J. BRABEC. Panstvi ideologie a moc literatury. Studie, kritiky, portrety (1991-2008)

J. BRABEC. Panstvi ideologie a moc literatury. Studie, kritiky, portrety (1991 - 2008). Praha, 2009. 316 s.

И. БРАБЕЦ. Господство идеологии и власть литературы. Исследования, критика, портреты (1991 - 2008)

Иржи Брабец (род. 1929) - один из самых известных чешских литературоведов послевоенного периода, активный участник реформаторского движения Пражской весны, издал сборник работ, написанных им после "бархатной" революции 1989 г. Книгу составили научные статьи, доклады на конференциях, предисловия, полемические заметки, но, собранные вместе, эти разные по жанру тексты складываются в достаточно цельный труд, основную тематику которого определяет его название. О чем бы автор ни писал, его прежде всего интересуют взаимоотношения, сопряжения, конфликты идеологии и литературы в чешской культурной истории с эпохи национального возрождения до современности.

Творческий путь Брабца во многом типичен для литературоведов его поколения. Сын рабочего, он пришел на философский факультет Карлова университета, имея за плечами опыт работы продавцом во время оккупации, после войны - участие в молодежном движении и учебу на подготовительных курсах рабочей молодежи. Научной работой он начал заниматься еще в студенческие годы, продолжил - в академическом Институте чешской литературы. В "Словаре чешских писателей после 1945 года" в статье о нем Иржи Голы напишет: "Б. вступил в литературную жизнь в начале 50-х годов, находясь под влиянием характерных для того времени схематических представлений об искусстве" (Slovnik ceskych spisovatelu do roku 1945. Praha, 1995. Dil 1. S. 66). Справедливости ради надо сразу же отметить, что с самого начала своей научной деятельности Брабец отличался как приверженностью к скрупулезной точности, так и самостоятельностью и смелостью мышления, которая проявлялась в его главах для академической "Истории чешской литературы" под общей редакцией Яна Мукаржовского (т. 3, 1961, редактор тома - Феликс Водичка), в работах о чешской поэзии конца XIX века (монография "На рубеже эпох", 1964), о поэзии XX в. (вопреки официальной точке зрения он высоко ценил творчество Франтишека Галаса) и др. С конца 1950-х годов Брабец все более энергично включается в современную литературную жизнь на стороне жаждущих свободы слова и новых форм представителей молодого поколения, объединившихся вокруг журнала "Kveten", в 1958 г. становится председателем редакционного совета этого журнала. В разгар Пражской весны Брабец - среди литераторов-реформаторов, а после ее разгрома, когда был образован (вскоре запрещенный) оппозиционный Союз чешских писателей под председательством Ярослава Сейферта, его избирают заместителем председателя.

В годы так называемой нормализации Брабец был уволен из Института чешской литературы, лишен права на работу по специальности и доступа к легальной печати. Работал билетером, ночным сторожем, но вместе с тем не только преподавал в подпольном университете, но продолжал научную и литературно-критическую деятельность в самиздатовских и эмигрантских журналах, вместе с другими литературоведами-диссидентами подготовил самиздатовский (1978) "Словарь чешских писателей", напечатанный затем (1982) в издательстве Йозефа Шкворецкого в Торонто, в котором были помещены статьи об авторах, выброшенных из официальной литературы. После "бархатной" революции Брабец снова получил возможность преподавать в Карловом университете, работать в Академии (сначала он на короткий срок вернулся в Институт чешской литературы, позже перешел в Институт Масарика как главный редактор собрания сочинений первого чехословацкого президента), участвовать в научных конференциях, выступать в печати. Его работы "посленоябрьского периода" и опубликованы в рецензируемой книге, которая дает представление о взглядах этого интересного ученого и предлагает его собственное решение целого ряда вопросов истории чешской литературы и литературной теории.

