Сто пятьдесят лет тому назад в мае 1856 года московский купец Павел Михайлович Третьяков приобрел свою первую картину - полотно художника В. Худякова "Стычка с финскими контрабандистами". Так было положено начало одной из самых знаменитых галерей мира. В 1892 году собрание Третьякова было безвозмездно передано Москве. Сейчас в собрании Третьяковки почти 150 тысяч полотен, несчетное количество рисунков, гравюр и акварелей, собрание мебели и скульптуры. Здесь хранятся признанные мировые шедевры: "Троица" Андрея Рублева, "Владимирская Богоматерь", "Явление Христа народу" Александра Иванова, "Демон" Врубеля, "Черный квадрат" Малевича... Есть в собрании и картины поскромнее, которые, тем не менее, хорошо известны любителям искусства.

К юбилею галереи в ней устроена выставка "Павел и Сергей Третьяковы. Жизнь. Коллекция. Музей", на материалах которой сотрудниками "Третьяковки" выпущена отличная и по содержанию, и по полиграфии книга (М., Махаон, 2006) - в высшей степени достойный подарок "отцу-основателю" музея. Здесь рассказана история коллекции, помещена летопись жизни П. М. Третьякова, родословная роспись его семьи, опубликованы фотографии, документы и письма из его архива (включая то самое завещание, по которому галерея перешла в собственность Москвы), но самое ценное, пожалуй, - помещен подробный каталог третьяковского собрания с огромным количеством репродукций картин - как сохраняющихся в нынешней галерее, так и перешедших в другие музеи и города.

О двух картинах из собрания П. М. Третьякова хотелось бы рассказать особо.

В 1888 году внимание посетителей очередной Передвижной выставки было привлечено к картине Н. А. Ярошенко "Всюду жизнь". Она висела в конце анфилады и казалось, будто там, как у края перрона, действительно стоит арестантский вагон. В группе изображенных на картине заключенных, которые столпились за зарешеченным окошком, любуясь порхающими голубями, выделялась женщина в черном покрывале с малышом на руках. Лицо страдальческое, но одухотворенное, простая рубаха серого холста... Моделью для этого персонажа послужила недавняя курсистка-бестужевка Стефания Караскевич, исполнявшая в то время на Передвижных выставках обязанности кассирши.

Первоначально Ярошенко дал картине название "Чем люди живы", - вспоминала Караскевич, - так как первую мысль о ней навеял рассказ Толстого. Натурою для женщины Николай Александрович наметил меня, и месяца три мне приходилось позировать по нескольку часов. На беду, зима стояла на редкость туманная, и едва к десяти-одиннадцати часам выплывало над крышами красное, точно выкрашенное, солнце. В ожидании, пока можно будет приняться за работу, мы с Николаем Александровичем беседовали обо всем, что тогда интересовало Петербург... Необыкновенно ясный и наблюдательный ум, блестящее остроумие и очаровательная, почти женская, увлекательность делали для меня беседы Николая Александровича сплошным праздником. Вместе мы забавляли мятными пряниками и сказками трехлетнего сына швейцара, который позировал для ребенка, немилосердно топчась толстыми ножонками на моих коленях. Вместе привешивали и насаживали на деревянные стержни чучела голубей, чтобы они казались живыми. Наконец желанный час настал: картина обрамлена, вынесена, для нее выбрано место в конце третьей залы... В день открытия выставку посещали Высо-

стр. 93

чайшие особы, а со второго дня рано утром я уже готовилась к своей трудной работе. Трудной - потому, что толпа шла, не прорежаясь, сбиваясь в густые заторы между 12 и 2 часами дня, разрывая друг на друге шубы, забывая взять сдачу или уплатить за билет, - стремясь неудержимо в залы выставки, как рыба в ручьи во время нереста... Под вечер, когда по залам бродили только отдельные посетители, я уходила в залы и по часам сидела перед полотнами Куинджи или картиною Ярошенко, гордясь тем, что я позировала для нее.

Стефания Караскевич родилась в Киеве в 1863 году. Мать - акушерка, никогда не бывшая замужем (1860-е годы! - самое начало женской эмансипации). Отец - поляк, дворянин, участник Польского восстания 1863 года, тогда же сгинувший. Стефания росла и училась в Курске, затем два года проработала сельской учительницей. В 19 лет поступила на историко-филологический факультет Бестужевских курсов. В 1891 году вышла замуж за Александра Ющенко - студента-медика, бывшего шестью годами ее моложе. Окончив университет, Александр получил приглашение в только что отстроенную Винницкую окружную психиатрическую лечебницу (много лет спустя, трансформировавшись в районную больницу, эта клиника носила его, академика Ющенко, имя), и жена поехала с ним.

Все это время - и курсисткой, и кассиршей, и провинциальной "докторшей" стремя детьми на руках - Стефания Караскевич писала. В юности в основном стихи. Потом, после знакомства с Ярошенко и его друзьями-литераторами: Н. К. Михайловским, В. Г. Короленко, А. И. Эртелем и другими, - по их настоятельным советам - прозу. Кое-что даже печатала, но эпизодически и в случайных журналах, где ее творения тонули в литературном потоке. Писала для детей - исторические и бытовые рассказы и повести, писала о художниках и врачах, о студентах и курсистках, жизнь которых хорошо помнила по Петербургу, о специфическом, поразительном и страшном мире "дома скорби", который наблюдала несколько лет. Писала великолепно - динамично, остро, тонко, лаконично, пронзительно-сочувствующе.

