публикация №1605296497, версия для печати

Практика дарения в советской дипломатии в 1920-х гг.


Дата публикации: 13 ноября 2020
Автор: О. А. Соснина
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1605296497)
Рубрика: РАЗНОЕ
Источник: (c) Вопросы истории, № 11, Ноябрь 2008, C. 79-90


В конце октября 1928 г. в Токио состоялась коронация японского императора Хирохито, унаследовавшего трон в 1925 году. 30 октября ТАСС официально сообщает о вручении подарка императору советским полпредом А. А. Трояновским. За этой краткой информацией о событии, на первый взгляд сугубо протокольного характера, кроется весьма драматичная история периода становления советской дипломатии 1920-х годов. Перипетии этой истории позволяют по-новому взглянуть на особенности советского дипломатического церемониала в тот период, когда только устанавливались первые официальные контакты между "страной победившего пролетариата" и ее буржуазным окружением.

 

В рассматриваемом случае мы имеем дело с необычной ситуацией - практикой дарения в обществе, которое само себя репрезентирует как некий антипод миру капитализма с его товарными отношениями купли-продажи. Поэтому особую важность приобретают следующие вопросы: как именно обнаруживает себя эта ценностная оппозиция в тех советских дарах, которые были делегированы представлять социализм за рубежом - в "странах капитала", а также как предметы дарения участвуют в политическом церемониале и артикулируют взаимосвязь Страны Советов с внешним миром.

 

Общеизвестно, что дарящий и одариваемый по разному понимают ценность того, что преподносится в качестве дара. Наличие определенного несовпадения между языками дарителя и получателя делает возможным установление диалога между ними, неких отношений, которые одновременно связывают и разграничивают его участников. Практика дарения в социологии и антропологии традиционно исследуется как коммуникативный жест, преодолевающий эти границы смыслов. Предметы дарения, погруженные в сложные и неоднозначные смысловые контексты, пересекают границы различных "режимов ценностей"1 При этом неизбежно возникают "трудности перевода" "своего" языка на "чужой". В нашем случае, ситуации 1920-х годов, это означало необходимость найти компромисс между "старорежимными" правилами международной дипломатии и новыми принципами советской внешней политики.

 

Официальная переписка по поводу подарка для микадо велась достаточно интенсивно на протяжении четырех месяцев 1928 г. (с июня по октябрь) между А. А. Трояновским, советским полпредом в Токио, и Л. М. Караханом,

 

 

Соснина Ольга Александровна - кандидат исторических наук. Музеи Московского Кремля.

 
стр. 79

 

заместителем наркома иностранных дел, который был куратором работы со странами азиатского региона и непосредственным начальником Трояновского. Первый энергично отстаивал собственную точку зрения, сообразуясь с нормами международного этикета. Советское и партийное руководство в Москве осторожно взвешивало все "за" и "против" прежде, чем принять окончательное решение. Год назад в СССР отметили с большим размахом первый исторический юбилей новой страны - 10-летие Октябрьской Революции. Уместно ли было советскому правительству отсылать официальный подарок в Японию - восточную монархию, праздновавшую вступление на престол нового микадо, персоны "божественного происхождения".

 

Япония в глазах советских политиков была "страной весьма агрессивного империализма", как характеризовал ее Трояновский2. В этом смысле очень показателен эпизод, зафиксированный в официальном отчете советского дипломата Соколина о его разговоре с морским атташе Японии Коянаги в 1928 году. Японец на его вежливый вопрос хорошо ли он знает собственную страну, с явным вызовом ответил: "Да, за исключением Камчатки"3.

 

Несмотря на постоянно вспыхивающие противоречия по Маньчжурскому вопросу и тяжелое наследие Портсмутского договора, заключенного между царской Россией и Японией в 1905 г., одной из главных задач советской политики на Дальнем Востоке было сохранение баланса сил. "Мы не должны делать японцев врагами", - так сформулировал эту задачу глава Народного Комиссариата по Иностранным Делам (НКИД) Г. В. Чичерин4. Определенные шаги по сближению предпринимались в сфере культуры. Например, в 1928 г. на гастроли в Москву приезжает японская труппа театра Кабуки, по этому случаю был устроен банкет в ВОКСе и торжественное заседание в театре Мейерхольда5. В целом, как писал И. В. Сталину замнаркома иностранных дел Н. Н. Крестинский, советско-японские отношения в этот период "отличались отсутствием какой бы то ни было напряженности"6.

 

В данной ситуации сам факт преподнесения коронационного подарка укреплял диалог между странами. Успех этой акции зависел (во всяком случае, Трояновский был абсолютно уверен в этом) от того, насколько верно будет выбран соответствующий случаю дар. Отметим, что практика дарения в антропологической литературе традиционно рассматривается как механизм установления некоего партнерства. Клод Леви-Строс, анализируя принцип всеобщего обмена, заметил, что "добровольная передача ценности в дар одним индивидом другому превращает их в партнеров и добавляет новое качество переданной ценности"7.

 

Попытка выстроить партнерские отношения в данной ситуации была поиском компромисса между вновь утверждающимися нормами "пролетарской" дипломатии и общепринятым, но чужим для нее языком буржуазного международного этикета. Этот эпизод с коронационным подарком обнажает сложный процесс формирования советского дипломатического протокола во второй половине 1920-х годов, когда устанавливались первые официальные контакты. Во взаимоотношениях с Японией любая деталь официального протокола приобретала особую значимость, поэтому советская сторона проявляла предельную осторожность в этом вопросе. Например, когда возникла необходимость поздравить наследника с бракосочетанием, было принято решение не слать телеграмму от имени главы государства М. И. Калинина, а ограничиться поздравлением Трояновского8.

