РАЗНОЕ (последнее)
Российская провинция: постоянство в переменах
Публикации на разные темы ("без рубрики").
АВТОР: Ю.М.ПЛЮСНИН ("ЧЕЛОВЕК", 2001, №6)
О потерях и приобретениях последнего десятилетия (которое я бы назвал, продолжая известную периодизацию Николая Бердяева, Шестым Великим Переломом в истории России), сказано уже немало. Но речь в основном шла об изменениях, «внешних» по отношению к жизни простых людей, — об экономических, социальных и политических трансформациях российского общества. Моя задача, опираясь на собственные исследования1 (интервью и анкетные социологические опросы более 5 тыс. человек), проводившиеся с 1992 по 2001 г. в десятке регионов страны, рассказать об изменениях «внутренних», касающихся эмоционального состояния, социальных установок и ожиданий (аттитюдов), системы ценностей, мировоззрения и стереотипов обыденного сознания, а также поведения людей.
Чтобы картина была достаточно объективной и полной, я избрал в качестве объекта для постоянного наблюдения жителей сел и малых городов провинциальной России — ту часть общества, которая составляет его основную массу не только в численном отношении (не менее 60% населения), но и как несущий субстрат социального развития.
Три момента представляются мне наиболее существенными: субъективное чувство приспособленности людей к новой жизни; планирование ими своего будущего; их повседневное эмоциональное состояние.
Адаптация к новой жизни
Обычно ученые, не располагающие эмпирическими данными о мнениях и самооценках россиян, предполагают, что сейчас в нашем обществе около 20% населения хорошо адаптированы к новой жизни («фавориты»), примерно столько же — плохо («аутсайдеры»), а остальные пребывают в неопределенном переходном состоянии.
Судя по моим ежегодным опросам жителей провинциальной России вырисовывается гораздо более безрадостная картина. Только один из каждых десяти опрошенных считает, что он — в «фаворитах» новой жизни и вполне к ней приспособился. Никак не могут адаптироваться к нынешним условиям не менее пяти-шести человек из каждых десяти, и оставшиеся трое — четверо находятся в том неопределенном состоянии, когда сами еще не знают, приспособились ли они за десять лет к этой жизни или нет.
Таким образом, есть основания утверждать, что до 90% простых людей в стране не чувствуют еще себя не только «хозяевами жизни», но даже и участниками, рассчитывающими на маломальский успех. Объяснить это можно множеством причин. В том числе одна из первых и самая очевидная — экономическая.
Популярный американский писатель Генри Торо (1817-1862), известный у нас своей автобиографической повестью «Уолден, или Жизнь в лесу», провел в построенной им хижине на берегу Уолденского пруда два года. Описывая заботы и трудности повседневной жизни «в лесу» (а точнее, всего в двух милях от поселка), Торо с гордостью отмечал, что восемь месяцев сумел прожить всего на 62 доллара. Он исключил из этих расходов самостоятельно произведенные им продукты питания — картофель, бобы, горох, кукурузу, но, правда, включил расходы на истопку, стирку одежды, которую регулярно отдавал прачке (!).
До сих пор этот сверхскромный уровень жизни, составляющий предмет гордости самого Торо, вызывает восхищение романтического западного читателя. Между тем большинство наших соотечественников из сел и небольших городов далеко опережают Торо по экономности и продолжительности подобного аскетического существования. «Живыми» деньгами (а не теми, что начисляются в виде зарплаты и остаются годами лишь «деньгами на бумаге») они имеют в месяц, в пересчете на одного человека в семье, всего от 20 до 100 рублей. И живут жизнью Уолденского отшельника (я имею в виду только материальную ее сторону) не два года, а почти десятилетие. И подобно ему, значительную часть своего пропитания выращивают и добывают для себя сами.
Вот главная причина, объясняющая столь низкий до сих пор процент тех, кто чувствует себя хорошо в «новом» обществе. Еще более печальным представляется тот факт, что на протяжении всего десятилетнего периода в российском обществе не увеличивается число людей, которые считают себя приспособившимися к новой жизни. Их доля при опросах, начиная с 1994 г., остается в пределах 5-10% и выше не поднимается. При этом не уменьшается и доля совсем неспособных «встроиться» в новые экономические и социальные отношения.
Хаос реформ и неопределенность будущего побуждают к выбору стратегий поведения, которые только в краткосрочной перспективе бывают адаптивными, а на отрезках времени даже в один-два года оказываются случайным броуновским блужданием. Отсюда и отсутствие чувства адаптации. Люди хорошо понимают это, видят, как «внешняя жизнь» в форме противоречивых законов и государственных директив «подбрасывает» им все новые сюрпризы, один другого неприятнее, и потому отнюдь не уверены, что то оружие, которое они выбрали для борьбы за свое существование, завтра окажется столь же пригодным, как сегодня.
Планирование будущего
По данным социологов в 70-80-е годы люди планировали свое будущее обычно на один-три года, немалое число строили планы и на сроки в пять и более лет. Сопровождающие эпоху реформ экономический рост безработицы, неплатежи со стороны государства, значительная часть населения оказалась перед реальной угрозой утраты средств к существованию, привели к тому, что к 1993-1994 гг. планирование, особенно трудовой деятельности, сократилось у большинства до месяцев и нескольких недель (причем не только, например, у заводских рабочих или жителей сел, но даже у профессиональных ученых). Жизненные перспективы людей уменьшилось сразу на порядок в течение очень короткого отрезка времени. В 1996-1998 гг. наблюдался медленный, но постоянный рост периода планирования жизни и работы. В некоторых социальных группах средние оценки перспектив приближались к восьми-десяти месяцам и одному году. Однако в 1999 г. значение показателей длительности планирования вновь пошли резко вниз и ситуация стала подобна той, что была в 1994 г. Более 49% опрошенных совсем отказываются как-то планировать свою жизнь, еще 15% планируют ее не далее, чем на шесть месяцев.
Что касается трудовых планов, то их вообще не строят 36% респондентов, 14% планируют трудовую активность на один-шесть месяцев. В сумме это ровно половина населения. Из оставшейся второй половины треть (34%) «просматривает» перспективы своих планов на работу на отрезках от одного года до трех-пяти лет, а 12% — еще дальше.
Резкое сокращение сроков планирования жизни является, на мой взгляд, одним из самых надежных маркеров социальной нестабильности. Как только нестабильность общественной структуры возрастает, сроки перспективного планирования в массовой части общества начинают уменьшаться.
Эмоциональный стресс
Каково повседневное эмоциональное состояние людей? Только 9% опрошенных отвечают, что они обычно находятся в хорошем или прекрасном расположении духа (как правило, это те, кто считает себя более или менее удачно приспособившимся к новой жизни), и менее 30% — пребывают в нормальном, по их словам, психологическом состоянии. Таким образом, около 40% опрошенных не испытывают эмоционального стресса. Остальные оценивают свое душевное состояние негативно, причем 13% из них — крайне негативно.
Эмоционального стресс, по-видимому, достиг своего пика к 1995-1996 г. (в состоянии острого эмоционального напряжения находились от 50 до 60% опрошенных, а в хронической фазе, чреватой развитием различных соматических заболеваний и нервно-психическими нарушениями, — от 20 до 25%). Со временем, в процессе психологической адаптации доля лиц, испытывающих острое эмоциональное напряжение, уменьшилась, постепенно они стали более адекватно реагировать на стресс. По моему мнению, доля лиц с патологическим характером эмоционального реагирования на стресс, сопровождающегося застойными явлениями и нередко влекущего за собой психосоматические расстройства, составляет сейчас не менее 25%. Причем совпадают два вида оценок уровня хронического эмоционального напряжения в обществе: полученные в результате опроса и полученные с помощью объективных психологических тестов. Образно говоря, четверть населения страны находится на грани срыва.
Есть ли на этом крайне сумрачном и безрадостном фоне хоть что-то утешительное?
Есть, конечно. Обращу внимания читателей только на два факта.
Первый — это моральная, душевная и материальная поддержка, которую человек получает от своих близких, друзей, коллег по работе. Очень важно знать, что ты не пропадешь, если вдруг случится несчастье, что к тебе придут на помощь. По моим наблюдениям, людей, уверенных в поддержке в трудную минуту со стороны своих близких, не менее 75%. Только 5% признаются, что от близких они совсем не получают ни материальной помощи, ни душевной поддержки. Менее 10% еще нестарых людей чувствуют себя одинокими. Это, насколько я знаю, много меньше, чем, например, в Западной Европе, где одинокими себя считают до 40%.
Второй позитивный факт: респонденты повсеместно отмечают, что, несмотря ни на какие трудности и катаклизмы «внешней» жизни, соседские отношения между людьми остаются нормальными, душевными. Соседская община, будь то небольшое село, городок или район в крупном городе, сохраняет сплоченность. Более чем для 80% опрошенных непосредственная социальная среда обитания является действительно родной и близкой, отношения между людьми здесь дружеские, благожелательные. Менее 15% респондентов отмечают, что отношения с соседями у них напряженные, и менее 3% оценили их как плохие.
Вот эти два обстоятельства — значительная психологическая поддержка, оказываемая друг другу, и высокая социальная сплоченность в соседской общине — и выступают, с моей точки зрения, едва ли не ключевыми факторами, которые поддерживают и скрепляют наше общество на самом глубинном, низовом уровне.