В начале ХХ века мужа пригласили стать домашним доктором у душевнобольного графа А. В. Орлова-Давыдова, и семья Ющенко переселилась в Петербург. Финансовые обстоятельства позволили приобрести на Украине, под Винницей, в селе Комарове небольшое имение, куда они уезжали летом, - и в прозе Караскевич появились украинские сюжеты, любовно и жестко отразившие распад традиционной деревни.

Житье в Петербурге позволило сравнительно регулярно печататься и даже выпустить несколько сборников - и Караскевич вдруг заметили литературные критики, чего прежде ни разу не бывало. С глубоким наслаждением читали мы, страница за страницей, эти благоуханные, нежные, чарующие повести, в которых нет ничего ослепительного, но где каждая строка насыщена поэзи-

стр. 94

ей, - писал о ней один из лучших критиков того времени, знаменитый историк и философ М. О. Гершензон. Решительно противопоставив книгу Караскевич "морю беллетристики", Гершензон называет писательницу "большим и законченным художником", а ее лучшие произведения - безусловно принадлежащими к "замечательнейшему, что появилось в нашей художественной литературе за последние годы". Такой интерес ко всему, что попадает в поле зрения, и такую способность несколькими чертами обрисовать случайное, мимоидущее, в данную минуту направить именно на некого всю силу художественного созерцания...мы видели до сих пор только у Толстого и Чехова, - писал критик.

Это была еще не слава, но уже начало профессионального признания. Писательница была полна планов, задумывала большой роман... И тут началась мировая война. В июле 1914 погиб на фронте старший сын. Потом революция, за ней другая... "Раз или два я зашла к Ющенко, - вспоминала современница, - и нашла и мужа, и жену растерянными. Они не понимали ничего, что творилось кругом". Потом перестали приходить вести с фронта от второго сына...

Каким образом она оказалась затем одна, без семьи, на Винницкой земле, терзаемой Гражданской войной? Как прошли ее последние месяцы в местах, которые только по официальным данным на протяжении 1918 года семнадцать раз переходили от одних властей к другим? Вряд ли мы это когда-нибудь узнаем. "Велик был и страшен был год 1918-й, от начала же революции второй", - писал Булгаков. Стефании Караскевич хватило и половины этого страшного года, чтобы бремя жизни стало для нее невыносимым. Кончилось просто: пошла и бросилась под колеса мчавшегося поезда. Не осталось от нее ни могилы, ни памяти в тех местах, где она жила, ни книг, которые так и не доросли до славы и поглотились временем, - осталась только картина Ярошенко.

С неизгладимой четкостью запоминаются те мгновения детства, в которые что-нибудь нам впервые "открылось", - писал Владислав Ходасевич. - Так, обаяние женственности, о, к каким высотам оно восходит! - открылось мне в ясное, морозное воскресенье, - в Третьяковской галерее. Что мне было тогда? Лет десять-двенадцать. То было узкое, длинное полотно: портрет очень красивой дамы, может быть - под вуалью. В одежде, кажется, красный шелк и черные кружева. Живопись - я в ней, разумеется, ничего не смыслил. Но от стройной фигуры, от поворота головы, от губ, от темных глаз вдруг повеяло прелестью мне дотоле неведомой, непонятной. В каталоге я прочитал: "И. Е. Репин. Портрет баронессы В. И. Икскуль фон Гелленбанд". И, кроме того обаяния, было во всем портрете просто обаяние нарядности, блеска, светскости. Словом, и теперь, через тридцать лет, мне ничего не стоит вызвать в памяти то мгновение, тот восторг.

Героиня портрета, "светская модель Репина", как пишут в именных указателях, была дочерью той самой княгини Марьи Алексеевны Щербатовой, на которой едва не женился Лермонтов. Через два года после гибели поэта княгиня вышла замуж за гвардейского полковника Лутковского и в 1852 году родила дочь Варвару (у которой, по странной игре природы, в темных волосах надо лбом всю жизнь выделялась "лермонтовская" седая прядь).

Дальше было, как положено, дворянское детство и блестящее светское воспитание.

стр. 95

В шестнадцать лет замужество - с перспективным молодым дипломатом Н. Д. Глинкой, потом Европа: Германия, Италия, Франция, огромный светский успех, обширные знакомства и тучи поклонников - вплоть до итальянского короля Умберто, который однажды, пренебрегая условностями, проехал по римскому Корсо в коляске Варвары Ивановны, сидя на скамеечке у ее ног.

Ей не было и тридцати, когда она решила, что с нее хватит, и ушла от мужа, забрав с собой троих детей. Видимо, основания для разрыва были серьезные, ибо ей удалось добиться развода, что было совсем не просто тогда в России (вспомним многострадальную Анну Каренину), и при этом "сохранить лицо". Через некоторое время наша героиня вновь вступила в брак - с непосредственным начальником первого мужа, очень уже немолодого барона Икскуля, который помнил еще светские успехи ее матери.