 

Подобный символический минимализм в вопросах политического церемониала отличал также поведение и противоположной, японской, стороны. В отчете заведующего Протокольным отделом НКИД Д. Т. Флоринского в том же 1928 г. констатируется, что во время гражданского ритуала прощания с телом А. Д. Цурюпы в Малом зале Дома Союзов поверенные в делах Японии Сакко и Миякава в отличии от остальных представителей дипкорпуса "поклонившись праху, почти тотчас же ушли"9.

 

Обозначив общий политический и дипломатический контекст нашей "подарочной истории", обратимся к анализу переписки между Трояновским

 
стр. 80

 

и Караханом. Прежде всего, отметим настойчивость советского полпреда уже в первом письме от 29 июня в том, чтобы по своим вещественным и материальным качествам подарок монарху был ценным. "По моему мнению, мы могли бы преподнести какой-нибудь мех для императрицы, а также какой-нибудь мех, или какое-нибудь изделие из платины для императора. Я думаю, что это будет самое лучшее", - пишет Трояновский. Он настаивает на том, что характер и ценность подарка должны отражать национальное своеобразие России. Ссылаясь на дуайена дипломатического корпуса в Японии, германского посла Зольфа, полпред сообщает, что "подарки от всех других стран будут отражать некоторые национальные черты и особенности каждого государства, т.е. они будут представлять собой что-либо характерное для каждой страны..."10.

 

Прежде Трояновский проконсультировался по этому вопросу с Министерством Императорского Двора Японии: "Вряд ли нам стоит дарить какую-нибудь ценную картину, или какую-нибудь банальную вазу, хотя бы и большой ценности". Что же подразумевал дипломат старой закалки под ценностью коронационного дара? Прежде всего - его редкие, особые качества, что, делало подарок "интересным для императорской четы". Немаловажным он считал и "приличную случаю стоимость" вещи. Трояновский допускал потратить на подарок сумму в 8 - 10 тыс. руб., учитывая жесткую экономию государственных средств. Он поясняет: "мех должен быть особый, соболий, редкого качества, поэтому с заказом Госторгу нужно торопиться, так как Госторг все лучшее отправляет за границу. Можно вернуть особо ценные экземпляры соболя ... или какого-нибудь особо ценного камчатского бобра"11.

 

В Москве его предложения вызывают негативную реакцию. Позицию Кремля по этому вопросу мы обнаруживаем в выписке из решения коллегии НКИД, направленной в Политбюро ЦК ВКП(б) 24 июля с грифом "совершенно секретно" за подписью Карахана. Очевидно, что "наверху" по началу вообще не намеривались дарить какой-либо подарок императору. Более того, Трояновского обвиняют в том, что он "по своей инициативе, не имея от руководства НКИД указаний, ведет переговоры относительно того, какой именно подарок желательно поднести"12.

 

Но советский полпред продолжает настаивать на своем. Опытный дипломат, у которого сложились доверительные связи в широких кругах японской правящей элиты, он имел сильные позиции в Кремле и действовал подчас по прямым указаниям Сталина, иногда докладывая ему напрямую, минуя наркома. Трояновский утверждал, что в ситуации, когда "все правительства поднесут соответствующие подарки... наш отказ от поднесения явится грубейшим отступлением от общего этикета, которое будет расценено как демонстрация и вызовет ожесточенную антисоветскую кампанию, и в частности, усилит ведущуюся против меня лично травлю". В следующем отчете в Москву он с плохо скрытым раздражением поясняет: "Мне и в голову не приходило, что возможна другая позиция по поводу подарка... Если бы мы пошли, а у Вас, по видимому, была такая тенденция, на скандал, не делая подарка в то время, как все остальные подарки будут делать, то это был бы большой скандал!"13.

 

Резолюция Карахана ставит точку в этой затянувшейся тяжбе. Поскольку Трояновский "уже ангажировался и отступать ему будет очень трудно, поэтому мы вынуждены будем разрешить поднести Императору какой-нибудь подарок" (выделено мною. - О. С). 2 августа было принято официальное решение - "ограничиться скромным подарком". При этом советскому полпреду выносится строгое предупреждение о "недопустимости ангажироваться по таким вопросам, которые требуют предварительной директивы НКИД", кроме того, ему дается жесткая установка на максимальную экономию в расходах14.

 

Но на этом переписка, вернее перепалка, относительно подарка для микадо не заканчивается. 14 сентября из Токио приходит отчет от Трояновского, в котором он вновь возвращается к "цене вопроса". До коронации

 
стр. 81

 

остается чуть более месяца, а соответствующих распоряжений о сумме расходов на подарок все еще нет. Не без иронии полпред пишет о решении поднести императорской чете "скромный подарок". Вновь приводит расчеты, торгуется и убеждает в привлекательности и даже дешевизне меха в качестве дара: "Императрице если не шуба, то палантин из какого-нибудь особого соболя; а Императору какой-нибудь хороший, исключительно хороший, камчатский бобер. Это будет и скромно, с точки зрения цены дешево, а вместе с тем и интересно" (выделено мною. - О. С.)15.

 

Завершает эту историю краткое сообщение ТАСС от 30 октября 1928 г. - "Агентство Симбун Ренго сообщает: Вчера советский посол тов. Трояновский вручил Императору картину "Девушка на Волге"16. Все газеты опубликовали портрет г-на Трояновского, равно как и снимок с картины"17. Таков конец истории, которая могла бы обернуться большим скандалом, возможно даже разрывом дипломатических отношений. В настоящее время подаренное полотно кисти Б. М. Кустодиева находится в собрании Императорской коллекции в Токио и числится в каталоге как подарок от "бывшего СССР"18. Выбор подобного дара не был случайным. Он подводит черту в дебатах по поводу того, каким именно должно быть подношение японскому монарху от Советской России.