Изменения в системе ценностей
Согласно полученным данным, начиная с 1995 г. наблюдаются достаточно быстрые изменения в структуре ценностей. Все больше людей считают наиболее значимыми для себя ценности физической безопасности и материального благополучия. Особенно сильно повлияло на такое смещение неожиданное для многих обострение кризисных процессов в 1998 г., когда, по сравнению с 1995-1996 гг., доля тех, кто стал отдавать предпочтение названным выше ценностям, возросла с 42 до 81% среди женщин и до 74% — среди мужчин.
Общение с близкими, семья, любовь, которые должны занимать одно из главенствующих мест в структуре ценностей личности, все больше отступают теперь на второй план, хотя для многих они остаются наиболее важными в индивидуальной иерархии. Уменьшается прежде всего приоритетное значение таких ценностей, как свобода, красота, понимание, творчество, равенство людей, социальная справедливость.
К каким последствиям может привести процесс смещения в иерархии терминальных ценностей сразу у большой части общества, процесс, который сейчас, по-видимому, идет в направлении, противоположном тому, что зафиксирован Инглехардом для западных обществ? В рамках выдвинутой мною ранее гипотезы «социальных качелей ценностей»2 рассмотрено одно из главных следствий такой динамики. Когда социальная структура стабильна, общество стремится с помощью социорегулятивных механизмов добиться непрерывного и равномерного движения «вверх» по шкале ценностей, обеспечить условия максимального благоприятствования для личностного роста. Когда же стабильное общественное развитие нарушается, приходят в движение «социальные качели». Ослабевает пресс регулирующих и контролирующих механизмов, традиционные институциональные механизмы социализации начинают «давать сбои»; индивид получает значительно меньше импульсов «позитивного социального усилия». При начавшемся смещении ценностных приоритетов вниз на первый план в их иерархии постепенно перемещаются органические потребности, ценности физической безопасности. Но движение вниз не может быть бесконечным и не может носить массового характера, поскольку это таит угрозу самому существованию общества. Будучи самоорганизующейся системой, оно вынуждено либо переходить к использованию более мощных механизмов контроля и регуляции, либо формировать новые (такие ситуации крайне редки, и они всегда оставляют след в общественном сознании: например, инквизиция, фашистские и любые диктатуры). Эти механизмы включаются как последнее средство массового «возвращения» членов общества к приемлемому уровню ритуальности, правильности социального поведения, и если они оказываются неэффективными, процесс развивается до своей крайней точки, достижение которой влечет за собой разрушение общественной структуры.
Но подобно тому, как «нижний» полюс несет разрушение общественной структуры, так и «верхний» полюс означает социальную стагнацию. Массовое достижение уровня «общественно-ценной личности» превращает общество в описанную в «Государстве» Платона целесообразно организованную систему. Примеры обществ, которые обладали бы столь мощными механизмами, что обеспечили бы своим членам всеобщее достижение «идеального» состояния, отыскать вряд ли возможно. Этому состоянию свойственна элиминация жизненных целей отдельных личностей, поскольку единственный общий смысл жизни социально запрограммирован и зафиксирован в идеологических и религиозных образцах. В реальном же обществе индивид находится в состоянии «устойчивого неравновесия». В силу «социального драйва» он вынужден двигаться вверх по шкале ценностей, а в силу естественных факторов постоянно стремится скатиться вниз. Социальная неустойчивость, периодически возникающая в том или ином обществе, заставляет большинство его членов балансировать на «социальных качелях» ценностного развития. Мы сейчас как раз являемся свидетелями такой «раскачки ценностей» в российском обществе, когда «качели» достигли, по существу, своей нижней, предельной точки.
Трансформация жизненных смыслов
Еще один признак трансформации общественного сознания в современной России — изменения значимости для большинства тех или иных смыслов жизни. За несколько лет доля россиян, считающих важнейшим смыслом простую, непритязательную жизнь, возросла с 17-20% до 28%. Напрашивается очевидная интерпретация: предельные трудности, связанные с необходимостью физического выживания, заставляют все чаще переоценивать смыслы жизни в пользу самого простого существования.
В то же время увеличивается число людей, значимый смысл жизни которых — в активной деятельности, в индивидуалистическом стремлении к успеху, к достижению результата, независимо от трудностей. Эта цель, как обычно полагают, не слишком присущая русским (она обычно ассоциируется с «американской индивидуалистической моделью жизни»), оказывается сейчас приоритетной для каждого четвертого члена нашего общества. С 1995 г., когда ее разделяли примерно 7-10% опрошенных, произошел, таким образом, почти трехкратный рост числа тех, кто полагается в выборе жизненных целей прежде всего на себя самого, изживает в себе патерналистские установки.
Что касается служения людям, стремления быть полезным для общества, то доля респондентов, выбирающих данную цель в качестве важнейшего смысла своей жизни, сократилась за пять лет вдвое: с 10-11% до 5-6%. Наблюдается снижение значимости и другой социально-ориентированной цели: жить по долгу и совести, принимая ответственное участие в делах общества. Если в исследованиях 1995-1996 гг. доля опрошенных, отдающих предпочтение этой установке, составляла 15-16%, то к концу 1998 и в 1999 гг. она сократилась до 10% и менее.
Упомянутые изменения (думаю, все-таки обратимые) в предпочтении центральных для человека жизненных установок интерпретируемы достаточно очевидно. Происходит ослабление внутренних социальных скреп, поддерживающих стабильность общества через глубинные мировоззренческие препозиции своих членов, которые все меньше чувствуют себя обязанными на безусловную жертву ради процветания общества. Одновременно и внешние обстоятельства — как материальные трудности, так и несомненное давление ранее неприемлемых или запрещенных идеологий — оказывают сильнейшее воздействие на сознание людей и заставляют переоценить жизненные смыслы и приоритеты.
Можно сказать, что индивидуально-ориентированные жизненные цели находятся сейчас в согласии с такой же индивидуалистической ориентацией большинства предлагаемых (точнее, примеряемых) форм идеологии в реформируемом российском обществе. Более 40% опрошенных полагают для себя важнейшими именно индивидуальные цели, хотя еще недавно таковых было менее 25%. Как обычно, маятник качнулся слишком сильно. На этот раз, однако, изменения больше затронули ментальные установки женщин, нежели мужчин: доля женщин с индивидуалистическими жизненными целями возросла в 1,5 раза, тогда как у мужчин увеличения практически нет. Этот факт отражает действительное и повсеместное усиление активности женщин в российском обществе в последнее десятилетие. Примечательно, что рост деловой активности затронул жительниц не только крупных городов, но и самых мелких селений. У мужчин же наблюдается, к сожалению, очень быстрое и резкое сокращение числа тех, кто отдает предпочтение социально-значимым смыслам жизни — например, в выборке по опросу 1999 г. их оказалось менее 10%.
Между тем нельзя не отметить такую важную черту смысложизненных ориентаций людей, особенно среди жителей сел и малых городов, как значительное предпочтение, отдаваемому «роджеровскому» смыслу жизни. В свое время К. Роджерс предложил добавить к списку пяти основных жизненных целей Ч. Морриса шестой смысл жизни развитой личности. В формулировке Роджерса это — «быть тем, кто ты есть в действительности, оставаться самим собой при любых обстоятельствах». Именно этот жизненный смысл наиболее предпочтителен почти для 40% простых россиян, причем в наибольшей степени для женщин (в крупных городах предпочтение существенно ниже). Я думаю, что и здесь объяснение найти просто. В годы общественной нестабильности и неурядиц человек подвергается немалым искусам и опасностям утратить свое достоинство. В подобных обстоятельствах требуется сохранить уважение к себе как к личности. Поэтому для многих сейчас первейшая цель — сохранить свою самобытность, личную уникальность.
Мировоззренческие трансформации (религиозность versus экологическое сознание)
Происходят, по-видимому, серьезные изменения и на уровне целостного мировоззрения простого человека. Но зафиксировать их в социальном исследовании весьма непросто, а часто и невозможно. Я обращу здесь внимание только на три поверхностных, а потому легко выявляемых элемента менталитета жителя России — подверженность влиянию средств массовой информации, религиозное и экологическое сознание.
Мировосприятие россиян находится сейчас под очень мощным влиянием средств массовой информации, которое существенно усилилось по сравнению с советским периодом. Человек, мировосприятие которого сложилось в «однородной» информационной среде, у которого в крови пиетет перед печатным словом (и приравненным к нему словом, изреченным с экрана телевизора), оказался неспособен критически отнестись к плюрализму мнений, потерял ориентиры в потоке зачастую искаженных сведений, почерпнутых из СМИ. При более чем десятилетнем идеологическом вакууме чрезвычайная необъективность и разноголосица информационных потоков способствуют тому, что мировоззрение простых людей становится все менее цельным, все более подверженным конъюнктуре. Особенно это касается молодых в возрасте до 30 лет. Разрушение традиционных и идеологических основ мировоззрения усугубляется при этом ростом частоты отклоняющихся (аддиктивных) форм поведения, которое широко рекламируется на телевидении (курение, алкоголизация, наркомания, сексуальная распущенность).
