Габриель Гарсиа Маркес. Сто лет одиночества. Полный перевод с испанского М.Былинкиной. - М.: Руссико-Труд-Буква 1997, 11 тыс. экз.

НЕ ТАК ДАВНО горячий почитатель Гарсиа Маркеса спросил меня: "Правда ли, что вышел новый и наконец-то полный перевод "Ста лет одиночества"?" Нового перевода я еще не видел, хотя смутно знал, что он ровесник "старому", только в свое время не выдержал состязания, - и вот дождался лучших дней. Тогда я ничего ответить не смог, теперь попытаюсь.

Немного о "старом" переводе. Есть книги, которые в русском переложении обрели вторую жизнь, иногда - более долгую и полнокровную, чем на родине. Их меньше, чем принято думать, но достаточно много. Назову хотя бы четыре, первые, что просятся на язык. Это "Приключения Гекльберри Финна" (в переводе Корнея Чуковского), "Кола Брюньон" (Михаила Лозинского), "Над пропастью во ржи" (Риты Райт-Ковалевой) - и "Сто лет одиночества" (Нины Бутыриной и Валерия Столбова). Конечно, у другого читателя - другой список, но думаю, что и мой не вызовет у него протеста. Все четыре книги - шедевры перевода, но не только - не все шедевры становятся настольными книгами, а эти стали. Они вошли в нашу жизнь и откликнулись эхом не только в прозе или стихах ("Старый лгунишка Кола, вечный поэт и бродяга,/Снова ты пьян, как всегда, слушать предания рад"), но и в искусстве, театре и даже в музыке. Загадочна эта счастливая судьба, таинственный сплав авторской мощи, переводческого дара и запросов души и времени.

Роднит ли что-нибудь эти несхожие книги? Мне кажется, поэзия - и поэзия, обращенная вспять. Как сказал русский поэт: "Умирали царства на земле. Детство никогда не умирает". Но уходит и к нам уже не вернется. Прощание окрашивает его в обманчивые, но неповторимые тона, а художника побуждает остановить и запечатлеть. Мне кажется, на этом прощальном распутьи и сходятся лирическая поэзия с эпической. Эпос ведь тоже обращен лицом к прошлому.

"Сто лет одиночества" - не карнавальная феерия, но эпическое полотно - прощание с эпохой. Рискну предположить, что успехом книга обязана не только неистовой фантазии автора и мастерству переводчиков. Роман появился у нас в 1970 году, а именно в 70-е годы произошел массовый сдвиг российского сознания, началось тайное прощание с целой эпохой, страшной, героической, непосильной и незабываемой. Для многих оно было непростым. И горький осадок, итог "Ста лет одиночества" - "Неужели все напрасно?" - сливался с памятью столетней русской революции. Надо сказать, революцию и гражданские войны, в том числе испанскую, переводчики видели собственными глазами.

Сложность Маркеса в том, что у его прозы - стиховая природа. Он сам признавался, что тягучее нагнетание фразы в "Осени патриарха" подсказано ему стихами Рубена Дарио. "Сто лет одиночества" он писал в Испании. Не могу судить, подсказало ли ему что-то "Романсеро", испанский народный эпос, но сказовый склад повествования отчетлив. Сквозная мелодия "Ста лет" - это голос рапсода, беспристрастный и безбоязненный. И еще, мне кажется, стиль Маркеса навеян книгой, наверняка читаной-перечитаной, - "Дон-Кихотом". Этот ровный, без захлебов и рисовки, благородный и чуть архаичный, как у Лескова, стиль для перевода не прост.

Однако читателя не волнуют ни трудности, ни труд переводчика, имени которого он чаще всего и не помнит; его волнует только результат - книга, и если действительно волнует, сильно и долго, переводчик может торжествовать, усилия ума и сердца не пошли прахом. Говорят, переводы стареют. Так. Но, во-первых, не все - немногие, но не все. А во-вторых, с переводом, который жив и жизненно оправдан, состязаться надо честно и побеждать убедительно.

СНОВА раскрываю книгу с полюбившимся когда-то названием (с годами оно стало длинней: "Сто лет одиночества. Полный перевод с испанского М.Былинкиной"). Раскрыл, чтобы погрузиться в завораживающий и безнадежный мир колумбийского сказителя, а в голову полезли какие-то посторонние и ненужные мысли. "Пока закипало кофе", а герои Маркеса навеки прощались с прошлым, с надеждами, химерами и друг с другом, я тупо думал: "Положим, переводчик может и не знать, что кофе не кипятят. Допустим, привык к растворимому или что-то слышал про кипящий самовар. Но знание русского языка и отчасти испанского желательно. Разве нет?"