 

Посмотрим теперь на московскую, так сказать "домашнюю" изнанку этой истории. Она отличается не меньшим драматизмом и напряженностью в противостоянии двух ведомств: чиновников протокольного отдела НКИД, ответственных за подыскание и своевременную доставку подарка в Японию, и представителей культуры, прежде всего руководство Третьяковской галереи, из собрания которого он был извлечен.

 

После того как было принято решение участвовать в коронационных торжествах и преподносить подарок, со всей остротой встал следующий вопрос - где же достать нужную вещь? Начиная с 1920-х и вплоть до 1960-х годов, правительственные и дипломатические чиновники в поисках подходящего подарка постоянно сталкивались с характерной для социализма проблемой дефицита. Подарок должен быть вручен в нужное время и в нужном месте. Это имеет первостепенное значение, так как если его не успевают преподнести "к случаю", то он обесценивается19.

 

В течение первых десятилетий существования советской власти так и не возникло отлаженной системы поставки или изготовления на заказ подарочных вещей. Отсюда авральные поиски подходящих арт-объектов в государственных коллекциях, в мастерских художников, в антикварных магазинах, на художественных промыслах. Различные институты власти под жестким государственным или партийным контролем обеспечивали прежде всего своевременное поступление даров по различным инстанциям "наверх". Вопросы правовой легитимности изъятия произведений искусства или оплаты были вторичными и решались, как правило, командно-административными методами.

 

В 1920 - 1930-е гг. процесс "доставания" подарков носил спорадический характер и был сопряжен со многими трудностями. История быстрого, можно сказать "чудесного" обретения картины-подарка Кустодиева накануне коронации очень показательна. Необходимые факты и комментарии удалось обнаружить в документах, хранящихся в архиве Государственной Третьяковской галереи и в "Дневнике начальника протокольного отдела НКИД Д. Т. Флоринского за 1928 год".

 

27 сентября 1928 г. в Государственную Третьяковскую галерею приходит телефонограмма с распоряжением Наркома Просвещения А. В. Луначарского, согласованным с начальником Главискусства Свидерским о выдаче скульптуры "Кони" художника Е. А. Лансере Наркоминделу20. Единственным произведением пластики, которое можно с уверенностью идентифицировать с упоминаемым в документе экспонатом является композиция "Киргизский косяк на отдыхе" (современное название скульптуры по каталогу собрания ГТГ), которая поступила в коллекцию музея в 1922 г. из Национального

 
стр. 82

 

музейного фонда. На этом документе есть пометка о том, что осмотр предмета представителями НКИД состоялся. Действительно, в официальном отчете заместителя заведующего протокольного отдела НКИД Соколина мы находим следующую запись: "Тт. Козловский, Тихонов и я осматривали в Третьяковской Галереи бронзу Лансере "Кони", предназначенную в подарок Хирохито"21.

 

На следующий день по особому распоряжению в музей откомандирован представитель НКИД Логинов "на предмет получения скульптуры, предназначенной по распоряжению т. Луначарского в подарок Японскому Микадо". Вещь была выдана 1 октября по акту, подписанному заместителем директора музея Машковцевым. Основанием для выдачи послужила телефонограмма из Главнауки - ведомства, которому напрямую подчинялся музей22.

 

Однако, судя по записям от 28 сентября в дневнике Флоринского, скульптура не очень понравилась - "хорошо, но бедновато"23. По существу бронзовая отливка 1880 г., как и всякая отливка с оригинальной модели, не обладала исключительной ценностью уникальной скульптуры. Кроме того, произведение анималистического жанра не совсем соответствовало высокому назначению дара, должного репрезентировать японцам нечто исключительно русское по своему облику и духу. Предложенный вариант был отвергнут.

 

Интенсивные поиски чего-то более подходящего продолжались в течение нескольких дней. Не ограничиваясь запасниками Третьяковской галереи, Соколин, занимавшийся отбором произведений из галереи, "разъезжает по музеям и галереям для подыскания подарка микадо" (запись от 1 октября). Было принято решение подобрать подходящее живописное произведение: "Ищем картину", - отчитывается Соколин24. В качестве нового варианта подарка возникают жанровые полотна русской реалистической школы живописи. 3 октября в НКИД "временно передают" картину А. Архипова "В гостях"25. Предложение, на первый взгляд, вполне достойное. Свежее и яркое по колориту, большое полотно (97x149), написанное в 1914 г. в свободной и размашистой манере является одним из лучших в творчестве художника, получившем за него третью премию Общества Куинджи26.

 

В "Дневнике" упоминается еще один экспонат - картина "Бабы" художника Марченко. Возможно, имя автора указано ошибочно, так как подобный экспонат не значится ни в современных каталогах, ни в картотеке произведений, выданных из ГТГ в советское время. Но "смотрины" в НКИД вновь не дали положительных результатов. Как отмечает Соколин, "Бабы", рекомендуемые Третьяковской галереей, "совершенно неподходящая вещь"27. Слишком ощутим диссонанс между простонародностью персонажей и незамысловатостью жанровой сцены из "старого" крестьянского быта и представительским назначением вещи - быть подношением монаршей особе. Необходимо было найти нечто другое, более масштабное, бесспорно ценное и утверждающее культурный имидж новой России на международной арене.

