М. РГГУ. 2005. 210 с.

Этой книги не могло не случиться. С одной стороны, это прямое продолжение предшествующей книги А. В. Каравашкина и А. Л. Юрганова "Опыт исторической феноменологии" (М. 2003), представлявшей "своеобразную хронику поисков, а не развернутую теорию метода". С другой стороны, активно пишущие авторы не удовольствовались полемикой со своими оппонентами во введениях, в основных текстах и в примечаниях своих книг, выходивших в последние годы. Они не остановились на постоянном, но в проблемно-историческом исследовании неизбежно спорадическом, по частным поводам обращении к историческим построениям, методам и спорам историков, работавших преимущественно в той же области средневековой русской культуры - А. А. Зимина, А. Г. Кузьмина, Д. С. Лихачева, Я. С. Лурье, В. Л. Янина и др., и к нюансам источниковедческих позиций С. М. Каштанова, О. М Медушевской, С. О. Шмидта и др.; не ограничились апелляцией к концептуальным идеям и парадоксальным замечаниям воздействующих в наибольшей мере на сознание современных отечественных историков философов Э. Гуссерля и Х. - Г. Гадамера, историков М. Блока, Л. Февра, А. Я. Гуревича и других ученых, вышедших из школы "Анналов". Методологическое напряжение в предшествующих работах авторов было велико, стремление же к цельности метода, последовательно применяемого авторами, требовало и целостного его осмысления и изложения. Наконец, быть может, как ничто другое, историческая феноменология в ее развертывании в исследовательской практике, имеющая дело с исключительно "текучими" компонентами, духовными и материальными, требует постоянной напряженной авторефлексии исследователя, в том числе и в области методологической.

Книга названа авторами "Регион докса", хотя в значительной мере она посвящена как раз его противоположности - той области, где обсуждается сама возможность достижения строгого знания в историческом исследовании. Признанное в современной феноменологической парадигме различие сфер "докса" (греч. doxa - мнение, представление) и "эпистеме" (греч. episteme - знание, познание), области "реальной практики и реального дорефлективного сознания" и другой области - "строгого знания" легло в самое основание книги.

По самому большому счету перед читателем (профессиональным ученым, работающим в гуманитарной сфере - книгу вряд ли можно назвать общедоступной) предстает серьезная попытка понять, с точки зрения метода, историческую науку как историческую феноменологию, изложить ее важнейшие основания и принципы ее специальной дисциплины - "источниковедения культуры" (с. 9). Вне зависимости от любых оговорок авторов, этот подход претендует на универсальность. Для этого авторам, во-первых, было необходимо транспонировать ближе к языку и проблематике исторического изучения феномен реального, не редуцированного сознания и рассмотреть реальное сознание как предмет познающего разума; во-вторых, определить отношение феноменологической парадигмы к наиболее распространенным в XX в. философско-историческим теориям и подходам; в-третьих, рассмотреть аксиоматические основания субдисциплины (в данном случае) исторической феноменологии - "источниковедения культуры". Решению первой задачи отведена в книге часть первая - "Регион докса: феноменология реального сознания"; двум другим посвящена вторая часть "Источниковедение культуры: обоснование метода".

Первая часть - это введение в феноменологию реального сознания, или феноменологию культуры. Нельзя сказать о ее исключительно авторском характере: скорее авторы излагают основные положения "Идей к чистой феноменологии и феноменологической философии" и "Феноменологии внутреннего сознания време-

стр. 169

ни" Э. Гуссерля и вливаются в корпус зарубежных и отечественных исследователей метода, комментаторов Гуссерля и интерпретаторов феноменологии (И. А. Бондаренко, П. П. Гайденко, Р. Ингарден, Э. Левинас, В. И. Молчанов, Н. В. Мотрошилова, Е. Я. Режабек, И. М. Савельева, Я. А. Слинин, А. В. Полетаев, Л. Уайт, А. Шлегерис, ГГ. Шпет, Г. Шпигельберг, А. Н. Шуман, А. Шюц и мн. др.). И, хотя авторы по счету последние в этом обширном списке, для упреков в эпигонстве нет ни малейших оснований: их "путешествие" по страницам трудов Гуссерля и его последователей, комментаторов и критиков выводит на проблемы сознания действующего историка, проблемы историографического мифа и его критики, проблемы беспредпосылочной герменевтики исторических источников (с. 48 - 62).

Для определения отношения феноменологической парадигмы к наиболее распространенным в XX в. философско-историческим теориям и подходам авторами избраны в качестве сравнимых величин историческая антропология и "российский (?) позитивизм". Определенная странность выбора и, в последнем случае, терминологии разъяснена авторами - и то, и другое, как и историческая феноменология, стремились к тотальности исторического изучения, к универсальности метода.

