В статье исследуется символика цветения в традиционной культуре славян. Цветение рассматривается как период вегетации растений, который определяет судьбу будущего урожая, что связывает этот концепт с комплексом плодородия и порождает многочисленные календарные запреты, призванные уберечь культурные растений в период их цветения. В текстах культуры цветение предстает "вегетативной параллелью" жизненному пути человека и выступает универсальной метафорой отдельных этапов человеческой жизни. Оно ассоциируется с половой зрелостью, готовностью к браку и девственностью, красотой, любовью и сексуальной активностью, жизненными силами и обновлением.

The article investigates the symbolic of blossoming in the traditional culture of Slavs. Blossoming is considered as the period of plants' vegetation, which determines the prospects on the future harvest, links it to the concept of fertility and causes many calendar interdictions, aimed at protecting of arable plants during their blossoming. In the texts, blossoming is a "vegetative parallel" to the life-path of a human being and is a universal metaphor for certain periods in human life. It is associated with the sexual maturity, readiness for matrimony and virginity, beauty, love and sexual activity, life force and renewal.

Ключевые слова: традиционная культура славян, символика, аксиология, цветение, культурные растения.

В статье сделана попытка описать и проанализировать то, как понимается и оценивается в традиционной культуре один из периодов вегетации - а именно цветение дикорастущих и культурных растений. Наше внимание будет обращено по преимуществу на символическое истолкование цветения, в том числе в приложении к человеческой жизни в ее физиологических и социальных проявлениях. Материалом для статьи послужили прежде всего верования и фольклорные данные XIX-XX вв. (частично рассмотренные ранее в [1]), в то время как свидетельства языка, относящиеся к цветению и связанные в первую очередь со слав. *kras-и *kvet-, которые не так давно были исследованы С. М. Толстой в специальных работах [2; 3], используются в значительно меньшей степени.

Цветение как определенный этап вегетации самым естественным образом связано со временем, и потому в народных приметах и рекомендациях оно стало одним из способов его обозначения. Это относится прежде всего к пику вегетативного цикла - летнему Иванову дню и близким к нему датам и периодам, когда растения цветут и их собирают и заготавливают в лечебных и магических целях, ср. русские хрононимы, используемые для обозначения этого периода ка-

Агапкина Татьяна Алексеевна - д-р филол. наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.

Статья написана при финансовой поддержке РГНФ, проект N 12 - 04 - 00006 "Символика деревьев в фольклоре и традиционной культуре славян".

лендаря: Цветник 'день Рождества Иоанна Крестителя'; Яровое цветьё 'время Петрова поста, когда цветут яровые' [4. С. 71, 148, 222]; цветьё 'период от Иванова до Петрова дня' [5. С. 113] и т.п. В народном календаре цветение растений также маркирует время начала и завершения хозяйственных работ и форм досуга, см.: "Купались, як люн зацвитэ" ([6], Бельск Брестской обл.); "Веснавыя песни пеють, как снег начинае расставать и до тех пор, как болонья цвететь" ([6], Сумская обл.); "Як сады цветуть, начинають бульбу сеяти" ([6], Грабовка Гомельской обл.) и т.д.

Само же цветение культурных растений рассматривалось как важнейший этап их роста, от которого в значительной степени зависел будущий урожай. Наверное, поэтому вполне закономерны случаи табуизации названий этого процесса/этапа: седлец. жито рунит [7. С. 137], гроднен. жито расуе [8. С. 76], витеб. огурцы гараць и т.д., ср. в этой связи наблюдение Н. Я. Никифоровского о традиционной табуизации разного рода понятий, связанных с оплодотворением [9. С. СХХХ].

Чтобы обеспечить "правильное" цветение культурных растений, при их посадке/сеянии требовалось соблюдать целый ряд предосторожностей и следовать определенным рекомендациям. Основной их смысл сводился к тому, чтобы культурные растения цвели, но не слишком обильно и не слишком рано, а иначе вся сила растения уйдет в цвет, а не в будущие плоды. В Орловской губ. мужчинам запрещали сеять и сажать овощи, иначе они зацветут, но не дадут плодов [10. С. 151], ср. также адресуемый мужчинам псковский запрет собирать огурцы, иначе в семенах будет много пустоцвета [11. С. 287]. Нельзя было сеять и сажать что-либо на молодом месяце: "З таких рослин не можно зібрати насіння, вони все будуть зеленіти та цвісти до морозів, а стиглого насіння не дають" [12. С. 63]. Согласно белорусскому поверью, посеянное на молодом месяце не дает хороших плодов: они "мылыдятца", т.е. обильно цветут, но не плодоносят [13. С. 218]; на Полтавщине верили, что на "молодику" плодовое дерево охотно прививается, но довго молодие, т.е. остается в положении новобрачной, не принося плодов [14. С. 23], ср, то же суеверие применительно к человеку: если в доме есть девушки на выданье, нельзя держать цветы, которые постоянно цветут, иначе девушки не выйдут замуж [15. С. 20], и т.д.