Брабец прежде всего - историк литературы, который, однако, воспринимает прошлое сквозь призму современности, что

ясно ощущается во всех его работах, всегда несущих в себе полемический заряд или, по меньшей мере, носящих полемический оттенок. Авторитеты для него в вопросе толкования истории чешской литературы -это Томаш Гарриг Масарик, блестящий чешский литературный критик и теоретик конца XIX - первой трети XX в. Франтишек Ксаверий Шальда, отчасти уже упоминавшийся Феликс Водичка и философ-диссидент Ян Паточка. Брабец солидаризируется с Масариком в оценке выдающегося чешского филолога эпохи национального возрождения Йозефа Добровского как "ключевой фигуры интеллектуальных усилий ее первого этапа" (s. 28), значение которого до Масарика, да и в последующее время, многими историками и филологами принижалось в пользу Йозефа Юнгманна. Он признает, что Масарик недостаточно внимания уделял эстетической стороне литературы и подчас впадал в морализаторский тон, но: "Все эти замечания не могут зачеркнуть тот факт, что в трудах Масарика литература понимается как сфера, в которой формируются проекты и модели современного человека и современного общества. Отсюда следует и важная роль критики, которая перестает быть незаинтересованным референтом о построении произведения, комментатором, определяющим значение художественного произведения для национальной литературы и становится заинтересованным сотворцом современной духовной жизни" (s. 49). Брабцу близка и дорога полемическая манера Масарика и то, что "как противопоставление господствующей патриотической идеологии Масарик полемически акцентировал научность" (s. 50). Рассматривая интерпретацию позиции Масарика Вацлавом Черны, автор книги подчеркивает: "Значение творчества Масарика определяется тем, что он провоцировал полемические столкновения, вызывал выступления оппонентов, которые были вынуждены снова и по-новому критически взвешивать поднятую им проблему" (s. 62). Несколько статей в книге посвящено проблематике чешского модернизма и авангардизма, которая серьезно занимала Брабца еще в 1950 - 1960-е годы. Пишет он и о генезисе чешского межвоенного католического и почвеннического литературного течения "рурализма". Но наибольший интерес из работ историко-литературного плана представляют исследования вопроса об антисемитизме в чешской литературе: статья "Проявления чешского антисемитизма перед Первой мировой войной" и большое исследование "Антисемитская литература в период нацистской оккупации".

Обращение к этой весьма острой тематике в известной мере соотносится с масариковскими публикациями и исследованиями автора. Стоит напомнить, что Масарика, а также и Бенеша, чешские националисты постоянно упрекали в "проеврейской позиции", в "проеврейских симпатиях", что особенно агрессивно звучало в годы оккупации. Брабец не анализирует специально взгляды Масарика на еврейский вопрос, но они, конечно же, оказали влияние на сам его выбор вопроса об антисемитизме в чешской литературе в качестве предмета анализа. Брабец утверждает, что "в Чехии не сформировалась какая-либо систематическая традиция антисемитизма" (s. 34), указывает на европейский контекст, в том числе и российский, в котором этот вопрос следует рассматривать, но в то же время не замалчивает отдельные антиеврейские мотивы в произведениях некоторых видных чешских писателей прошлого (Ян Неруда), стремится объяснить обстоятельства их появления. В целом же, по его убеждению, настоящие антисемиты оставались "на периферии национальной жизни" (s. 41).

Совершенно иная ситуация существовала в годы фашистской оккупации Чехии, когда антисемитизм был одной из основных установок идеологии "протектората Богемия - Моравия" и всей гитлеровской пропаганды. В работе Брабца "Антисемитская литература в период нацистской оккупации" речь идет не о немецкой литературе в Чехии, которая в то время решительно активизировалась, а именно о чешской литературе. Антисемитские выпады в крайне реакционной чешской прессе (выходившая в 1939 - 1942 гг. агрессивная ежедневная газета "Vlajka", бульварный еженедельник "Arijsky boj" и другие издания того же типа) сочетались с возобновлением выпадов против Масарика и вообще первой Чехословацкой республики, которая объявлялась "вассалом мирового еврейства". Брабец цитирует, к примеру, выпускавшийся чешскими антисемитами из Южной Чехии "Календарь на 1943 год", который был снабжен лозунгом: "С Вождем Адольфом Гитлером против евреев, большевиков и провокаторов - к окончательной победе" (s. 167) и где снова повторялись басни о ритуальных убийствах, басни, с которыми в свое время энергично полемизировал Масарик. Литературные поделки чешских антисемитов в абсолютном большинстве отличались