 

Чиновники НКИД продолжали поиск. Именно здесь впервые появляется в качестве возможного варианта подарка полотно Кустодиева, которое в официальных документах именуется "Красавицей". Из дневника Флоринского узнаем подробности. Ситуация напряженная, почти трагическая для музея по своей безысходности. Силы неравны и исход борьбы предопределен: руководство галереи вынуждено выдать за рубеж одно из лучших полотен художника накануне открытия первой посмертной выставки работ художника. Соколин с начальственной высоты представителя НКИД, не без иронии, комментирует события: "Я за "Красавицу" Кустодиева... поскольку нужно дать что-нибудь ярче, чем "Кони" Лансере. Некоторые музейщики плачут... Большие драмы между Главискусством и Главнаукой из-за Микадо. Арбитр - т. Луначарский"28.

 

Протокольный отдел в данной ситуации больше волновало устроит ли японскую сторону картина, корректен ли ее сюжет. Соколин пишет: "4.10. Весь день до 2 часов занят подарком для Микадо... Показал Миякаве кустодиевскую "Красавицу". Он долго перед ней стоял и изображал восторг". На

 
стр. 83

 

следующий день Соколин отправляется смотреть "Красавицу" с послом Японии Тонакой: "Ему она тоже нравится. Думаю, что нужно окончательно остановиться на этой вещи и отправить ее т. Трояновскому"29.

 

В итоге 8 октября на бланке НКИД с пометкой "срочно" и двойным для надежности штампом "Выдано" появляется новое распоряжение на имя Луначарского за подписью Карахана: "НКИД просит Наркомпрос передать находящуюся в Третьяковской Галерее картину Б. М. Кустодиева "Красавица". НКИД равным образом просит НКПрос поручить Отделу Музеев срочно произвести упаковку названной картины и рамы к ней"30. На этот раз было принято окончательное решение, тем более, что дата коронационных торжеств неумолимо приближалась.

 

5 октября была подписана официальная грамота, утверждающая Трояновского в качестве Специального Посла на коронацию. Спустя три дня в японском посольстве был организован бал - первое из протокольных мероприятий, приуроченных к коронационным событиям. Протокольная служба НКИДа любезно откликнулась на просьбу посла и обязалась "привлечь советских дам" для участия в этом рауте. В эти же дни по посольствам и миссиям в Москве были разослано оповещение об официальном отбытии на коронацию вечером 19 октября посла Танака с дочерью, на проводах которого по протоколу были обязаны присутствовать сотрудники отдела Дальнего Востока НКИД (Козловский, Флоренский, Соколин) и представители Дипкорпуса31.

 

Возможно музейное руководство пыталось сопротивляться выполнению реляций "сверху" или, по крайней мере, затягивать отправку картины в надежде, что ситуация разрешится сама собой. Но на это последовала немедленная реакция. 11 октября в музее принята новая телефонограмма, в которой Главискусство "предлагает срочно произвести упаковку картины Кустодиева". Интересно, что на этот раз в документе фигурирует другое название - "Девушка на берегу Волги". На следующий день запрашиваемая картина была передана музеем представителю НКИД Иванову для доставки в Токио32.

 

Это странное разночтение в названиях полотна можно трактовать как неточность, ошибку дипломатических чиновников. Но позволим себе допустить в качестве гипотезы и такое объяснение, что имелись в виду две различные картины Кустодиева. Дело в том, что в собрании Третьяковской галереи действительно была картина "Красавица". Но можно ли представить в качестве подарка микадо это огромное полотно откровенно эротического характера, на котором изображена пышнотелая русская одалиска с гривой роскошных золотистых волос, сидящая на пуховиках и томно взирающая на "зрителей". Пожалуй, слишком неожиданная интерпретация национальных особенностей подарка, на которых так настаивал Трояновский.

 

Так или иначе, но в сообщении ТАСС от 30 октября фигурирует "Девушка на берегу Волги", написанная мастером в 1915 году. Внушительный размер полотна (210x239 см) и его художественная ценность как нельзя лучше соответствовали его предназначению - играть роль представительского государственного дара. Сочетание великолепной живописной фактуры и декоративной манеры письма придавало картине дополнительную ценность в качестве достойного украшения интерьеров Императорского Дворца в Токио. Но главной символической ценностью этого дара являлся образ, запечатленный на холсте. Белокурая красавица облачена в несколько стилизованный городской костюм девушки из "простонародья" (немаловажная деталь для подарка, преподнесенного от имени страны победившего пролетариата). С косой, перекинутой на грудь, и румянцем во всю щеку она возлежит, подобно классическим аллегориям рек, в спокойной и величавой позе на берегу Волги, "великой русской реки", а за ней простираются бескрайние российские просторы с березами и белыми колокольнями. В облике девушки, мажорном и мощном, выразительно сочетаются физическая сила и женская стать, а в полотне - праздничная приподнятость и лиричность пейзажного фона. Живописный образ русской красавицы читается здесь как символическое изображение, некий знак, замещающий страну дарителя - Россию. Для подар-

 
стр. 84

 

ка императору от народной власти "молодой страны Советов", пожалуй, трудно придумать более уместную аллегорию, сочетающую простонародность образа с роскошной приправой академического мастерства европейского уровня.