Более половины (53%) жителей сел и малых городов признаются, что постоянно смотрят телевизор и слушают радио (газет теперь почти не выписывают), «погружаются» в СМИ лишь время от времени около 25%, и никто не ответил, что никак не причастен к mass media. Все без исключения смотрят телевизионные передачи двух родов: новости и сериалы. Первые позволяют поддерживать ощущение сопричастности с миром, не чувствовать себя слишком изолированными, вторые дают возможность «забыться», отвлечься от тягостных переживаний и необходимости предпринимать какие-то действия для выживания.
Религиозность большинством понимается как приверженность церкви и исполнение церковных обрядов. В такой форме она весьма низкая. Но мало и истинно верующих. Многие респонденты убеждены, что истинной веры нет, но быть верующим стало модно, поэтому, чем моложе человек, тем, как правило, вероятнее, что он отметит свою религиозность.
Реальная религиозная активность (посещение церквей, участие в молениях) не только в городках, но и в селах крайне невелика, а по некоторым наблюдениям можно заключить, что действительно верующая и активная в религиозном смысле часть населения составляет всего 2-5%.
Наблюдаемый феномен депрессии религиозного чувства в народе находит некоторое объяснение в том, что в массовом сознании развиваются своего рода «суррогаты» религиозности. К ним прежде всего я отнес бы так называемое «архаическое экологическое чувство». Это чувство, или, как принято говорить, «экологическое сознание», следует признать в качестве еще одного признака начавшегося радикального изменения в структуре мировоззрения общества. В исследованиях последних лет я зафиксировал отчетливую трансформацию в системе экологических представлений3.
Равнодушие к экологическим проблемам в советское время было столь же большим, какой была и «экологическая ажиотированность» в конце 80-х — начале 90-х годов. Такой динамизм мировоззренческих установок обусловлен, по моему мнению, поверхностностью и конъюнктурностью экологических взглядов людей, формируемых и определяемых во многом средствами массовой информации. Экологическое сознание базировалось преимущественно на принципах утилитарного, в меньшей степени этического, отношения к природе как к окружающей среде (я бы сказал, как к частной кладовке, складу полезных предметов). Природа рассматривалась с точки зрения пользы, выгоды, вреда, реже — с позиций ее сохранения, защиты от негативной деятельности человека. Например, к началу 90-х годов экологическое сознание большинства сельских жителей основывалось на дихотомиях понятий «загрязнение-чистота», «польза-вред».
Однако в последнее время все сильнее проявляются качественные изменения в структуре экологического сознания. Очень быстро оказались доминирующими эстетическая и этическая компоненты отношения к природе за счет резкого снижения значения утилитарной компоненты. Например, сейчас до 50% россиян главенствующим принципом своего отношения к природе и взаимодействия с ней определяют эстетический, еще 28% — этический, и только около 10% — утилитарный. Не использование природы, а отношение к ней как к красоте и миру становится все более важным мировоззренческим императивом для простых людей, и в этом я вижу признаки возрождения подавленного ранее религиозного чувства.
Поэтому точнее следовало бы, наверное, говорить, что религиозная потребность многих людей и их религиозное чувство находят выражение не столько в обращении к церкви (отсюда так невелика, несмотря на все усилия, декларативная религиозность людей), сколько в обновленном экологическом сознании, которое в своих глубинах апеллирует к архаическому единству с Природой. Вполне допустимо, что именно совокупность экологических представлений на фоне вакуума мировоззрения и отсутствия у населения авторитета ортодоксальной церкви может выполнить в будущем роль нового идеологического стержня, на котором выстраивается новое народное мировоззрение.
Изменения в социально-политических установках
За последнее десятилетие произошли коренные перемены и в отношении людей к власти, и в их политических предпочтениях. До 1994 г. можно было с достаточной уверенностью говорить, что коммунистическая идеология находила сочувствие у большинства, по крайней мере, сельского населения (по моим наблюдениям, в то время в разных областях страны до 95-98% простых людей желали возвратиться к условиям жизни советского периода). Но уже к 1996-1997 гг. проявилась довольно сильная политическая поляризация, которая привела к тому, что только около половины членов сельской общины продолжали оставаться верными прежней идеологии, а другая половина незаметно — в том числе и для себя — перетекла в лагерь, если не демократов, то «плюралистов», сделав осторожную ставку на новые организационно-политические формы жизни. Надо заметить, что в крупных городах социально-политические установки населения всегда отличались и отличаются от установок и политических пристрастий сельского населения. В качестве иллюстрации приведу график динамики отношения населения страны к демократическим преобразованиям в обществе за период с 1990 г. Оценки получены из разных исследований, в том числе моих собственных. Если в первый период реформ наблюдается достаточно значительная и опасная поляризация социально-политических установок, то к концу десятилетия доля сторонников реформ приближается к нулю, а доля противников составляет уже больше половины населения (доля опрошенных, равнодушных к оценке реформ, за это время колеблется от 40% до 50%). Картина изменений оценок, даваемых направленности и характеру политических преобразования общества, отражает тем самым и отношение людей к власти, с которой ассоциируются демократические реформы.
Внутриполитическая вакханалия 1997-1999 гг. способствовала почти полной утрате интереса простых людей к политике. Сейчас с большинстве своем исчезло противостояние коммунистических и демократических установок: ни те, ни другие уже не популярны. Однако если в отношении первых можно сказать, что их популярность упала, но сочувствие к коммунистической идеологии и соответствующей партии существует, то к демократическим установкам сформировалось глубоко отрицательное отношение. Можно сокрушаться, но дело обстоит именно так: «демократ» стал жупелом в провинции. Поэтому практически каждый политик местного масштаба, рассчитывая на успех, старательно избегает практически любых демократических лозунгов. Подавляющее большинство жителей сельской местности и малых городов сейчас совершенно аполитично. Они намерены идти за той политической силой, которая способна будет предложить прежде всего крепкую власть.
Аналогично политическим пристрастиям развивалось в эти годы и отношение людей к власти. В течение всего десятилетия государственная власть, как местная, так и федеральная, неуклонно теряла свою силу в глазах простых россиян. Если еще до 1993-1994 гг. страх перед властью был велик и определялся не только свежей памятью о советском времени, но и ожиданием скорого изменения экономической, а с ней — и политической ситуации, — то спустя три-четыре года отношение можно назвать близким к равнодушию, поскольку власти государства на местах уже не осталось или осталось до смешного мало. Тихо и неприметно она оказалась в руках бригадиров — как в буквальном, так и в переносном смысле слова: у бригадиров производственных сельскохозяйственных обществ и криминальных структур. «Свято место пусто не бывает». В глазах населения референтами реальной власти стали полукриминальные-полупроизводственные организации, существующие в любом районе и любой волости.
Нередко (думаю, это теперь правило, которое, однако, довольно трудно обнаружить стороннему наблюдателю) руководители района связаны тесными узами с частными промышленными и коммерческими фирмами, а через них — с теневыми структурами. По крайней мере, респонденты повсеместно указывают на такую цепочку. Примечательно при этом, что подобные отношения, успевшие сложиться, закрепиться и укорениться, оказываются в глазах людей оправданными, более того, даже целесообразными. В одном из интервью в 1999 г. некий средний руки предприниматель в Тверской губернии высказался вполне откровенно: «Что мне бояться рэкетиров — это теперь не те, что были пять-семь лет назад, теперь это люди с пониманием, они всегда готовы войти в мое положение, понять, уступить, даже помочь. А вот государство у нас — и есть главный рэкетир, и самый жестокий, для него любой из нас — враг: отдай все, разденет, обманет, убьет». Это мнение не единичное, оно достаточно типично для тех людей, кто пытается делать свой бизнес в провинции.
Но власть и порядок нужны безусловно, и на это в разговорах делают упор многие респонденты. Лейтмотивом политических предпочтений, как и в начале десятилетия, остается один: «нам бы хозяина — мы бы тужились». Людей вовсе не заботят конкретные партии и программы. Им нужна власть. Крепкая, последовательная. Карающая, но и способная защитить простого человека.
Тенденции к развитию местного самоуправления
В ситуации, когда власти мало или нет совсем, население стремится к местному самоуправлению. Такая тенденция очень четко обозначилась в 1992-1994 гг., в период развала колхозов и совхозов, когда жители сел, особенно небольших, оказывались вдруг перед необходимостью настоящего физического выживания.
Задача жизнеобеспечения своими силами повлекла за собой вполне естественное желание регулировать жизнь своего сообщества независимо от местной государственной власти. Приведу один весьма показательный пример. В 1994 г. во время исследований в Горном Алтае жители села Сайдыс рассказали мне, как, благодаря созданному по собственной инициативе самоуправлению в селе, они защищали свои права перед властью. В то время широко распространились неправовые действия со стороны коррумпированных чиновников, способствовавших «теневым бизнесменам» решать свои «проблемы» за счет местного населения. Один из таких бизнесменов, занявшийся разведением маралов с целью нелегальной продажи пантов за границу, попытался, при поддержке чиновников, огородить громадный участок леса, принадлежащий двум соседним деревням. Эта земля в буквальном смысле слова стала к тому времени источником жизни для людей. Возникший конфликт, где сельчанам противостояли объединенные силы «криминала», местной администрации и милиции, разрешился тем, что жители снарядили два конных отряда молодых парней, вооруженных ружьями, которые отправились на защиту территории с наказом отстаивать права до конца и всеми средствами. Неделю вооруженные люди с двух сторон стояли на границах угодий, пока бизнесмен и местная власть почему-то не отступили. Не чувствует ли здесь читатель романтику времен освоения Дальнего американского Запада? К счастью, этот случай завершился благополучно, но других подобных случаев и тогда, и сейчас происходит в стране немало, конечно же, далеко не всегда с happy-end'ом.