отсутствием какой бы то ни было художественности, не имели популярности среди читателей. Как пишет Брабец: "Моральные и профессиональные качества антисемитов находились на столь низком уровне, что их ненависть часто оборачивалась жестоко-безобразным комизмом" (s. 190). В своей массе это были третьеразрядные авторы, имена которых заслуженно канули в небытие. Однако в статье говорится и о редком исключении - о публикации в 1941 г. книги воспоминаний, заметок, размышлений талантливого католического поэта Якуба Демла (1878 - 1961) "Следы", где содержатся грубые антисемитские высказывания, а ритуальное убийство называется "доказанным фактом". Антисемитская пресса тех лет неоднократно приводила фразу Демла, позаимствованную им из антисемитских памфлетов: "Если кто-то вам скажет, что еврей тоже человек, сразу выбейте ему четыре зуба" (s. 188). Так что осуждение Демла после окончания Второй мировой войны не было совсем несправедливым, хотя сам он - уже старый человек - не был коллаборационистом, даже подвергался притеснениям со стороны оккупационных властей, однако публикация в то время такого текста прямо играла на руку самым темным силам. Правда, впоследствии Демл был оправдан, чему поспособствовал и любивший его поэзию Витезслав Незвал, но публикация 1941 г. остается темным пятном на его биографии.

Брабец подчеркивает: "Чешская антисемитская литература опиралась на иностранные, прежде всего немецкие и французские образцы" (s. 174), говорит и о влиянии антисемитских выступлений в России, но не считает нужным замалчивать подобные проявления в отечественной литературе.

Специальный интерес представляют работы Брабца о послевоенной чешской литературе. В открывающей рецензируемую книгу статье "Историк литературы в историческом процессе", посвященной Ф. Водичке, он пишет: "Водичка осознавал парадоксальность положения историографа, который одновременно является и актером живой истории. Он никогда не стоял в стороне от литературного процесса, его труды всегда латентно или непосредственно вступали в актуальные споры" (s. 5). То же самое можно сказать и о самом авторе этих слов. Брабец был и остается "актером живой истории" чешской литературы, легко вступает в "актуальные споры". Другое дело, что ему присущи полемические перехлесты и далеко не всегда с ним можно согласиться.

Творческий путь первого (и единственного) чешского лауреата Нобелевской премии прослеживается в статье "Лирик Ярослав Сейферт. Метаморфозы поэта и его постоянство": ""Высокое" и "низкое", профанное и сакральное у него не разделено. В его поэзии не исчезает юмористическое преувеличение, тонкая ирония, так же как и чувственное очарование, мечтательность, вера в силу воображения" (s. 238). Брабец посвящает статьи Карелу Тейге, Вацлаву Черны, Завишу Каландре, Индржиху Штырскому. Он высоко оценивает творчество одного из ведущих поэтов давнего журнала "Kveten", а в годы "нормализации" - диссидента Карела Шиктанца: "Он как бы завершает одну великую эпоху чешской поэзии" (s. 279) и "Карел Шиктанц создал совершенно своеобразный тип поэзии, которая непосредственно продолжает традицию поэзии чешского модернизма, но в то же время радикально ее изменяет, превращая в поиск ее "миссии" в новом духовном контексте" (s. 289). Можно в чем-то поспорить с автором, но интересно уже то, что на всех его статьях о послевоенной литературе в той или иной степени отражается его собственная эволюция как гражданина и как литературного критика.

Особое место в книге занимают высказывания Брабца по общей концепции послевоенной чешской литературы и современной литературной теории. В статье "Эстетическая норма и история литературы в тоталитарной системе" на материале литературы социалистического периода он размышляет о проблематике "эстетической нормы", очень важной для пражского литературного структурализма, прежде всего работ Яна Мукаржовского, но также и Романа Якобсона. Автор утверждает, что "литература пишет свою собственную глубоко структурированную историю и ни в коей мере не служит иллюстрацией истории изменений системы" (s. 148). Однако далее он рассказывает о том, как под давлением тоталитарной системы и авторитарной критики менялся облик чешской литературы, но ведь тем самым в ней история этой системы отражалась и, следовательно, история литературы до известной степени отражала историю изменения системы тоталитаризма, хотя очень существенно то, что литература боролась против властного давления: "Каждое произведение (добавим: каждое произведение, заслуживающее этого име-

ни. - С. Ш.) само по себе есть норма и эта устремленность в сторону уникальности находится в принципиальном противоречии с основными тенденциями, присущими тоталитарным системам" (s. 153).