Обретение новой фамилии и баронского титула совпало со временем внутреннего перелома. По тогдашним меркам, она уже рассталась с молодостью. Семейная жизнь вошла в спокойное русло. Дети учились, и их будущее было обеспечено. Светская жизнь успела прискучить. Между тем необыкновенно деятельная и богато одаренная натура требовала выхода. Икскуль попробовала писать (по-французски), и очарованный ею Мопассан снабдил некоторые из ее публикаций своими предисловиями, но особых лавров эта затея баронессе не принесла.

В 1880-х годах они с мужем осели в Петербурге, где вскоре вошел в необыкновенную моду ее литературно-политический салон. Здесь бывали все знаменитости, от министра И. Л. Горемыкина до философа Владимира Соловьева. В разные годы салон Икскуль посещали Чехов, Горький, Боборыкин, Стасов, Михаил Нестеров, Николай Ге. Увлекался баронессой Дмитрий Мережковский, посвятивший ей множество стихов.

Как мертвых роз благоуханье, Как бледный луч осенних дней, Былой любви очарованье Таится в памяти моей, - писал он, посылая ей в 1889 году свой стихотворный сборник.

Многообразные знакомства предоставили Варваре Ивановне уникальную возможность помогать людям. К ней обращались в сложных случаях, когда требовалось вмешательство "сильных мира сего". Она хлопочет

стр. 96

за Н. К. Михайловского, которому после участия в демонстрации на похоронах Н. В. Шелгунова грозит ссылка. Помогает, по просьбе Льва Толстого, духоборам, переселяющимся в Канаду. Нажимает на нужных людей, чтобы ускорить возобновление закрывшихся ранее женских медицинских курсов.

Разделяя общую для интеллигенции того времени симпатию к красным, Икскуль давала у себя, когда требовалось, приют "нелегальным". В ее доме укрывались целые архивы левых партий, в том числе и большевистские. (Как водится, сделанное ею добро не осталось для Варвары Ивановны безнаказанным.)

Не чужды ей были и народнические идеи. В 1890-х годах она затеяла издание книжек для народного чтения и за пять лет выпустила 64 названия - сочинения Гоголя, Гаршина, Успенского, Короленко, Мамина-Сибиряка, стихи Некрасова, басни Крылова. В 1892 году Икскуль выезжала "на голод": собирала деньги, организовывала столовые, - и едва не рассталась при этом с жизнью, заразившись оспой в каком-то глухом углу.

Самоотверженное благотворение сделалось со временем основной потребностью ее души и вытеснило с годами все прочие суетные занятия. Она состояла членом правления Общества для доставления средств Высшим женским курсам, постоянно помогала женскому медицинскому институту, собирала библиотеки, учреждала стипендии для курсисток, устраивала благотворительные концерты, лекции и лотереи, собирала средства на дешевые столовые, участвовала в подготовке Пироговских съездов. В 1902 году по ее плану была открыта образцовая школа сиделок, разросшаяся со временем в Кауфманскую общину сестер милосердия. Возглавив общину, Варвара Ивановна сама обучилась сестринскому делу, а вскоре представился случай применить знания на практике. В 1912 - 1913 годах во время Балканской войны она выезжала в зону боевых действий. Сейчас разрываются гранаты так близко, что иду в палатки, - писала она подруге из Кара-Юсуфа в 1913 году. - Когда так близко, это очень действует на раненых, а эти проклятые турки всегда устраивают концерты по ночам! Как 12 часов, так начинается пальба, а эти последние дни что-то им вздумалось все целить в наше ближайшее соседство...

В Первую мировую 64-летнюю Варвару Икскуль наградили Георгиевским крестом за перевязки раненых под неприятельским огнем.

Потом произошла революция. Несколько арестов, недели, проведенные в тюрьме в числе заложников, свыше десятка обысков, выселение из дома (все, что удалось взять с собой, поместилось на детских салазках). В августе 1920 она обратилась с просьбой о помощи к влиятельному большевику В. Д. Бонч-Бруевичу, когда-то скрывавшемуся в ее доме: Неужели я так жестоко наказана за то, что всю сознательную жизнь помогала "политическим"? Я в буквальном смысле слова голодаю, думаю о зиме с ужасом, потому что купить дров не на что. Сын мой скончался в ужасных мучениях - я не могу оправиться от этого горя. Жизнь не имеет больше цели - все рухнуло. Был ли ответ, и какой - неизвестно. Не помогло и обращение к Горькому, которого Варвара Ивановна просила помочь с разрешением на выезд за границу.

Зимой 1921 года, завязав в узел то, что у нее еще оставалось, баронесса Икскуль с мальчиком-провожатым пешком, польдуФинского залива ушла в Финляндию. Умерла она в Париже, в 1928 году, и Владислав Ходасевич, который познакомился с ней еще в революционном Петрограде, откликнулся на ее кончину прочувствованным некрологом...

А вы говорите - "светская модель".