Жители небольших сообществ медленно, но со всевозрастающим вниманием обращаются к идее самоуправления. Степень сочувственности к ней, естественно, прямо пропорциональна слабости законной власти и произвола ее криминальных заместителей. В последние годы не менее 60% опрошенных считают, что для их села или городка самоуправление желательно, даже необходимо, и всего менее 20% относятся к такой идее отрицательно. Но реальных шагов в этом направлении крайне немного: судя по ответам, менее чем в одном населенном пункте из каждых десяти сформированы элементы самоуправления, а развития, достаточного для его нормального функционирования, нет практически нигде (хотя, как известно, официально местное самоуправление декларировано и соответствующие структуры формально созданы почти во всех районах).
Это и понятно: лишь единицы представляют себе суть самоуправления, политические, социальные и экономические условия его существования в современном малом городе или селе. Ни одним из респондентов за все последние пять лет не было высказано каких-либо, даже элементарных представлений о конкретных механизмах воплощения в жизнь данной идеи. В настоящее время мы наблюдаем только осознание потребности в самоуправлении, но не ее реализацию. Но потребность эта велика. Как скоро она получит организационное оформление?
Поведение выживания
Когда ученые говорят о низком уровне жизни людей в стране, о невысоком качестве жизни, они не правы. В действительности нужно говорить о выживании, простом биологическом выживании, задача которого уже много лет стоит перед достаточно большой частью населения страны. Смысл выживания — в достижении минимальных условий, обеспечивающих физическое сохранение индивида. Такими минимальными условиями оказываются сейчас небольшой участок земли, на котором семья (домохозяйство) может вырастить картофель, овощи и фрукты, а также заготовить сено для домашнего скота и птицы. Кроме того, не менее важной задачей для многих является заготовка топлива (дров или угля) на долгую и холодную зиму. На все это уходит основная часть жизненных сил людей.
В первые годы реформ многие оказались совершенно не готовыми к почти абсолютно автономному жизнеобеспечению себя и своей семьи. В тот период немало людей целыми поселками голодали — ведь семьи жили только на зарплату и не имели возможности сразу завести хозяйство. По моим данным, в 1994-1996 гг. не только в лесных поселках (где традиционно не велось приусадебное хозяйство, а люди жили за зарплату и промыслами), но даже в селах (где подсобное хозяйство сохранялось всегда) до 30% всех детей голодали. Данные по детям получить было легче — через интервью с учителями школ и разговоров с самими ребятами, — но это значит, что и взрослые в каждой третьей семье недоедали или голодали. Более того, в период до 1996 г. я фиксировал рассказы людей о том, что были случаи голодных смертей. Причина — неподготовленность многих к практически внезапному изменению базовых составляющих системы жизнеобеспечения общества. Например, на русском Севере, где основу экономической деятельности всегда составляли крупные рыболовецкие колхозы, население традиционно не имело подсобного хозяйства: на одного человека приходилось в среднем около 0,01 га пахотной земли, всего менее 0,3 головы любого вида домашнего скота (в 1996 г. я насчитал в 2400 сельских домохозяйствах всего шесть свиней), тогда как минимально необходимые натуральные ресурсы для полного самообеспечения даже в умеренной зоне составляют не менее 0,1 га пашни, 1-2 га сенокосов и лугов, не менее 1 головы скота4.
Состояние катастрофы экономики домохозяйств, которое повсеместно ощущалось в первую половину этого десятилетия, достаточно быстро — иначе и нельзя было — сменилось активным поиском новых форм жизнеобеспечения. В каждом селении и в каждом регионе находятся и претворяются в жизнь разнообразные, многочисленные способы автономного выживания. В одном случае начинают заготавливать и продавать сено, потому что в соседней области неурожай трав, в другом — объединяются на время в нечто вроде кооператива для выращивания телят или свиней, чтобы зимой приехать в город, минуя перекупщиков, и продать свое мясо, а в третьем — становятся, например, нищими рантье, сдавая внаем за минимальную плату свои рыболовные сейнеры или нанимая на них команду из еще более нищих жителей с Украины или из Эстонии, как это наблюдается на Белом море5.
Форм новой экономической активности множество. Все они крайне просты. И самой простой, как и самой распространенной (впрочем, более всего поражающей воображение), оказывается модель жизнеобеспечения, основанная на возврате к натуральному хозяйству, обеспечивающему полный жизненный цикл семьи. В течение одного-двух лет люди перешли от промышленного крупномасштабного сельскохозяйственного производства к таким формам натурального хозяйства, которые описывались историками как типичные в XVI — начале XIX века в сельских районах Франции, Германии или Ирландии, и даже зафиксированы в летописях для XII-XIII веков на Руси!
У меня давно уже сложился устойчивый образ нашей современной социально-экономической жизни: если в советский период общество представляло собой нечто вроде прочной, массивной гомогенной платформы, с почти полным единообразием экономической активности, этакий кусок застывшего жира в чугунном котле, то в наше тяжелое время кризиса жир растопился, вскипел и бурлит, в нем постоянно образуются и всплывают на поверхность множество пузырей — новых, ранее не виданных форм (сказать точнее, моделей) жизнеобеспечения. Почти все из этих пузырей, всплывая на поверхность, тотчас же лопаются, исчезают без остатка. Но ведь котел когда-то перестанет кипеть — даже глобальные кризисы проходят — и какие-то из вновь образовавшихся пузырей — новых моделей жизнеобеспечения — имеют шанс не лопнуть, а застыть, затвердеть и стать точкой кристаллизации для нового экономического, а может быть, и общественного порядка в России.
Какова природа этих возможных точек экономического роста? Будут ли они политически, социально, да и морально оправданными? Вопрос нешуточный, потому что с каждым годом я наблюдаю появление или развитие таких новых «моделей выживания», которые все более внушают опасения (например, сообщества целых селений и городков, включая женщин и детей, начинают обеспечивать свою жизнь путем участия в перевозках и торговле наркотиками). И если они распространятся и захватят почти все население хотя бы небольшого сообщества, государственная власть окажется бессильной истребить ее. Не лучше ли, пока не поздно, способствовать распространению иных моделей жизни?
Вместо заключения
Я не склонен давать глобальные прогнозы и рассматривать перспективы развития российского общества. Мою задачу в данном случае я видел только в том, чтобы зафиксировать на эмпирическом уровне происходящие с обществом изменения. Изменения в любом случае должны были бы быть, поскольку они составляют плодородную почву всякого социального развития. Другое дело, что эти изменения оказались совсем не теми, каковые мы (я имею в виду не политиков, а научную и творческую интеллигенцию) с энтузиазмом прогнозировали еще в 1989 году и даже в 1991. Действительно, «хотели как лучше...»
В то же время эти изменения — вполне объяснимая (может быть, и предсказуемая — знать бы заранее) реакция общества на свою болезнь. И вот эта объяснимость позволяет сделать одно, как кажется, даже тривиальное, заключение.
Мы видим, что Россия меняется, меняется поспешно, не осмотревшись. Возникают новые политические и экономические институции общества, может быть, элементы новой морали. Только мы обнаруживаем, что все, порождаемое в недрах общества как бы из ничего, на самом-то деле, существовало в нем всегда и ранее присутствовало в потенции. И в любой новой констелляции проявляется один и тот же архетип народного духа, определяющий уникальность как народа, так и формы тех преобразований, на которые этот народ подвигает, независимо от того, что за времена общество переживает — благодатные или горестные.
Часто оказывается, что горестные дни для современников — время героев для потомков. Меняющаяся Россия остается все той же
Примечания
1 Исследования выполнены при финансовой поддержке РГНФ, гранта РФФИ (№00-06-80197), гранта МОНФ при поддержке Фонда Форда (№ SP-01-14), экспедиционных грантов президиума СОРАН, а также благодаря частной поддержке Константина Васильевича Куранова.
2 Плюснин Ю.М. Два полюса ценностного развития личности // Гуманитарные науки в Сибири. 1995. № 2.
3 Плюснин Ю.М. Экологическое мировоззрение: конъюнктурность и архаичность // Социально-политический журнал. 1996. № 4.
4 Плюснин Ю.М. Психология материальной жизни (парадоксы сельской «экономики выживания») // ЭКО. 1997. № 7.
5 Плюснин Ю.М. Модели жизнеобеспечения поморского населения Русского Севера в современных условиях // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. 1997. № 3.
О потерях и приобретениях последнего десятилетия (которое я бы назвал, продолжая известную периодизацию Николая Бердяева, Шестым Великим Переломом в истории России), сказано уже немало. Но речь в основном шла об изменениях, «внешних» по отношению к жизни простых людей, — об экономических, социальных и политических трансформациях российского общества. Моя задача, опираясь на собственные исследования1 (интервью и анкетные социологические опросы более 5 тыс. человек), проводившиеся с 1992 по 2001 г. в десятке регионов страны, рассказать об изменениях «внутренних», касающихся эмоционального состояния, социальных установок и ожиданий (аттитюдов), системы ценностей, мировоззрения и стереотипов обыденного сознания, а также поведения людей.