С тем и другим не все обстоит блестяще. Не верьте, читая, что сыновья полковника идут на воскресную мессу в "одежде монахов-доминиканцев". Идут они, как и положено, в воскресных костюмах (ropas dominicales). Не ломайте голову, зачем старый каталонец дарил детворе "волчки и бумажных змеев, чтобы пристрастить к чтению, научить понимать Сенеку и Овидия". На самом деле он всучивал им книги под залог волчков и воланов. Не удивляйтесь "смоляным лампам" - через сотню страниц они образумятся и станут масляными. И если в переводе стоит "четверг" - смело читайте "среда". Это не плоская шутка, а просто факт, вообще-то необъяснимый. Наши школяры дни недели запоминают на первых же уроках испанского, а переводчик нобелевского лауреата почему-то упорно путает.

Ладно, с кем не бывает, и вообще ловля блох - занятие скучное. Но, что скрывать, то и дело при чтении впадаешь в задумчивость. От такой, например, фразы: "Спустя четырнадцать месяцев, страшно взбучив живот обезьяньим мясом и похлебкой из змей, Урсула родила сына со всеми положенными человеку частями тела". Другой персонаж избежал подобной участи, ибо "не смог удержаться, чтобы не разрядить тугой, напрягшийся живот". Третьего тоже выручали "кишечные выхлопы", а еще один "разлился буйным ручьем". Вообще прилежный читатель не соскучится. То проскачут мимо героини всадники, "подняв ни о чем не сказавшее ей облако пыли". То становится еще безответней - "она не подавала признаков жизни, о чем бы ее ни спрашивали". Да и "схватки в кишках" или "загустевший от непрерывного употребления" воздух как-то не кажутся верхом переводческого мастерства. Вот когда наткнешься на сердце, которое стало "сухим и будто обугленным, потому что он замахнулся им на свою сестру", - понимаешь, что это уже хорошо. Вспоминается, как на книжном лотке наугад раскрыл какой-то дамский роман и с восторгом прочел: "Жак подошел к буфету и достал пиджак фрака". Ну ладно, Жак - это макулатура, Жака не жаль. А Маркеса жаль.

Огрехов могло бы, наверное, быть и больше, если бы из перевода не выпали целые фразы или куски фраз - по причине неведомой. А могло бы и вовсе не быть, случись у книги хороший редактор, а у переводчика - пара словарей под рукой. И беда не в том. Литература потому и литература, а не болтовня на кухне, что говорит она не словами, а чем-то поубедительней. Для того и нужны ей ритмы, тон и, может быть, главное - тональность речи (неважно, нормативной или не очень). Подлинные художники выдерживают тональность со строгостью музыкантов, в какие бы низины жизни они ни спускались. Переводчики в каком-то смысле тоже музыканты-исполнители и могут вольничать с текстом, но не с его тональностью. В ней - подлинный смысл произведения. Эпический и минорный тон Маркеса в новом переводе приземлен и расцвечен вульгаризмами, но переводческая бойкость, как ни странно, его обескровила. Оживляж - самый примитивный и вообще-то запретный переводческий прием. И замена "мурашек по всему телу" (в подлиннике) на "плоть, которая топорщилась и горела" или "постыдных мук" на "срамные места" не добавят прозе Маркеса жизненной силы. А вот убить ее могут. Дерзкая эротика Маркеса, которую близорукие критики невпопад окрестили "раблезианством", иронична и печальна, если не горька. И это не единственное, что роднит его с Набоковым. Вкус и мастерство позволили обоим пройти по лезвию ножа, не поранившись и не соскользнув, и тем самым, помимо всего, упрочить в читательском сознании отвращение к литературным сальностям. Оба - слишком тонкие и искусные художники, и от приписанной Маркесу фразы: "Она щупала его так напористо" или от вышеупомянутой встопорщенной плоти обоих бы, думаю, стошнило.

ЯНЕ СУДЬЯ, не буду утомительно доказывать, что перевод неряшлив, и вопрошать, имеет ли он право на жизнь. Да бога ради! Все имеет право на жизнь, даже тараканы. Речь о другом. Книге предпослана рекламная аннотация, где сказано о достоинствах нового и прегрешениях старого перевода. По опыту знаю, что аннотации пишут не директора издательств, далекие от литературных тонкостей, а сами переводчики. Итак, читаем: "В переводе 1970 года были неточности, пропуски текста, обусловленные "самоцензурой" переводчиков и официальной цензурой... При переиздании повторялись различные изъятия и упрощения, которые, в частности, вуалировали эротические и другие сцены, искажали намерения автора". И дальше: "Это обстоятельство стало одной из причин того, что автор надолго прервал деловые отношения с государственными советскими издательствами, отказывая им в публикации своих последующих произведений".