Историческая антропология двигалась к "тотальной" истории путем перемещения в центр исследования человека во всех его проявлениях; многообразие социально-антропологических связей перекрывалось полидисциплинарным изучением и междисциплинарными подходами. Не без остроумия, опираясь, с одной стороны, на интенции и догадки основателей школы "Анналов", с другой стороны, на признания современных светил французского историко-антропологического течения, авторы возвращаются к ставшими очевидными болевым точкам историко-антропологического изучения. В их числе они видят интерпретацию соотношения сознательного и неосознанного в историческом прошлом (и, добавим обязательно, в историческом источнике), отождествление общественного сознания с коллективным неосознанным, скепсис и конструктивистский подход по отношению к историческому источнику, который "необходимо переструктурировать и "демистифицировать" (А. Я. Гуревич), склонность к релятивизму не только в оценке историка (что, в общем, имеет все основания), но и к истории как науке о прошлом ("моя история" Ж. Дюби), неизгоняемый перенос ценностей либеральной эпохи в оценки прошлого, "гносеологическая петля", возникающая из противоречия ранкеанской по происхождению задачи воссоздания исторической действительности и недоверия к источнику, наконец, дробление познания, приводящее к "исчезновению" предмета изучения. Кажется, и в этом случае, в критическом анализе путей исторической антропологии нет убийственно нового, почти все так или иначе звучало в дискуссиях последних десятилетий; ценность его в системном характере и в соотнесении с иной познавательной системой. Российский вариант тотальности истории, по мнению авторов, реализовался через источниковедение, "которое обязано было создать универсальные процедуры познания" и формировало единые принципы критики источника. Но изначально удивляет квалификация всего российского источниковедения как позитивистского (с. 86 - 87, 89 и др.). Н. М. Карамзин (при всех великих заслугах он никак не может быть назван "основателем отечественной исторической науки"), М. Т. Каченовский, С. М. Соловьев, А. А. Шахматов и современные исследователи (с. 90 - 91) принадлежали, все же, к разным и последовательно сменявшимся познавательным философско-историческим течениям. Источниковедение же СО. Шмидта, Я. С. Лурье, А. А. Зимина, А. Г. Тартаковского, О. М. Медушевской - далеко не одно и то же источниковедение и лишь у некоторых из этих историков и далеко не во всем объеме может быть приведено к позитивистской парадигме, а кризис источниковедческой теории И. Д. Ковальченко еще не означал всеобщего кризиса источниковедения. Но не можем не отметить, вместе с тем, блестящее высказывание авторов, что в советской исторической науке "позитивистская парадигма не только не исчерпала себя, но и выполняла жизненно важную функцию - защищала науку от доктринального давления сверху" (с. 89). Более того, "признание безусловного первенства источника и стремление понять, как было "на самом деле" в действительности прошлого" (с. 89 - 90) не является обязательной всеобщей чертой отечественного источниковедения последних десятилетий, хотя и действительно преобладало в советской исторической науке. Скорее, все же, в творчестве выдающихся отечественных историков-источниковедов с различными вариациями решался вопрос о соотношении трех сфер - исторического процесса ("как оно было на самом деле"), исторического источника и сферы деятельности самого историка - и ответы, несмотря на соответствующую времени риторику, получались различные. Если европейские историки были более склонны к сближению первого и третьего компонентов, отечественные историки были более склонны либо к резкому различению всех трех, либо к сближению первого и второго компонентов, едва ли не до устранения различий между ними. На наш взгляд, это чувствительный недостаток предварительного

стр. 170

(до изложения основных принципов источниковедения культуры) авторского анализа, ибо он влечет за собой некоторые сомнения в выделении и анализе тех элементов (с. 94 - 107), от которых идет или которым противопоставлена историческая феноменология и ее субдисциплина - источниковедение культуры. Вывод же авторов о том, что "историческая антрополотя и российский позитивизм совпадают в конечных интенциях - создать историю, лишенную сознания как субъективной сферы наличного бытия той или иной эпохи" (с. 108) - весьма интересен, но далеко не бесспорен, если мы не будем считать все российское источниковедение исключительно позитивистским.

Собственно, обоснованию метода "источниковедения культуры" посвящены три последних главы из восьми глав книги. Читателя-профессионала, несомненно, привлекут суждения авторов о конфликте объяснения и понимания в творчестве историка и конфликте интерпретаций при столкновении мотивации источника и его научного объяснения (с. 113 - 119) и вытекающее отсюда определение предмета-источниковедения культуры (с. 122): последнее ("самосознание в истории") основательно расходится с определением предмета источниковедения как такового ("информация о создателе"). Весьма сильные страницы книги посвящены критике "теории отражения" и ее воздействию на понимание объекта науки (соотнося эту критику с задачами феноменологии). Наконец, в последней главе книги описана авторская аксиоматика "источниковедения культуры": принципы отграничения доксографии (прикладных научных исследований) от эпистемологии, "герменевтический круг объяснения" и "герменевтический круг понимания", примат источника над доопытной рефлексией историка, имманентная достоверность источника (последние две позиции объединяют суждения авторов с принципами современного источниковедения).

В результате наблюдений авторов над методологическими аспектами собственной деятельности и исторической и философской литературой последних десятилетий возник интересный, хотя в частностях и небесспорный теоретический труд, не отрицающий опыта предшественников, как отметили сами авторы, но вносящий свое разграничение в сферы деятельности историка.