длиной, за количеством материи, свирепствовала, между прочим, в шерстяной промышленности. Установление продолжительности ученичества (7 лет), ограничение числа учеников в главных производствах, препятствия, чинившиеся свободному переходу рабочих "законом о бедных" и целым рядом статутов, дополнявших его со времени Елизаветы, стесняли приложение труда и выгодное помещение капиталов. Смит энергично восставал против всех этих мер. Правда, Англия не знала ограничений внутреннего обращения товаров, как это было во Франции. Но она была в торговом отношении отделена от Ирландии. Что же касается ограничений ее внешней торговли, то их было не меньше, чем во всех остальных европейских государствах: запрещение или высокие пошлины на ввозившиеся мануфактурные и на некоторые естественные (французские вина) продукты, запрещение вывоза некоторых необходимых для национальной промышленности продуктов, как, например, шерсти или машин, ограничительная и стеснительная политика по отношению к колониям, на которые смотрели как на естественных поставщиц сырья для метрополии и обязательных потребительниц мануфактурных продуктов, и пр. Против всей этой совокупности мероприятий, предназначенных для обеспечения за Англией господства над всеми другими торговыми нациями, Смит направил самые жестокие удары. IV книга "Богатства народов" является пламенным, сильным, удивительно ясным и документированным обвинительным актом против меркантилизма. Эта часть произведения должна была больше всего интересовать его современников. Ныне же она была бы наиболее устарелой, если бы Смит не вставил в нее целую теорию международной торговли и критику протекционизма вообще, которые представляют для истории экономических учений несомненный интерес. Нужно сказать о них несколько слов.
В борьбе за свободу международной торговли, равно как и во многих других сторонах учения, физиократы были предшественниками Смита. Но здесь Смит также превосходит их широтой своих взглядов. Либерализм физиократов был навеян им интересами земледелия, внешняя торговля остается для них "терпимым злом". Смит же, наоборот, признает внешнюю торговлю выгодной саму по себе, лишь бы возникла она своевременно и развивалась самостоятельно. Поднявшись выше точки зрения физиократов, Смит все-таки не дает еще удовлетворительной теории. Рикардо и его последователям, в особенности Стюарту Миллю, выпало на долю найти прочное научное основание для теории международной торговли. Учение шотландского экономиста стоит еще на шаткой почве. Но колебания великого писателя иногда представляют интерес. Они стоят того, чтобы на них остановиться.
Уже излагая теорию Смита о деньгах, мы видели, какие доводы извлекает из нее Смит против теории торгового баланса. Но теория торгового баланса еще не весь протекционизм, и у Смита мы находим прежде всего критику протекционизма вообще, взятого вне его специально меркантилистской формы, а затем попытку выяснить положительные стороны международной торговли.
Критика протекционизма опирается главным образом на очень хорошо известное положение, что капитал ставит пределы промышленности. "Вся вообще промышленность страны никогда не может выйти за пределы, положенные ей приложением всего общественного капитала". Что же сделает протекционизм? Увеличит ли он капитал страны? Нисколько. "Он может только отвлечь часть его в сторону, в которую он иначе не направился бы". Но разве направление, спонтанно даваемое капиталам частными лицами, не наиболее благоприятно для промышленности страны? Разве Смит не показал этого? Следовательно, протекционизм бесполезен или даже вреден.
Довод покажется неубедительным, если припомнить данную выше критику оптимизма Смита. Из побуждения личной выгоды капиталисты реализуют, сказали бы мы, заимствуя выражение Парето, максимум ophelimite (желательности), а не максимум полезности.
Наиболее веский довод Смита сводится к тому положению, что бессмысленно производить у себя дорого те предметы, которые из-за границы могут быть доставлены по более дешевым ценам. "Правило всякого умного отца семейства заключается в том, чтобы не изготовлять дома того, что изготовить стоит дороже, чем купить... То, что благоразумно для отдельной семьи, не станет бессмысленным для целого королевства". Какое безумие изготовлять вино в Шотландии при помощи оранжерей, когда дешевле привезти его из Франции или Португалии? Все согласны с этим. Но эту глупость проделывают повсюду там, где тарифными ставками мешают нам пользоваться естественными преимуществами, имеющимися у чужестранных наций. Нужны были все "подлое хищничество и дух монополий купцов и фабрикантов", чтобы до такой степени затмить у нации понимание своих истинных интересов. По мнению Смита, существует естественное распределение производства между различными странами, естественное и соответствующее их взаимным интересам. Протекционизм мешает извлечь из этого выгоду. Это приложение принципа разделения труда в международном масштабе.