 

Однако остается непонятным почему при подборе автора подарка выбор пал на Кустодиева: личные вкусы какого-то начальника или импозантная, демонстрирующая себя "русскость" авторского стиля художника, щедро пропитанная фольклорно-лубочными мотивами? "Целесообразность" (характерная лексика архивных дипломатических текстов по дарам) этого выбора заключалась в том, что Б. М. Кустодиев был не только широко признан в России, но и известен за рубежом. Он первым из русских мастеров в 1907 г. получил Золотую медаль, главный приз Венецианской бьеннале (на всем протяжении XX в. этой чести был также удостоен только М. Шагал). Сыграла определенную роль и "чистая" биография художника: в иммиграции не был, модернистскими экспериментами себя не опорочил, на протяжении всей жизни был предан темам и образам народной, "корневой" России. И что немаловажно, к 1928 г. художника уже не было в живых - он умер в 1927 году. Последнее обстоятельство, естественно, повышало стоимость его картин и обеспечивало навсегда беспорочную репутацию "патриарха советской живописи". Эти выводы подтверждает краткая запись в дневнике Флоринского, сделанная 2 октября, в разгар "подарочного марафона": "Кустодиев наиболее подходящий художник; яркость красок, отсутствие экстравагантности, чисто российский сюжет и истинное российство самого художника"33

 

Но существует еще одно, более прагматичное объяснение этого выбора. Параллельно с поисками картины-подарка готовилась посмертная выставка Кустодиева, которая должна была открыться в начале ноября 1928 г. в Русском музее34. Следовательно, имя мастера было "на слуху" в соответствующих ведомствах - в Главискусстве и Наркомате Просвещения, готовивших предложения в НКИД. Более того, холсты готовили к перевозке, поэтому многие полотна Кустодиева были уже упакованы и отправлялись из Москвы почти в те же дни. В этой ситуации было несложно изменить пункт назначения одной из них - вместо Ленинграда в Токио.

 

Если рассматривать данную историю как некий текст, как множество событий, смысл которых определяется "задним числом", тем, как именно они будут вписаны в символическую систему ценностей, то необходимо ответить еще на несколько вопросов. Как подарок вписывается в советскую идеологию, которая артикулировала проблему столкновения "своего" и "чужого" через антиномию "нового" и "старого" миров? И как выбор дара сочетается с одним из основным ее принципов - с требованием простоты?

 

Вспомним предложение Трояновского послать в Японию меха для императрицы и изделие из платины для императора. Эти предметы традиционно использовали в царской России для подношения особам высокого социального статуса. Ювелирные изделия из платины, ноу-хау знаменитых фирм Фаберже и Болина, часто заказывали на рубеже XX и XIX вв. для дипломатических и династических презентов. Пушнина, в свою очередь, в виде наборов шкурок и реже изделий из дорогого меха использовалась в российской дипломатии, начиная со средневековья как подарок, или "поминки". Более того, мех долгое время служил в России своего рода универсальным эквивалентом стоимости вещей-товаров35. Если обратиться к пониманию ценности дара в российской дипломатической практике, в частности, в деятельности Посольского приказа в XVI-XVII вв., то можно констатировать прямое поступление мехов и других драгоценных даров (тканей, золотых, серебряных изделий, украшенных драгоценными камнями) в Государеву Казну. Они, как пишет И. Забелин: "всегда составляли немалую доходную статью, поэтому тщательно расценивались, иногда с целью в полноте одарить приносившего, а главным образом для того, чтобы в точности знать, в какой сумме состоит приход государевой казны"36. По свидетельству иноземных послов в Московии существовал обычай оценивать дорогие подарки, и не только царские, у "при-

 
стр. 85

 

сяжных ценовщиков", или "московских торговых людей"37. Довольно часто их стоимость указывалась в приказных документах, и они могли напрямую обмениваться получателем на деньги в Казенном приказе38.

 

Как видим, эта процедура превращала дар в ценную вещь, обладавшую реальной меновой стоимостью. В результате подарок становился прибыльной частью "государева имущества", учтенным и измеренным сокровищем. В качестве материального свидетельства богатства подарок являлся также знаком социального и политического статуса, как дарителя, так и одариваемого. Соответственно, сама практика дарения была частью точно прописанного и оговоренного ритуала, который не допускал ошибки в определении места, времени и стоимости подносимого дара39.

 

В этом контексте дарение меха и платины, на котором так настаивал Трояновский, обозначали бы преемственность с дипломатической культурой царской России, а не разрыв с ней, который декларировала "народная" дипломатия Советского государства. Но что предлагалось ею взамен? Архивные источники и публикации в прессе 1920-х годов позволяют воссоздать общий исторический контекст эпизода с подарком для микадо и тем самым прояснить те новые ценностные ориентиры, которыми руководствовалась советская сторона в своей международной практике.

 

Принципиально новые установки советского руководства в вопросах дипломатического этикета кратко и емко сформулировал в 1923 г. Флоринский в официальном ответе, направленном в китайскую миссию в Москве на их запрос о правилах советского церемониала: "У нас не существует системы рангов на подобие других государств.., вопросы этикета до сих пор нами детально не прорабатывались, как не имеющие в наших глазах большого значения... Неизменно мы руководствуемся во встречах на высшем уровне принципом возможного упрощения церемониала и сохранения лишь строго необходимого минимума, т.е. принципом простоты, отвечающему строю СССР" (выделено мною. - О. С.)40.

 

Эти новые принципы руководство НКИД старалось реализовать на протяжении 1920-х годов, прежде при решении вопросов протокола на своей территории. В официальных беседах с представителями иностранных посольств Флоринский вновь и вновь отстаивал правомерность того, что "мы вольны устраивать свою практику". Например, итальянского посла Черутти он убеждает в том, что "мы шли и продолжаем идти по пути максимально упрощения всяких церемоний, столь мало отвечающим духу нашей страны"41. А вновь назначенного германского посла Эрбетта советский дипломат убеждал в том, что эти нововведения проводятся "в интересах самих иностранных представителей, освобожденных в нашей стране от выполнения отживших старомодных церемоний, утомительных и никому не нужных"42.