Из-за опасения остановить вегетацию на этапе цветения в Архангельской обл. старались не сажать культурные растения во время цветения других растений: во время цветения черемухи не сажали редьку, так как в этом случае "сады нарастут", т.е. редька пойдет в цвет, в ботву, а не в корнеплод [16. С. 136]; на Брянщине во время цветения садов не сажали огурцов, так как будут пустоцветы [ 16. С. 136]. Это поверье находит подтверждение и развитие в многочисленных запретах, касающихся Вербного воскресенья, которое в ряде славянских языков называется "Цветной неделей". В Лоборе (Хорватия) в этот день ничего не сеяли и не сажали, иначе бы посеянное всю жизнь цвело, но не плодоносило [17. S. 197]; в западной Сербии - потому что иначе цвет бы опал [18. С. 307]; словаки на Цветной неделе готовили пищу только из тех видов зелени, которым и положено было сильно цвести, но при этом не ели в это время, например, капусту, иначе она бы цвела, но не завязывалась в кочаны [19. S. 177], и т.д.

Цветение препятствовало не только плодоношению культурных растений, но также "воду" скота и домашней птицы. Так, сербы в обл. Фрушка Гора не сажали курицу на яйца в период цветения ягод и плодовых деревьев, так как в этом случае цыплята не вылупились бы или были бы плохими [20. С. 134], ср. также поверья о том, что в дом нельзя вносить цветы, иначе среди отложенных наседками яиц будет много "болтунов" (неплодных яиц) [21. С. 300; 22. С. 102].

В том случае если культурные растения давали много пустоцвета (т.е. на них по каким-либо причинам не образовывалось завязи), прибегали к магии. Например, на юге России и на Украине совершали ритуал "лечения пустоцвета". Брали горсть пустоцвета и, сев верхом на толкач, "ехали" на нем на улицу, где бросали

цветы под копыта овец, которых гнали по дороге, после чего возвращались в огород и клали этот толкач в огурцы [23. С. 69], ср. воронежский обычай срывать три пустоцвета с огурцов, запекать их в хлеб и бросать в стадо, символически приобщая овощи к производительной силе хлеба и скотины [24. С. 105], а также сербский обычай: когда огурцы начинали цвести, хозяйка срывала три цветка без завязи и бросала их на перекресток, чтобы остальные дали плоды [25. С. 87].

Для самого же периода цветения культурных растений (особенно зерновых) были выработаны многочисленные запреты, которые должны были "помочь" растениям успешно перейти от цветения к плодоношению. Во время цветения хлебов на Полтавщине не белили холсты - иначе колос будет белый (пустой) [26. С. 1098], ср.: "на лані житній колос буде пустий" [12. С. 113]; в Курской губ. этого не делали в том числе и потому, что иначе стук пральников собьет цвет на колосьях [27. С. 72]. В других местах во время цветения зерновых не свистели в свистульки и не трепали лен и коноплю, иначе рожь не будет наливаться колосом [28. С. 142; 29. S. 205], и т.д. У балканских славян запреты касались не только полей, но и виноградников: на Русальной неделе избегали посещать виноградники, иначе цветущая в это время лоза могла бы потерять цвет и в итоге не дать урожая [30. С. 226; 31. С. 473].

Во время цветения культурные растения были особенно уязвимы, и потому любое неблагоприятное воздействие могло поставить сообщество на грань голода и нищеты. Сербы считали, что именно цветущие и ухоженные сады особенно уязвимы для сглаза и порчи [32. С. 86 - 87]. Русские с верховьев Волги полагали, что, если во время цветения зерновых отряхнуть в разожженный на меже костер цветочную пыль с 12 колосьев, сорванных в 12 разных местах загона, вся рожь выгорит на солнце, зерно "отощает" и урожая почти наверняка не будет [33. С. 7]. В Полесье верили, что именно во время цветения хлебов ведьмы чаще всего делают завитки (заломы) на поле - завивают в красу жита ([6], Вел. Бор Гомельской обл.) и отбирают урожай, обирая и отряхивая с колосьев этот цвет ([6], Ласицк Брестской обл.).