Серьезные претензии Брабец высказывает по отношению к современному, уже посленоябрьскому состоянию гуманитарной науки в Чехии и к самой этой науке, литературоведению в частности. По его мнению, "[...] научная работа механизировалась, превратилась в производство, рутину, в ремесло, сводящееся к освоению определенных навыков и приемов. Политическая система, которая демонстративно игнорирует всю область гуманитарных наук, и структура научных институтов, которые сосредотачиваются только на количественных показателях, лишь усугубляют эту опасность" (s. 13). Он не доволен уровнем современной науки о литературе, "ностальгически" вспоминает о Пражском лингвистическом кружке, о концепции Масарика, Шальды и других мыслителей прошлого. Его не устраивает традиционный "кропотливый труд на вавилонской башне познания и знания" (s. 13), он выступает за новые герменевтические подходы, за "перенос внимания на наблюдающего субъекта и его поиск смыслов" (s. 14). Ссылаясь на высказывание Г. Гадамера, что "объективизм - это иллюзия", он называет стремление реконструировать историю литературы "абсурдным": "Мы имеем множество произведений, из которых должны создать конструкт, ценность которого будет определяться нашим пониманием сети взаимоотношений, а также силой наших интерпретаторских и комбинаторских подходов" (s. 162). С этих позиций Брабец очень резко обрушивается на недавно изданный фундаментальный труд Института чешской литературы АН ЧР "История чешской литературы 1945 - 1989" (в четырех томах, 2007 - 2008; главный редактор Павел Яноушек).

Собственно, критиковать этот труд Брабец начал еще на конференциях, предшествовавших его выходу из печати. Ознакомившись с первым изданным томом "Истории", он увидел здесь "кризис научного мышления" и так озаглавил небольшую статью, первоначально опубликованную в журнале "А2" и включенную в рецензируемую книгу с добавлением к этому названию вопросительного знака. Я оставляю в стороне присутствующие в статье эмоциональные перехлесты с "переходом на личности", не стоит ни разбираться в этом, ни об этом писать. Что же касается существа дела, то с Брабцем надо согласиться по поводу указанных им отдельных фактических неточностей и структурных неудач в объемной "Истории", но в целом, по моему мнению, он просто не справедлив в своей оценке многолетнего коллективного труда когда-то своего родного Института. Замечу только, что без отвергаемых критиком попыток "реконструкции" литературного процесса, неизбежно несущих на себе отпечаток субъекта исследователя, написать историю литературы вообще невозможно. Разумеется, историк литературы при помощи определенных методов конструирует свой текст, свою концепцию развития литературы, но это отнюдь не исключает задачу реконструкции, стремления воссоздать как можно более адекватно историческую картину. Кстати, задача реконструкции при написании истории литературы была близка почитаемому Брабцем Водичке, а составленный в годы "нормализации", в том числе и Брабцем, "Словарь чешских писателей", изданный в 1982 г. в Торонто, имел подзаголовок "опыт реконструкции" и только уже при переиздании в Праге после "бархатной" революции стал называться "Словарь запрещенных писателей". Надо надеяться, что начавшаяся дискуссия об "Истории чешской литературы 1945 - 1989" будет продолжена и что автор книги "Господство идеологии и власть литературы" еще выскажется по этой проблематике более развернуто и взвешенно.

Подводя итог, можно сказать, что книга Брабца - опытного историка литературы и непосредственного участника послевоенного литературного процесса в роли критика, представляет большой интерес как в плане освещения некоторых недостаточно изученных (антисемитизм в чешской литературе, Завиш Каландра) и спорных (сравнительная оценка Добровского и Юнгмана, взгляды Масарика на литературу и др.) вопросов чешской литературной истории, так и в плане знакомства с современной чешской литературной и научной жизнью.