 

В 1923 - 1924 гг. на страницах "Рабочей газеты" и "Вечерней Москвы" развернулась бурная дискуссия о необходимости замены старых символов на новые в повседневной и официальной жизни общества. В ней значительное место уделялось дипломатическому этикету: нужно ли носить фраки и цилиндры советским дипломатам, нужна ли униформа для служащих НКИД. В прессе эти вопросы рассматривались, как частные проявления глобальных проблем противостояния двух миров. Предлагавшиеся реформы поражают своей масштабностью. Участники дискуссии, например, обсуждали актуальность тотальной перемаркировки не только советских предметов - гербами, товарными знаками, но и советских людей - новой униформой для учащихся, военных, служащих различных ведомств. Особенно остро встала проблема введения форменной одежды для советских дипломатов. Ношение мундира с советской символикой в зарубежной практике сразу поставило бы их в весьма двусмысленное положение. Резкое противопоставление себя международному дипломатическому сообществу, действующему и одевающемуся согласно общепринятым нормам светского этикета, было бы воспринято как грубая демонстрация инаковости, что вряд ли пошло бы на пользу делу.

 
стр. 86

 

В 1923 г. Флоринским была написана "Краткая инструкция о соблюдении правил, принятого в буржуазном обществе этикета". Она была одобрена Литвиновым и разослана в полномочные представительства РСФСР за рубежом. В его вводной установочной части сформулирован тот минимум общих правил, который следует соблюдать для успешного поддержания контактов с буржуазным окружением Советской республики, так как "резкое отступление [от них] может привести к нежелательным конфликтам". Парадоксально, но в дипломатической переписке за этим документом, осведомляющем о чуждых по духу нормах буржуазного, читай "плохого", этикета, закрепилось другое название - "циркуляр о хорошем тоне". В нем советским дипломатам предписывается "безусловная скромность в костюме, в обстановке, в устройстве представительских приемов ...". Было указано не допускать "каких бы то ни было проявлений роскоши или экстравагантности", одеваться "без франтовства, но прилично и чисто". Соблюдая "принцип скромности и благообразия", по выражению автора, не разрешаются "слишком видные туалеты дам.., ношение драгоценностей и эгретов", а также использование золоченой мебели или "утрированного стиля модерн" в оформлении интерьеров. Даже бланки, почтовая бумага и визитные карточки должны быть выполнены с максимальной простотой на хорошей, но гладкой и белой бумаге, с самым простым шрифтом43.

 

Любопытно объяснение вынужденной "мимикрии" советских дипломатов, которое предлагает широкой публике Флоринский в статье "Как должен одеваться советский дипломат?", опубликованной в "Рабочей газете": "Участие во всех этих церемониях и банкетах связано с облачением в соответствующий костюм, требуемый буржуазным этикетом... Интересы дела требуют покориться этой печальной необходимости покуда в государствах, с которыми нам приходится иметь дело, не созреет сознание ненужности всех этих предрассудков... Никому не прейдет, конечно, в голову подумать, что наши старые партийные товарищи облекаются в непривычные для них фраки из щегольства. Это делается, скрипя сердцем, с должной оценкой этих шутовских принципов, в интересах дела, в интересах СССР, в интересах великих принципов, провозглашенных Октябрьской Революции"44.

 

Обратим внимание на то, что в процитированных выше текстах особость "своего" пространства обозначена от противного - через негативные метафоры "чужого". Буржуазный этикет - это "шутовские принципы", "мишура и блеск", "искусственный маскарад", "предрассудки", понимаемые как нечто внешнее и, следовательно, "лживое". В противопоставление ему "свое", или "наше", означает "простоту и экономию", "искренность" и "деловитость", качества в моральном отношении абсолютно позитивные. Очевидно, что российские дипломаты неизбежно сталкивались с этической проблемой - необходимостью двойного стандарта ценностей в общественной жизни "у себя дома" и в политической практике "у них". На вопрос "что делать?" чиновники НКИД, разрабатывающие циркуляры для наркомата и участвующие в публичной дискуссии, отвечают единодушно. Необходимо притворяться, играть роль по правилам буржуазного этикета, "скрепя сердцем", до тех пор, пока, как писал заместитель наркома Литвинов, "остальные страны подвергнутся процессу советизации и места нынешних дипломатов займут уполномоченные Коминтерна"45.

 

Сама необходимость соблюдать международные дипломатические нормы в официальных текстах эпохи артикулируется как "проклятое амплуа" (выражение Литвинова). В "циркуляре о хорошем тоне" специально оговорена мотивация поведения советского дипломата во внешнем мире: "Наши представители должны держать себя независимо, с достоинством и подчиняться "этикету" лишь постольку, поскольку мы вынуждены к этому настоящим положением вещей...". "Однако, - продолжает Флоринский, - советскому дипломату надлежит помнить, что соблюдая необходимый минимум, ниже которого нельзя идти, не следует становиться рабом чуждого нам по духу этикета и что всякие в этом изощрения со стороны представителей Ра-

 
стр. 87

 

бочее-Крестьянского Правительства могут возыметь лишь совершенно нежелательный эффект и дать повод кривотолкам"46.