Чтобы картина была достаточно объективной и полной, я избрал в качестве объекта для постоянного наблюдения жителей сел и малых городов провинциальной России — ту часть общества, которая составляет его основную массу не только в численном отношении (не менее 60% населения), но и как несущий субстрат социального развития.
Три момента представляются мне наиболее существенными: субъективное чувство приспособленности людей к новой жизни; планирование ими своего будущего; их повседневное эмоциональное состояние.
Адаптация к новой жизни
Обычно ученые, не располагающие эмпирическими данными о мнениях и самооценках россиян, предполагают, что сейчас в нашем обществе около 20% населения хорошо адаптированы к новой жизни («фавориты»), примерно столько же — плохо («аутсайдеры»), а остальные пребывают в неопределенном переходном состоянии.
Судя по моим ежегодным опросам жителей провинциальной России вырисовывается гораздо более безрадостная картина. Только один из каждых десяти опрошенных считает, что он — в «фаворитах» новой жизни и вполне к ней приспособился. Никак не могут адаптироваться к нынешним условиям не менее пяти-шести человек из каждых десяти, и оставшиеся трое — четверо находятся в том неопределенном состоянии, когда сами еще не знают, приспособились ли они за десять лет к этой жизни или нет.
Таким образом, есть основания утверждать, что до 90% простых людей в стране не чувствуют еще себя не только «хозяевами жизни», но даже и участниками, рассчитывающими на маломальский успех. Объяснить это можно множеством причин. В том числе одна из первых и самая очевидная — экономическая.
Популярный американский писатель Генри Торо (1817-1862), известный у нас своей автобиографической повестью «Уолден, или Жизнь в лесу», провел в построенной им хижине на берегу Уолденского пруда два года. Описывая заботы и трудности повседневной жизни «в лесу» (а точнее, всего в двух милях от поселка), Торо с гордостью отмечал, что восемь месяцев сумел прожить всего на 62 доллара. Он исключил из этих расходов самостоятельно произведенные им продукты питания — картофель, бобы, горох, кукурузу, но, правда, включил расходы на истопку, стирку одежды, которую регулярно отдавал прачке (!).
До сих пор этот сверхскромный уровень жизни, составляющий предмет гордости самого Торо, вызывает восхищение романтического западного читателя. Между тем большинство наших соотечественников из сел и небольших городов далеко опережают Торо по экономности и продолжительности подобного аскетического существования. «Живыми» деньгами (а не теми, что начисляются в виде зарплаты и остаются годами лишь «деньгами на бумаге») они имеют в месяц, в пересчете на одного человека в семье, всего от 20 до 100 рублей. И живут жизнью Уолденского отшельника (я имею в виду только материальную ее сторону) не два года, а почти десятилетие. И подобно ему, значительную часть своего пропитания выращивают и добывают для себя сами.
Вот главная причина, объясняющая столь низкий до сих пор процент тех, кто чувствует себя хорошо в «новом» обществе. Еще более печальным представляется тот факт, что на протяжении всего десятилетнего периода в российском обществе не увеличивается число людей, которые считают себя приспособившимися к новой жизни. Их доля при опросах, начиная с 1994 г., остается в пределах 5-10% и выше не поднимается. При этом не уменьшается и доля совсем неспособных «встроиться» в новые экономические и социальные отношения.
Хаос реформ и неопределенность будущего побуждают к выбору стратегий поведения, которые только в краткосрочной перспективе бывают адаптивными, а на отрезках времени даже в один-два года оказываются случайным броуновским блужданием. Отсюда и отсутствие чувства адаптации. Люди хорошо понимают это, видят, как «внешняя жизнь» в форме противоречивых законов и государственных директив «подбрасывает» им все новые сюрпризы, один другого неприятнее, и потому отнюдь не уверены, что то оружие, которое они выбрали для борьбы за свое существование, завтра окажется столь же пригодным, как сегодня.
Планирование будущего
По данным социологов в 70-80-е годы люди планировали свое будущее обычно на один-три года, немалое число строили планы и на сроки в пять и более лет. Сопровождающие эпоху реформ экономический рост безработицы, неплатежи со стороны государства, значительная часть населения оказалась перед реальной угрозой утраты средств к существованию, привели к тому, что к 1993-1994 гг. планирование, особенно трудовой деятельности, сократилось у большинства до месяцев и нескольких недель (причем не только, например, у заводских рабочих или жителей сел, но даже у профессиональных ученых). Жизненные перспективы людей уменьшилось сразу на порядок в течение очень короткого отрезка времени. В 1996-1998 гг. наблюдался медленный, но постоянный рост периода планирования жизни и работы. В некоторых социальных группах средние оценки перспектив приближались к восьми-десяти месяцам и одному году. Однако в 1999 г. значение показателей длительности планирования вновь пошли резко вниз и ситуация стала подобна той, что была в 1994 г. Более 49% опрошенных совсем отказываются как-то планировать свою жизнь, еще 15% планируют ее не далее, чем на шесть месяцев.
Что касается трудовых планов, то их вообще не строят 36% респондентов, 14% планируют трудовую активность на один-шесть месяцев. В сумме это ровно половина населения. Из оставшейся второй половины треть (34%) «просматривает» перспективы своих планов на работу на отрезках от одного года до трех-пяти лет, а 12% — еще дальше.
Резкое сокращение сроков планирования жизни является, на мой взгляд, одним из самых надежных маркеров социальной нестабильности. Как только нестабильность общественной структуры возрастает, сроки перспективного планирования в массовой части общества начинают уменьшаться.
Эмоциональный стресс
Каково повседневное эмоциональное состояние людей? Только 9% опрошенных отвечают, что они обычно находятся в хорошем или прекрасном расположении духа (как правило, это те, кто считает себя более или менее удачно приспособившимся к новой жизни), и менее 30% — пребывают в нормальном, по их словам, психологическом состоянии. Таким образом, около 40% опрошенных не испытывают эмоционального стресса. Остальные оценивают свое душевное состояние негативно, причем 13% из них — крайне негативно.
Эмоционального стресс, по-видимому, достиг своего пика к 1995-1996 г. (в состоянии острого эмоционального напряжения находились от 50 до 60% опрошенных, а в хронической фазе, чреватой развитием различных соматических заболеваний и нервно-психическими нарушениями, — от 20 до 25%). Со временем, в процессе психологической адаптации доля лиц, испытывающих острое эмоциональное напряжение, уменьшилась, постепенно они стали более адекватно реагировать на стресс. По моему мнению, доля лиц с патологическим характером эмоционального реагирования на стресс, сопровождающегося застойными явлениями и нередко влекущего за собой психосоматические расстройства, составляет сейчас не менее 25%. Причем совпадают два вида оценок уровня хронического эмоционального напряжения в обществе: полученные в результате опроса и полученные с помощью объективных психологических тестов. Образно говоря, четверть населения страны находится на грани срыва.
Есть ли на этом крайне сумрачном и безрадостном фоне хоть что-то утешительное?
Есть, конечно. Обращу внимания читателей только на два факта.
Первый — это моральная, душевная и материальная поддержка, которую человек получает от своих близких, друзей, коллег по работе. Очень важно знать, что ты не пропадешь, если вдруг случится несчастье, что к тебе придут на помощь. По моим наблюдениям, людей, уверенных в поддержке в трудную минуту со стороны своих близких, не менее 75%. Только 5% признаются, что от близких они совсем не получают ни материальной помощи, ни душевной поддержки. Менее 10% еще нестарых людей чувствуют себя одинокими. Это, насколько я знаю, много меньше, чем, например, в Западной Европе, где одинокими себя считают до 40%.
Второй позитивный факт: респонденты повсеместно отмечают, что, несмотря ни на какие трудности и катаклизмы «внешней» жизни, соседские отношения между людьми остаются нормальными, душевными. Соседская община, будь то небольшое село, городок или район в крупном городе, сохраняет сплоченность. Более чем для 80% опрошенных непосредственная социальная среда обитания является действительно родной и близкой, отношения между людьми здесь дружеские, благожелательные. Менее 15% респондентов отмечают, что отношения с соседями у них напряженные, и менее 3% оценили их как плохие.
Вот эти два обстоятельства — значительная психологическая поддержка, оказываемая друг другу, и высокая социальная сплоченность в соседской общине — и выступают, с моей точки зрения, едва ли не ключевыми факторами, которые поддерживают и скрепляют наше общество на самом глубинном, низовом уровне.
Изменения в системе ценностей
Согласно полученным данным, начиная с 1995 г. наблюдаются достаточно быстрые изменения в структуре ценностей. Все больше людей считают наиболее значимыми для себя ценности физической безопасности и материального благополучия. Особенно сильно повлияло на такое смещение неожиданное для многих обострение кризисных процессов в 1998 г., когда, по сравнению с 1995-1996 гг., доля тех, кто стал отдавать предпочтение названным выше ценностям, возросла с 42 до 81% среди женщин и до 74% — среди мужчин.