Довод все-таки неубедительный. Капитал и труд обращаются между нациями не так, как внутри страны. Распределение промышленности между различными нациями регулируется не по абсолютной стоимости производства, а по относительной. Заслуга указания на это принадлежит Рикардо.
Указывая на неудобства протекционизма, Смит не приводит, следовательно, исчерпывающих доводов. Доводы его, может быть, еще менее исчерпывающие, когда он хочет доказать выгодные стороны международной торговли.
Интерес потребителя составляет решительный довод в пользу свободы торговли. Рост предоставляемых в его распоряжение полезностей обусловливает преимущество свободной торговли. "Все непосредственные выгоды иностранной торговли, - как говорит Стюарт Милль, - вытекают из вывоза". Но эта точка зрения как раз меньше всего развита у Смита. Правда, он писал: "Потребление - единственный конец и единственная цель всякого производства... но в системе меркантилистов интересы потребителя почти всегда приносятся в жертву интересам производителя". Но это место находится только в конце критики меркантилизма, в главе 8-й книги IV, и в первом издании книги его вовсе не было; оно было прибавлено только в третьем издании.
Наоборот, чтобы изложить преимущества международной торговли, он почти всегда становится на точку зрения производителя.
То он видит в ней средство вывозить излишек производства страны: иностранные нации, расширяя свои рынки, будут способствовать разделению труда вывозящей страны и, следовательно, ее производительности. Но спрашивается: почему стране самой не производить тех предметов, которые она обязана ввозить, вместо того чтобы производить излишние предметы, которые она должна вывозить?
То, желая доказать, что международная торговля необходимо приносит пользу обеим обменивающимся странам, Смит опирается на тот факт, что купцы обеих стран получают прибыль, а прибыль - меновая ценность, увеличивающая другие ценности страны. На это Рикардо справедливо ответил, что прибыли купца не должны непременно увеличивать общую сумму полезностей в стране.
Здесь, как и по отношению к физиократам, Смит вопреки своей воле еще раз поддается влиянию своих противников: он еще не в такой мере освободился от меркантилизма, чтобы не ставить на первый план заботы об интересах производителя. И мы находим у великого экономиста наряду с блестящими аргументами весьма спорные положения. Он сам, по-видимому, не замечает их неудовлетворительности. Непреодолимый поток времени захватил всех и повлек навстречу более либеральной политике. Он был слишком силен, чтобы у современников была охота поднимать споры по каждому пункту теории Смита. Для них достаточно было той пламенной речи в защиту дорогого им дела, которую они находили у Смита.
Уже не один раз мы отмечали крайнюю трезвость Смита при применении им своих принципов на практике. Отметим ее здесь еще раз.
Теоретически Смит абсолютный приверженец свободной торговли, а на практике он вносит в свою теорию ограничения, подсказываемые ему его громадным здравым смыслом. "Надеяться, - говорит он, - что свобода торговли когда-нибудь вполне будет восстановлена в Великобритании, так же абсурдно, как ожидать наступления царства Океании или Утопии. Не только предрассудки общества, но, что особенно неотразимо, частные интересы многих лиц с непреодолимой силой будут сопротивляться этому". Это пророчество, как и многие другие, не оправдалось в действительности. Англия XIX века почти вполне осуществила "утопию" абсолютной свободы торговли.
Не питая иллюзий на счет будущего, он не осуждает также безусловно и прошедшего. Он сам оправдывает некоторые акты меркантилистской политики: акты о навигации" не были благоприятны для торговли, говорит он, но тем не менее они являются, "может быть, самыми разумными из всех торговых регламентов Англии", так как "национальная оборона важнее богатства". В другом случае он считает правильными пошлины на ввоз, так как внутри страны налог падает на производство предметов, аналогичных ввозимым предметам; здесь пошлина просто восстанавливает нормальные условия конкуренции, нарушенные налогом. Не безусловно также отвергает он ответные пошлины, устанавливаемые для того, чтобы добиться отмены иностранных пошлин на свои товары за границей. Наконец он допускает, что для отраслей, с давнего времени покровительствуемых государством и занимающих очень большое число рабочих, свободу можно вводить постепенно.
Практический вывод Смита следующий: вместо многочисленных пошлин, обременяющих ввоз и производство, Англия должна ограничиться установлением определенного числа чисто фискальных пошлин на иностранные товары самого широкого потребления: вино, алкоголь, сахар, табак, какао и т. д. Такая система, совершенно совместимая с широкой свободой торговли, была бы источником обильных доходов для казны и вполне компенсировала бы потери ее, происходящие от введения свободной торговли. Англия последовала его совету, и на этом базисе основана вся ее нынешняя таможенная система. Немного найдется экономистов, которые могут похвалиться такой полной реализацией своих проектов.