 

В этой антиномии противостоящих друг другу миров, на другом полюсе социалистической этики, именуемом в текстах "у нас" (в СССР), все устроено, если верить источникам, совершенно иначе - "мы не придаем никакого значения всем этим церемониям и стараемся их упростить" (Флоринский). Здесь можно и нужно исключить "светскость", которая является столь усиленным предметом забот буржуазных дипломатов и которой ими придается такое большое и чуть ли не первостепенное значение. Здесь весь церемониал упрощен до последней степени: "наш Калиныч", Председатель ЦИК СССР, принимает верительные грамоты от иностранных Послов и Посланников в простом пиджачке; "чужие гимны не исполняют, драгоценных даров не вручают. Нет ни экстравагантных экипажей, ни скачущей кавалерии, ни шеренг чиновников в раззолоченных мундирах, ни прочей мишуры и блеска, принятых в этих случаях в буржуазных странах. У нас дело сводится к обмену приветственными речами и интимной деловой аудиенции у Председателя ЦИКа М. И. Калинина" - поясняет Флоринский47.

 

Но, следуя вновь утверждаемым принципам, советская дипломатия попадает в морально-этическую ловушку. Здесь мы сталкиваемся с советским вариантом "героизма лести", понятием, которое ввел С. Жижек в исследовании "Возвышенный объект идеологии"48, определяя социальные и психологические параметры идеологического пространства. Если не соблюдаешь правил и "внешних культурных атрибутов" (определение Чичерина), то оказываешься в ситуации скандала, разрыва диалога. Именно так могла обернуться история с подарком для микадо, если бы советская сторона отказалась его поздравить. Вместе с тем, если ты соблюдаешь чужие нормы, пусть из соображений высшей целесообразности и пользы для Своих, то автоматически выглядишь "сладким и хитрым дипломатом" для Других. Именно такими эпитетами наградила английская пресса Чичерина. В этом смысле интересен комментарий иностранных журналистов по поводу официального визита в Москву падишаха Афганистана Амануллы-хана в 1928 году. По мнению автора статьи в "Daily Mail" церемония его приема в СССР выявила "лживость" советских дипломатов и политиков, "открытых врагов всех монархий". И далее: "Они показали себя ныне перед всем миром как банда льстецов самого низкого порядка. В целях прививки королю анти-британского духа, они выливают на него потоки похвальбы, которая звучит льстиво до тошноты и которая, конечно, была неискренней"49.

 

Вполне очевидно, что советская практика дарения оценивалась и той и другой стороной как жест вынужденный, "ангажированный", "неискренний". Участников события особенно волнует, причем каждого по-своему, вопрос ценности подносимого дара. Здесь подразумевается не только и не столько его буквальная стоимость - некая денежная сумма, которую, несмотря на соображения экономии, были готовы потратить. Главным является не материальная, а символическая ценность подарка и самого жеста дарения. Дорого далось советскому руководству решение перешагнуть через нормы своей идеологии и представления о классовой морали с вполне прагматичной целью - "сохранить лицо" перед международным сообществом и не испортить отношения с воинственной и недружелюбно настроенной японской монархией. По существу это был выбор компромиссного пути между вежливым признанием норм чужого этикета и утверждением собственной системы ценностей. Новая классовая этика советской дипломатии, активно декларирующая простоту, экономию и искренность, в своей практике была вынуждена признать необходимость поднесения подарка императору. Но при этом сам акт дарения был призван продемонстрировать отказ от "старорежимных" ценностей и культурных приоритетов. Один из служащих протокольного отдела НКИД выразил этот идеологический подтекст с убежденностью и красноречием неофита: "По-моему, следует решительно отказаться от снова всплывающей мысли подарить меха. Это делалось московскими

 
стр. 88

 

Иоаннами для кесаря и "сестры Елизаветы". Надо же показать, что у нас есть вещи лучшие и более хитрые, чем содранные со зверя шкуры"50.

 

Итак, в первые послереволюционные десятилетия советская власть утверждала на международной арене свои собственные идеологические прерогативы. Она начинает активно использовать предметы искусства как объекты дарения. Являясь частью только что национализированного богатства, они служили символом общенародного духовного и культурного наследия. Освобожденные от "каиновой печати" частной собственности произведения искусства казались более подходящими в качестве дипломатических подарков, чем драгоценности "старого мира". Они не воплощали материальное богатство с "вульгарной" прямотой драгоценных металлов, камней или "пушного золота", но свидетельствовали о богатстве национальной духовной традиции. Подобные подарки были бесценными в прямом и переносном смысле этого слова. Во-первых, как "шедевры русской культуры". Во-вторых, предметы, изымаемые властью совершенно бесплатно из музейного фонда страны.

 

Музеи были тем источником, откуда как из "чаши изобилия" НКИД в этот период черпал подходящие дары для высоких визитеров. Парадоксально, но с точки зрения власти произведения искусства, как часть народного имущества, не должны были "лежать без всякой пользы". В соответствии с этой новой логикой государственной целесообразности музейные экспонаты были призваны служить "советскому народу". Просвещать его через создание тотальной сети государственных музеев в республиках и регионах, куда перераспределялись работы русских художников из столичных музеев. Утверждать престиж национальной культуры за рубежом - организация выставок и практика дипломатического дарения. И, наконец, доставлять денежные ресурсы для вложения в индустриализацию путем массовых распродаж антиквариата на международных аукционах 1920 - 1930-х годов. Таким образом, арт-объекты, посылаемые в качестве дипломатических подарков или проданные за рубеж, были одним из способов, которым власть заставляла работать "бесполезные" вещи, в одном случае на престиж страны, в другом - на "благо народа".

 

 

Примечания

1. См.: APPADURAI A. The social life of things: commodities in cultural perspectives. Cambridge. 1986.

2. НАРИНСКИЙ М. М., СИДОРОВ А. Ю., ЩИПИН А. В. Советская внешняя политика и создание системы коллективной безопасности в 30-е гг. В кн.: Очерки истории Министерства иностранных дел России. 1917 - 2002 гг. Т. 2. М. 2002, с. 214.