Общение с близкими, семья, любовь, которые должны занимать одно из главенствующих мест в структуре ценностей личности, все больше отступают теперь на второй план, хотя для многих они остаются наиболее важными в индивидуальной иерархии. Уменьшается прежде всего приоритетное значение таких ценностей, как свобода, красота, понимание, творчество, равенство людей, социальная справедливость.
К каким последствиям может привести процесс смещения в иерархии терминальных ценностей сразу у большой части общества, процесс, который сейчас, по-видимому, идет в направлении, противоположном тому, что зафиксирован Инглехардом для западных обществ? В рамках выдвинутой мною ранее гипотезы «социальных качелей ценностей»2 рассмотрено одно из главных следствий такой динамики. Когда социальная структура стабильна, общество стремится с помощью социорегулятивных механизмов добиться непрерывного и равномерного движения «вверх» по шкале ценностей, обеспечить условия максимального благоприятствования для личностного роста. Когда же стабильное общественное развитие нарушается, приходят в движение «социальные качели». Ослабевает пресс регулирующих и контролирующих механизмов, традиционные институциональные механизмы социализации начинают «давать сбои»; индивид получает значительно меньше импульсов «позитивного социального усилия». При начавшемся смещении ценностных приоритетов вниз на первый план в их иерархии постепенно перемещаются органические потребности, ценности физической безопасности. Но движение вниз не может быть бесконечным и не может носить массового характера, поскольку это таит угрозу самому существованию общества. Будучи самоорганизующейся системой, оно вынуждено либо переходить к использованию более мощных механизмов контроля и регуляции, либо формировать новые (такие ситуации крайне редки, и они всегда оставляют след в общественном сознании: например, инквизиция, фашистские и любые диктатуры). Эти механизмы включаются как последнее средство массового «возвращения» членов общества к приемлемому уровню ритуальности, правильности социального поведения, и если они оказываются неэффективными, процесс развивается до своей крайней точки, достижение которой влечет за собой разрушение общественной структуры.
Но подобно тому, как «нижний» полюс несет разрушение общественной структуры, так и «верхний» полюс означает социальную стагнацию. Массовое достижение уровня «общественно-ценной личности» превращает общество в описанную в «Государстве» Платона целесообразно организованную систему. Примеры обществ, которые обладали бы столь мощными механизмами, что обеспечили бы своим членам всеобщее достижение «идеального» состояния, отыскать вряд ли возможно. Этому состоянию свойственна элиминация жизненных целей отдельных личностей, поскольку единственный общий смысл жизни социально запрограммирован и зафиксирован в идеологических и религиозных образцах. В реальном же обществе индивид находится в состоянии «устойчивого неравновесия». В силу «социального драйва» он вынужден двигаться вверх по шкале ценностей, а в силу естественных факторов постоянно стремится скатиться вниз. Социальная неустойчивость, периодически возникающая в том или ином обществе, заставляет большинство его членов балансировать на «социальных качелях» ценностного развития. Мы сейчас как раз являемся свидетелями такой «раскачки ценностей» в российском обществе, когда «качели» достигли, по существу, своей нижней, предельной точки.
Трансформация жизненных смыслов
Еще один признак трансформации общественного сознания в современной России — изменения значимости для большинства тех или иных смыслов жизни. За несколько лет доля россиян, считающих важнейшим смыслом простую, непритязательную жизнь, возросла с 17-20% до 28%. Напрашивается очевидная интерпретация: предельные трудности, связанные с необходимостью физического выживания, заставляют все чаще переоценивать смыслы жизни в пользу самого простого существования.
В то же время увеличивается число людей, значимый смысл жизни которых — в активной деятельности, в индивидуалистическом стремлении к успеху, к достижению результата, независимо от трудностей. Эта цель, как обычно полагают, не слишком присущая русским (она обычно ассоциируется с «американской индивидуалистической моделью жизни»), оказывается сейчас приоритетной для каждого четвертого члена нашего общества. С 1995 г., когда ее разделяли примерно 7-10% опрошенных, произошел, таким образом, почти трехкратный рост числа тех, кто полагается в выборе жизненных целей прежде всего на себя самого, изживает в себе патерналистские установки.
Что касается служения людям, стремления быть полезным для общества, то доля респондентов, выбирающих данную цель в качестве важнейшего смысла своей жизни, сократилась за пять лет вдвое: с 10-11% до 5-6%. Наблюдается снижение значимости и другой социально-ориентированной цели: жить по долгу и совести, принимая ответственное участие в делах общества. Если в исследованиях 1995-1996 гг. доля опрошенных, отдающих предпочтение этой установке, составляла 15-16%, то к концу 1998 и в 1999 гг. она сократилась до 10% и менее.
Упомянутые изменения (думаю, все-таки обратимые) в предпочтении центральных для человека жизненных установок интерпретируемы достаточно очевидно. Происходит ослабление внутренних социальных скреп, поддерживающих стабильность общества через глубинные мировоззренческие препозиции своих членов, которые все меньше чувствуют себя обязанными на безусловную жертву ради процветания общества. Одновременно и внешние обстоятельства — как материальные трудности, так и несомненное давление ранее неприемлемых или запрещенных идеологий — оказывают сильнейшее воздействие на сознание людей и заставляют переоценить жизненные смыслы и приоритеты.
Можно сказать, что индивидуально-ориентированные жизненные цели находятся сейчас в согласии с такой же индивидуалистической ориентацией большинства предлагаемых (точнее, примеряемых) форм идеологии в реформируемом российском обществе. Более 40% опрошенных полагают для себя важнейшими именно индивидуальные цели, хотя еще недавно таковых было менее 25%. Как обычно, маятник качнулся слишком сильно. На этот раз, однако, изменения больше затронули ментальные установки женщин, нежели мужчин: доля женщин с индивидуалистическими жизненными целями возросла в 1,5 раза, тогда как у мужчин увеличения практически нет. Этот факт отражает действительное и повсеместное усиление активности женщин в российском обществе в последнее десятилетие. Примечательно, что рост деловой активности затронул жительниц не только крупных городов, но и самых мелких селений. У мужчин же наблюдается, к сожалению, очень быстрое и резкое сокращение числа тех, кто отдает предпочтение социально-значимым смыслам жизни — например, в выборке по опросу 1999 г. их оказалось менее 10%.
Между тем нельзя не отметить такую важную черту смысложизненных ориентаций людей, особенно среди жителей сел и малых городов, как значительное предпочтение, отдаваемому «роджеровскому» смыслу жизни. В свое время К. Роджерс предложил добавить к списку пяти основных жизненных целей Ч. Морриса шестой смысл жизни развитой личности. В формулировке Роджерса это — «быть тем, кто ты есть в действительности, оставаться самим собой при любых обстоятельствах». Именно этот жизненный смысл наиболее предпочтителен почти для 40% простых россиян, причем в наибольшей степени для женщин (в крупных городах предпочтение существенно ниже). Я думаю, что и здесь объяснение найти просто. В годы общественной нестабильности и неурядиц человек подвергается немалым искусам и опасностям утратить свое достоинство. В подобных обстоятельствах требуется сохранить уважение к себе как к личности. Поэтому для многих сейчас первейшая цель — сохранить свою самобытность, личную уникальность.
Мировоззренческие трансформации (религиозность versus экологическое сознание)
Происходят, по-видимому, серьезные изменения и на уровне целостного мировоззрения простого человека. Но зафиксировать их в социальном исследовании весьма непросто, а часто и невозможно. Я обращу здесь внимание только на три поверхностных, а потому легко выявляемых элемента менталитета жителя России — подверженность влиянию средств массовой информации, религиозное и экологическое сознание.
Мировосприятие россиян находится сейчас под очень мощным влиянием средств массовой информации, которое существенно усилилось по сравнению с советским периодом. Человек, мировосприятие которого сложилось в «однородной» информационной среде, у которого в крови пиетет перед печатным словом (и приравненным к нему словом, изреченным с экрана телевизора), оказался неспособен критически отнестись к плюрализму мнений, потерял ориентиры в потоке зачастую искаженных сведений, почерпнутых из СМИ. При более чем десятилетнем идеологическом вакууме чрезвычайная необъективность и разноголосица информационных потоков способствуют тому, что мировоззрение простых людей становится все менее цельным, все более подверженным конъюнктуре. Особенно это касается молодых в возрасте до 30 лет. Разрушение традиционных и идеологических основ мировоззрения усугубляется при этом ростом частоты отклоняющихся (аддиктивных) форм поведения, которое широко рекламируется на телевидении (курение, алкоголизация, наркомания, сексуальная распущенность).
Более половины (53%) жителей сел и малых городов признаются, что постоянно смотрят телевизор и слушают радио (газет теперь почти не выписывают), «погружаются» в СМИ лишь время от времени около 25%, и никто не ответил, что никак не причастен к mass media. Все без исключения смотрят телевизионные передачи двух родов: новости и сериалы. Первые позволяют поддерживать ощущение сопричастности с миром, не чувствовать себя слишком изолированными, вторые дают возможность «забыться», отвлечься от тягостных переживаний и необходимости предпринимать какие-то действия для выживания.