Вот это варево куда хуже, чем "кипящее кофе". Вообще-то, кляуза - блюдо нехитрое и всегда готовилось одинаково: надо правду перемешать с неправдой и хорошенько взболтать. Разделим смесь. Да, самоцензура имела место, а цензура и подавно. Сейчас забывается, что поэт должен был под каждым стихотворением собрать одиннадцать начальственных подписей, а при десяти - оно изымалось из печати. Литературные чиновники резвились как могли; помню одного крупного журнального деятеля, который гордо заявлял, что в его журнале, пока он жив, не появится слово "пес". Почему, не знаю - может, его в школе так дразнили, но это чистая правда. Действительно, в первом издании "Ста лет одиночества" было выпущено несколько фраз, и действительно по причинам эротическим. Переводчики шли на вынужденный компромисс, хорошо зная, что цензурный произвол может лишить, и надолго, русского читателя великой книги.

На этом правда кончается. В последующих изданиях, а их было немало, фразы восстановлены. Такое тогда тоже практиковалось и поэтами, и прозаиками, и переводчиками: по отношению к уже просеянной и напечатанной книге цензурная бдительность притуплялась. О достоинствах и недостатках перевода Гарсиа Маркес, естественно, судить не мог, да тогда, на гребне мировой славы, его, переведенного на десятки языков, вряд ли это волновало. Он был торжественно встречен в Москве и совершил турне "от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая". Отношения же он прервал по другой и очень простой причине - ему не заплатили. Понятно, что это зависело не от переводчиков и не от читателей, а от власть предержащих. Формально международная конвенция об авторских правах нами тогда не признавалась; однако почетным гостям обычно, пусть и не по европейским меркам, что-то платили. Почему с Маркесом поступили иначе, не знаю. То ли припомнили ему давние, 50-х годов, когда он был корреспондентом в Москве, антисоветские высказывания. То ли просто пожадничали. Реакция Маркеса понятна. Противно, когда тебя обсчитывают, хотя в общем-то не трагедия.

Была и еще одна причина разрыва отношений. Маркес симпатизировал и даже давал деньги леворадикальным организациям Латинской Америки. Наш тогдашний ареопаг тоже подкармливал их, но выборочно. Выбор не совпал, и против Маркеса готовилась кампания возмущенной общественности, как некогда против Говарда Фаста, Альберта Мальца и других бывших "друзей". В частности, оказывался мощный прессинг на переводчиков Нину Бутырину и Валерия Столбова, дабы они написали Маркесу открытое письмо протеста. Переводчики отказались наотрез.

РЕКЛАМА у нас уже привычно на первом месте, ни попить без этого, ни поесть, на воротах номера не прочесть. Но в данном случае рекламная уловка задевает профессиональное и человеческое достоинство. Труд переводчиков оболган, но возразить или просто ответить они уже не могут - их нет, и память их беззащитна, а обвиняются они, между прочим, не в художественных просчетах, а в умышленном искажении "авторских намерений". И еще одна рекламная уловка. Новый перевод с его текстовыми утратами снабжен подзаголовком, который доныне, по-моему, в русской словесности не применялся и, надеюсь, войдет в Книгу Гиннесса, - "Полный перевод с испанского". Из чего следует, что все прежние, начиная с екатерининских времен, переводы с испанского не достигали столь завидной тучности. Нехорошо, господа издатели, "Труд. Руссико и КЬ". Надо бы и меру знать, литература - не блошиный рынок.

Не знаю, к месту или не к месту, но хотелось бы напомнить, что был нобелевский лауреат, один-единственный, который умер нищим. Иван Алексеевич Бунин треть своей премии передал в фонд помощи молодым литераторам, а на остальное, минуя фонды, кормил и поил их из собственных рук, пока мог. В Грассе русские военнопленные делились с ним лагерной пайкой. Где уж тут озирать мир или ловить океанских рыб! Но зато семидесятитрехлетний Бунин, питаясь мерзлой картошкой, завершил одну из лучших русских книг - "Темные аллеи". Изданную в количестве 600 экземпляров. Мне кажется, российским литераторам стоит об этом помнить. Талант, как известно, дар божий - какой дан, с тем и сойдем в могилу, но всем, кто как-то, хоть каким-то боком причастен к русской литературе, она завещала честь, а честь дороже жизни. Но тоже нуждается в защите, и вдвойне - честь людей, ушедших от нас.