3. Архив внешней политики Российской Федерации (АВП РФ), ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 65.

4. ВАСИЛЬЕВА Н. Ю. Деятельность НКИД на азиатском и американском направлениях во второй половине 20-х - начале 30-х гг. В кн.: Очерки истории Министерства иностранных дел России. Т. 2, с. 160.

5. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 92.

6. НАРИНСКИЙ М. М., СИДОРОВ А. Ю., ЩИПИН А. В. Ук. соч., с. 210.

7. LEVI-STRAUSS С. The elementary structures of kinship. Boston. 1969, р. 80.

8. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 46.

9. Там же.

10. Там же, ф. 4, оп. 49, п. 304, д. 54523, л. 1, 2.

11. Там же, л. 2.

12. Там же, л. 8.

13. Там же, л. 15.

14. Там же, л. 6, 9.

15. Там же, л. 14.

16. ЭТКИНД М. Г. Борис Кустодиев. Каталог. М. 1982, с. 162. Картина экспонировалось на многих художественных выставках, неоднократно воспроизводилась в изданиях по искусству. Любопытно, что уже спустя несколько лет после отправки в Японию она продолжала считаться "своей", фигурируя в наборах открыток собрания ГТГ за 1933 и 1935 гг.

17. АВП РФ, ф. 4, оп. 49, п. 304, д. 54523, л. 20.

 
стр. 89

 

 

18. Grace, Beauty, and Ingenuity-Masterpieces of the Museum of the Imperial Collection, Sannomaru Shozokan. Tokyo. 2003. Vol. 2, р. 141.

19. Темпоральность самого действия является определяющей в ритуале поднесения дара. Она сохраняет свою актуальность и в дискурсе социалистической экономики подарка, обнаруживая, при этом, новые качества.

20. Отдел рукописей Государственной Третьяковской галереи, (ОР ГТГ), ф. 8. IV/56, акт выдач ГТГ за 1928 г. N 56, л. 50. Скульптурная композиция под названием "Киргизский косяк на отдыхе" воспроизведена в каталоге собрания скульптуры ГТГ (Т. 1. М. 2000, с. 188 - 189).

21. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 126.

22. ОР ГТГ, ф. 8. IV/56, акт выдач ГТГ за 1928 г. N 56, л. 51, 52.

23. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д.1, л. 127.

24. Там же, л. 127, 135.

25. ОР ГТГ, ф. 8. IV/56, акт выдач ГТГ за 1928 г. N 56, л. 59.

26. Картина поступила в собрание ГТГ в 1925 г. из ГИМа, экспонировалась на выставке 1927 года. См.: Живопись конца XIX - начала XX. М. 2005, с. 37.

27. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 127.

28. Там же, л. 129.

29. Там же.

30. ОР ГТГ, ф. 8. IV/56, акт выдач ГТГ за 1928 г. N 56, л. 62.

31. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 129, 135.

32. ОР ГТГ, ф. 8. IV/56, акт выдач ГТГ за 1928 г. N 56, л. 63 - 65.

33. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 129.

34. ОР ГТГ, ф. 8. IV/56, акт выдач ГТГ за 1928 г. N 56, л. 68.

35. АЛЕППСКИЙ П. Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Россию в первой половине 17 века. М. 1896, с. 159, 160; КОТОШИХИН Г. К. О России в царствование Алексея Михайловича. М. 2000, с. 77 - 81; РОГОЖИН Н. М. Колыбель Российской дипломатии - Посольский приказ. В кн.: Очерки истории Министерства иностранных дел России. Т. 1, с. 74 - 144.

36. ЗАБЕЛИН И. Домашний быт русских царей в 16 и 17 столетии. М. Т. I. Ч. II. 2000, с. 26.

37. ГЕРБЕРШТЕЙН С. Записки о Московитских делах. В кн.: Россия 16 века. Воспоминания иностранцев. Смоленск. 2003, с. 176, 203.

38. СЕВАСТЬЯНОВА С. К. Материалы к "Летописи жизни и литературной деятельности патриарха Никона". СПб. 2003, с. 78, 80.

39. ЮЗЕФОВИЧ Л. Путь посла. Русский посольский обычай. Обиход. Этикет. Церемониал. СПб. 2007, с. 117 - 131; КОТОШИХИН Г. К. Ук. соч., с. 77 - 81; РОГОЖИН Н. М. Ук. соч., с. 87, 133 - 134.

40. АВП РФ, ф. Протокольный отдел, оп. 5, п. 102, д. 3, л. 22.

41. Там же, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 54.

42. Там же, л. 120.

43. Там же, оп. 3, п. 101, д. 1, л. 17 - 25.

44. Рабочая газета. 1923, N 261.

45. Вечерняя Москва, 14.01.1924.

46. АВП РФ, ф. 57, оп. 3, п. 101, д. 1, л. 20.

47. Рабочая газета. 1923, N 261.

48. ЖИЖЕК С. Возвышенный объект идеологии. М. 1994, с. 211.

49. The Daily Mail, 10.05.1928.

50. АВП РФ, ф. 57, оп. 8, п. 105, д. 1, л. 129.

Опубликовано 13 ноября 2020 года


Главное изображение:

Полная версия публикации №1605296497 + комментарии, рецензии

LIBRARY.BY РАЗНОЕ Практика дарения в советской дипломатии в 1920-х гг.

При перепечатке индексируемая активная ссылка на LIBRARY.BY обязательна!

Библиотека для взрослых, 18+ International Library Network