Религиозность большинством понимается как приверженность церкви и исполнение церковных обрядов. В такой форме она весьма низкая. Но мало и истинно верующих. Многие респонденты убеждены, что истинной веры нет, но быть верующим стало модно, поэтому, чем моложе человек, тем, как правило, вероятнее, что он отметит свою религиозность.
Реальная религиозная активность (посещение церквей, участие в молениях) не только в городках, но и в селах крайне невелика, а по некоторым наблюдениям можно заключить, что действительно верующая и активная в религиозном смысле часть населения составляет всего 2-5%.
Наблюдаемый феномен депрессии религиозного чувства в народе находит некоторое объяснение в том, что в массовом сознании развиваются своего рода «суррогаты» религиозности. К ним прежде всего я отнес бы так называемое «архаическое экологическое чувство». Это чувство, или, как принято говорить, «экологическое сознание», следует признать в качестве еще одного признака начавшегося радикального изменения в структуре мировоззрения общества. В исследованиях последних лет я зафиксировал отчетливую трансформацию в системе экологических представлений3.
Равнодушие к экологическим проблемам в советское время было столь же большим, какой была и «экологическая ажиотированность» в конце 80-х — начале 90-х годов. Такой динамизм мировоззренческих установок обусловлен, по моему мнению, поверхностностью и конъюнктурностью экологических взглядов людей, формируемых и определяемых во многом средствами массовой информации. Экологическое сознание базировалось преимущественно на принципах утилитарного, в меньшей степени этического, отношения к природе как к окружающей среде (я бы сказал, как к частной кладовке, складу полезных предметов). Природа рассматривалась с точки зрения пользы, выгоды, вреда, реже — с позиций ее сохранения, защиты от негативной деятельности человека. Например, к началу 90-х годов экологическое сознание большинства сельских жителей основывалось на дихотомиях понятий «загрязнение-чистота», «польза-вред».
Однако в последнее время все сильнее проявляются качественные изменения в структуре экологического сознания. Очень быстро оказались доминирующими эстетическая и этическая компоненты отношения к природе за счет резкого снижения значения утилитарной компоненты. Например, сейчас до 50% россиян главенствующим принципом своего отношения к природе и взаимодействия с ней определяют эстетический, еще 28% — этический, и только около 10% — утилитарный. Не использование природы, а отношение к ней как к красоте и миру становится все более важным мировоззренческим императивом для простых людей, и в этом я вижу признаки возрождения подавленного ранее религиозного чувства.
Поэтому точнее следовало бы, наверное, говорить, что религиозная потребность многих людей и их религиозное чувство находят выражение не столько в обращении к церкви (отсюда так невелика, несмотря на все усилия, декларативная религиозность людей), сколько в обновленном экологическом сознании, которое в своих глубинах апеллирует к архаическому единству с Природой. Вполне допустимо, что именно совокупность экологических представлений на фоне вакуума мировоззрения и отсутствия у населения авторитета ортодоксальной церкви может выполнить в будущем роль нового идеологического стержня, на котором выстраивается новое народное мировоззрение.
Изменения в социально-политических установках
За последнее десятилетие произошли коренные перемены и в отношении людей к власти, и в их политических предпочтениях. До 1994 г. можно было с достаточной уверенностью говорить, что коммунистическая идеология находила сочувствие у большинства, по крайней мере, сельского населения (по моим наблюдениям, в то время в разных областях страны до 95-98% простых людей желали возвратиться к условиям жизни советского периода). Но уже к 1996-1997 гг. проявилась довольно сильная политическая поляризация, которая привела к тому, что только около половины членов сельской общины продолжали оставаться верными прежней идеологии, а другая половина незаметно — в том числе и для себя — перетекла в лагерь, если не демократов, то «плюралистов», сделав осторожную ставку на новые организационно-политические формы жизни. Надо заметить, что в крупных городах социально-политические установки населения всегда отличались и отличаются от установок и политических пристрастий сельского населения. В качестве иллюстрации приведу график динамики отношения населения страны к демократическим преобразованиям в обществе за период с 1990 г. Оценки получены из разных исследований, в том числе моих собственных. Если в первый период реформ наблюдается достаточно значительная и опасная поляризация социально-политических установок, то к концу десятилетия доля сторонников реформ приближается к нулю, а доля противников составляет уже больше половины населения (доля опрошенных, равнодушных к оценке реформ, за это время колеблется от 40% до 50%). Картина изменений оценок, даваемых направленности и характеру политических преобразования общества, отражает тем самым и отношение людей к власти, с которой ассоциируются демократические реформы.
Внутриполитическая вакханалия 1997-1999 гг. способствовала почти полной утрате интереса простых людей к политике. Сейчас с большинстве своем исчезло противостояние коммунистических и демократических установок: ни те, ни другие уже не популярны. Однако если в отношении первых можно сказать, что их популярность упала, но сочувствие к коммунистической идеологии и соответствующей партии существует, то к демократическим установкам сформировалось глубоко отрицательное отношение. Можно сокрушаться, но дело обстоит именно так: «демократ» стал жупелом в провинции. Поэтому практически каждый политик местного масштаба, рассчитывая на успех, старательно избегает практически любых демократических лозунгов. Подавляющее большинство жителей сельской местности и малых городов сейчас совершенно аполитично. Они намерены идти за той политической силой, которая способна будет предложить прежде всего крепкую власть.
Аналогично политическим пристрастиям развивалось в эти годы и отношение людей к власти. В течение всего десятилетия государственная власть, как местная, так и федеральная, неуклонно теряла свою силу в глазах простых россиян. Если еще до 1993-1994 гг. страх перед властью был велик и определялся не только свежей памятью о советском времени, но и ожиданием скорого изменения экономической, а с ней — и политической ситуации, — то спустя три-четыре года отношение можно назвать близким к равнодушию, поскольку власти государства на местах уже не осталось или осталось до смешного мало. Тихо и неприметно она оказалась в руках бригадиров — как в буквальном, так и в переносном смысле слова: у бригадиров производственных сельскохозяйственных обществ и криминальных структур. «Свято место пусто не бывает». В глазах населения референтами реальной власти стали полукриминальные-полупроизводственные организации, существующие в любом районе и любой волости.
Нередко (думаю, это теперь правило, которое, однако, довольно трудно обнаружить стороннему наблюдателю) руководители района связаны тесными узами с частными промышленными и коммерческими фирмами, а через них — с теневыми структурами. По крайней мере, респонденты повсеместно указывают на такую цепочку. Примечательно при этом, что подобные отношения, успевшие сложиться, закрепиться и укорениться, оказываются в глазах людей оправданными, более того, даже целесообразными. В одном из интервью в 1999 г. некий средний руки предприниматель в Тверской губернии высказался вполне откровенно: «Что мне бояться рэкетиров — это теперь не те, что были пять-семь лет назад, теперь это люди с пониманием, они всегда готовы войти в мое положение, понять, уступить, даже помочь. А вот государство у нас — и есть главный рэкетир, и самый жестокий, для него любой из нас — враг: отдай все, разденет, обманет, убьет». Это мнение не единичное, оно достаточно типично для тех людей, кто пытается делать свой бизнес в провинции.
Но власть и порядок нужны безусловно, и на это в разговорах делают упор многие респонденты. Лейтмотивом политических предпочтений, как и в начале десятилетия, остается один: «нам бы хозяина — мы бы тужились». Людей вовсе не заботят конкретные партии и программы. Им нужна власть. Крепкая, последовательная. Карающая, но и способная защитить простого человека.
Тенденции к развитию местного самоуправления
В ситуации, когда власти мало или нет совсем, население стремится к местному самоуправлению. Такая тенденция очень четко обозначилась в 1992-1994 гг., в период развала колхозов и совхозов, когда жители сел, особенно небольших, оказывались вдруг перед необходимостью настоящего физического выживания.
Задача жизнеобеспечения своими силами повлекла за собой вполне естественное желание регулировать жизнь своего сообщества независимо от местной государственной власти. Приведу один весьма показательный пример. В 1994 г. во время исследований в Горном Алтае жители села Сайдыс рассказали мне, как, благодаря созданному по собственной инициативе самоуправлению в селе, они защищали свои права перед властью. В то время широко распространились неправовые действия со стороны коррумпированных чиновников, способствовавших «теневым бизнесменам» решать свои «проблемы» за счет местного населения. Один из таких бизнесменов, занявшийся разведением маралов с целью нелегальной продажи пантов за границу, попытался, при поддержке чиновников, огородить громадный участок леса, принадлежащий двум соседним деревням. Эта земля в буквальном смысле слова стала к тому времени источником жизни для людей. Возникший конфликт, где сельчанам противостояли объединенные силы «криминала», местной администрации и милиции, разрешился тем, что жители снарядили два конных отряда молодых парней, вооруженных ружьями, которые отправились на защиту территории с наказом отстаивать права до конца и всеми средствами. Неделю вооруженные люди с двух сторон стояли на границах угодий, пока бизнесмен и местная власть почему-то не отступили. Не чувствует ли здесь читатель романтику времен освоения Дальнего американского Запада? К счастью, этот случай завершился благополучно, но других подобных случаев и тогда, и сейчас происходит в стране немало, конечно же, далеко не всегда с happy-end'ом.
Жители небольших сообществ медленно, но со всевозрастающим вниманием обращаются к идее самоуправления. Степень сочувственности к ней, естественно, прямо пропорциональна слабости законной власти и произвола ее криминальных заместителей. В последние годы не менее 60% опрошенных считают, что для их села или городка самоуправление желательно, даже необходимо, и всего менее 20% относятся к такой идее отрицательно. Но реальных шагов в этом направлении крайне немного: судя по ответам, менее чем в одном населенном пункте из каждых десяти сформированы элементы самоуправления, а развития, достаточного для его нормального функционирования, нет практически нигде (хотя, как известно, официально местное самоуправление декларировано и соответствующие структуры формально созданы почти во всех районах).
Это и понятно: лишь единицы представляют себе суть самоуправления, политические, социальные и экономические условия его существования в современном малом городе или селе. Ни одним из респондентов за все последние пять лет не было высказано каких-либо, даже элементарных представлений о конкретных механизмах воплощения в жизнь данной идеи. В настоящее время мы наблюдаем только осознание потребности в самоуправлении, но не ее реализацию. Но потребность эта велика. Как скоро она получит организационное оформление?
Поведение выживания
Когда ученые говорят о низком уровне жизни людей в стране, о невысоком качестве жизни, они не правы. В действительности нужно говорить о выживании, простом биологическом выживании, задача которого уже много лет стоит перед достаточно большой частью населения страны. Смысл выживания — в достижении минимальных условий, обеспечивающих физическое сохранение индивида. Такими минимальными условиями оказываются сейчас небольшой участок земли, на котором семья (домохозяйство) может вырастить картофель, овощи и фрукты, а также заготовить сено для домашнего скота и птицы. Кроме того, не менее важной задачей для многих является заготовка топлива (дров или угля) на долгую и холодную зиму. На все это уходит основная часть жизненных сил людей.
В первые годы реформ многие оказались совершенно не готовыми к почти абсолютно автономному жизнеобеспечению себя и своей семьи. В тот период немало людей целыми поселками голодали — ведь семьи жили только на зарплату и не имели возможности сразу завести хозяйство. По моим данным, в 1994-1996 гг. не только в лесных поселках (где традиционно не велось приусадебное хозяйство, а люди жили за зарплату и промыслами), но даже в селах (где подсобное хозяйство сохранялось всегда) до 30% всех детей голодали. Данные по детям получить было легче — через интервью с учителями школ и разговоров с самими ребятами, — но это значит, что и взрослые в каждой третьей семье недоедали или голодали. Более того, в период до 1996 г. я фиксировал рассказы людей о том, что были случаи голодных смертей. Причина — неподготовленность многих к практически внезапному изменению базовых составляющих системы жизнеобеспечения общества. Например, на русском Севере, где основу экономической деятельности всегда составляли крупные рыболовецкие колхозы, население традиционно не имело подсобного хозяйства: на одного человека приходилось в среднем около 0,01 га пахотной земли, всего менее 0,3 головы любого вида домашнего скота (в 1996 г. я насчитал в 2400 сельских домохозяйствах всего шесть свиней), тогда как минимально необходимые натуральные ресурсы для полного самообеспечения даже в умеренной зоне составляют не менее 0,1 га пашни, 1-2 га сенокосов и лугов, не менее 1 головы скота4.
Состояние катастрофы экономики домохозяйств, которое повсеместно ощущалось в первую половину этого десятилетия, достаточно быстро — иначе и нельзя было — сменилось активным поиском новых форм жизнеобеспечения. В каждом селении и в каждом регионе находятся и претворяются в жизнь разнообразные, многочисленные способы автономного выживания. В одном случае начинают заготавливать и продавать сено, потому что в соседней области неурожай трав, в другом — объединяются на время в нечто вроде кооператива для выращивания телят или свиней, чтобы зимой приехать в город, минуя перекупщиков, и продать свое мясо, а в третьем — становятся, например, нищими рантье, сдавая внаем за минимальную плату свои рыболовные сейнеры или нанимая на них команду из еще более нищих жителей с Украины или из Эстонии, как это наблюдается на Белом море5.
Форм новой экономической активности множество. Все они крайне просты. И самой простой, как и самой распространенной (впрочем, более всего поражающей воображение), оказывается модель жизнеобеспечения, основанная на возврате к натуральному хозяйству, обеспечивающему полный жизненный цикл семьи. В течение одного-двух лет люди перешли от промышленного крупномасштабного сельскохозяйственного производства к таким формам натурального хозяйства, которые описывались историками как типичные в XVI — начале XIX века в сельских районах Франции, Германии или Ирландии, и даже зафиксированы в летописях для XII-XIII веков на Руси!
У меня давно уже сложился устойчивый образ нашей современной социально-экономической жизни: если в советский период общество представляло собой нечто вроде прочной, массивной гомогенной платформы, с почти полным единообразием экономической активности, этакий кусок застывшего жира в чугунном котле, то в наше тяжелое время кризиса жир растопился, вскипел и бурлит, в нем постоянно образуются и всплывают на поверхность множество пузырей — новых, ранее не виданных форм (сказать точнее, моделей) жизнеобеспечения. Почти все из этих пузырей, всплывая на поверхность, тотчас же лопаются, исчезают без остатка. Но ведь котел когда-то перестанет кипеть — даже глобальные кризисы проходят — и какие-то из вновь образовавшихся пузырей — новых моделей жизнеобеспечения — имеют шанс не лопнуть, а застыть, затвердеть и стать точкой кристаллизации для нового экономического, а может быть, и общественного порядка в России.
Какова природа этих возможных точек экономического роста? Будут ли они политически, социально, да и морально оправданными? Вопрос нешуточный, потому что с каждым годом я наблюдаю появление или развитие таких новых «моделей выживания», которые все более внушают опасения (например, сообщества целых селений и городков, включая женщин и детей, начинают обеспечивать свою жизнь путем участия в перевозках и торговле наркотиками). И если они распространятся и захватят почти все население хотя бы небольшого сообщества, государственная власть окажется бессильной истребить ее. Не лучше ли, пока не поздно, способствовать распространению иных моделей жизни?
Вместо заключения
Я не склонен давать глобальные прогнозы и рассматривать перспективы развития российского общества. Мою задачу в данном случае я видел только в том, чтобы зафиксировать на эмпирическом уровне происходящие с обществом изменения. Изменения в любом случае должны были бы быть, поскольку они составляют плодородную почву всякого социального развития. Другое дело, что эти изменения оказались совсем не теми, каковые мы (я имею в виду не политиков, а научную и творческую интеллигенцию) с энтузиазмом прогнозировали еще в 1989 году и даже в 1991. Действительно, «хотели как лучше...»
В то же время эти изменения — вполне объяснимая (может быть, и предсказуемая — знать бы заранее) реакция общества на свою болезнь. И вот эта объяснимость позволяет сделать одно, как кажется, даже тривиальное, заключение.
Мы видим, что Россия меняется, меняется поспешно, не осмотревшись. Возникают новые политические и экономические институции общества, может быть, элементы новой морали. Только мы обнаруживаем, что все, порождаемое в недрах общества как бы из ничего, на самом-то деле, существовало в нем всегда и ранее присутствовало в потенции. И в любой новой констелляции проявляется один и тот же архетип народного духа, определяющий уникальность как народа, так и формы тех преобразований, на которые этот народ подвигает, независимо от того, что за времена общество переживает — благодатные или горестные.
Часто оказывается, что горестные дни для современников — время героев для потомков. Меняющаяся Россия остается все той же
Примечания
1 Исследования выполнены при финансовой поддержке РГНФ, гранта РФФИ (№00-06-80197), гранта МОНФ при поддержке Фонда Форда (№ SP-01-14), экспедиционных грантов президиума СОРАН, а также благодаря частной поддержке Константина Васильевича Куранова.
2 Плюснин Ю.М. Два полюса ценностного развития личности // Гуманитарные науки в Сибири. 1995. № 2.
3 Плюснин Ю.М. Экологическое мировоззрение: конъюнктурность и архаичность // Социально-политический журнал. 1996. № 4.
4 Плюснин Ю.М. Психология материальной жизни (парадоксы сельской «экономики выживания») // ЭКО. 1997. № 7.
5 Плюснин Ю.М. Модели жизнеобеспечения поморского населения Русского Севера в современных условиях // Вестник Российского гуманитарного научного фонда. 1997. № 3.
Опубликовано 30 сентября 2004 года
Новые статьи на library.by:
РАЗНОЕ:
Комментируем публикацию: Российская провинция: постоянство в переменах
подняться наверх ↑
ССЫЛКИ ДЛЯ СПИСКА ЛИТЕРАТУРЫ
По стандарту ВАК Республики Беларусь
Стандарт используется в белорусских учебных заведениях различного типа.
По ГОСТу Российской Федерации
Для образовательных и научно-исследовательских учреждений РФ
Прямой URL на данную страницу для блога или сайта
Полностью готовые для научного цитирования ссылки. Вставьте их в статью, исследование, реферат, курсой или дипломный проект, чтобы сослаться на данную публикацию №1096549304 в базе LIBRARY.BY.
подняться наверх ↑
ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!
подняться наверх ↑
ОБРАТНО В РУБРИКУ?
Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.
Добавить статью
Обнародовать свои произведения
Редактировать работы
Для действующих авторов
Зарегистрироваться
Доступ к модулю публикаций