Известную параллель к приведенным свидетельствам можно усмотреть в славянских поверьях о том, что гроза, случающаяся в одну из летних ночей, наносит ущерб плодовым деревьям, полевым и огородным культурам, якобы сжигая на них цвет и тем самым уничтожая будущий урожай. У восточных славян эти поверья связаны часто с так называемой рябиновой, или воробьиной, ночью (когда случается очень сильная гроза, иногда даже без дождя; о рябиновой ночи см. специально [34]), в других славянских традициях - с любыми летними грозами. В Полесье гром и молнии в рябиновую ночь якобы сжигали цвет на лесном орехе, гречихе, картофеле, клюкве, льне: "Така ночь, коли блискавица (молния. - Т. А.) е, а дождю нема... Богато порчы робиць. Сад порциць, як цвице, спальвае цвет. Буде плохи урожай. Як жыто цвице, то спальвае цвет, як лён цвице, то мало семья [семян] буде" ([6], Хоромск Брестской обл.); "Рябинная ночь - она блискає, а грому меньше. В эту ночь те орехи, што в лесе растуть, палятца, гречуха, як цвете, тоже палитца" ([6], Стодоличи Гомельской обл.). Мораване верили, что, если гроза случается в то время, когда цветет горох, он не "завяжется" и не будет урожая [35. S. 294], и т.д.¹ Обратим внимание на то, что подобные поверья принято связывать с сюжетом о громовержце (св. Илии, Боге), преследующем

¹ О связи цветения и грозы говорят и другие поверья, находящиеся в некотором противоречии с приведенными выше свидетельствами, - о молнии, сжигающей цвет растений. Согласно этим поверьям, цвет якобы защищает человека от грома. Так, съеденный цвет жита или "цвилый" (заплесневелый) хлеб помогали не бояться грома ([6], Березичи Волынской обл.), см.: "Як жыто квитуе, маты кажэ: берытэ, диты, рвитэ той квит, и на долони трэмо и лыжымо - то нэ будэ бояца грому" ([6], Чудель Ровенской обл.).

дьявола (черта, демонов вообще), скрывающегося от него в том числе и в цветущих растениях.

Уместно напомнить, что такое совпадение событий - цветение растений и появление нечистой силы - в принципе хорошо известно в славянской мифологии -вспомним хотя бы сербское поверье о том, что во время цветения бузины часто видят дьявола [36. С. 103]. Однако, пожалуй, самый яркий пример тому - восточнославянские мифологические рассказы о русалках, появление которых на земле приходится на период цветения жита, а само цветущее житное поле становится основным местом их пребывания на земле [37]. Подобная связь цветения растений и появления нечистых духов отмечается для балканославянских русалий и самодив, активизация которых совпадает со временем цветения лозы и росена (рус. ясенец), когда людям запрещается посещать виноградники и цветущие поля, поскольку как раз в это время цветы с этих растений собирают русалии [38. С. 340 - 372]. Появление нечистой силы в момент цветения чудесных растений, параллелизм и одновременность этих событий - лейтмотив мифологических рассказов о чудесном цветении папоротника [38. С. 544 - 550].

Наконец, и сами цветущие растения превращаются в мифологических рассказах в колдовской инструмент. Согласно поверьям из Виленского края, чтобы полететь с ведьмами на Лысую гору, в день св. Яна (летний Иванов день) следовало собрать цвет с жита, приготовить из него кашку и съесть ее, после чего человек обретал соответствующие способности [39. S. 436]. А белорусы Витебщины верили, например, что если бросить на дороге цветочный венок, то скотина, которая ступит в него, тотчас начнет "кульгаць" [13. С. 33].

Не настаивая на том, что именно "демонический" фактор является в данном случае ключевым и определяющим, тем не менее отметим еще один аспект концепта цветения. Во всех славянских традициях цветение культурных и дикорастущих растений отмечало период, неблагоприятный для любого предприятия, было своего рода знаком "плохого" (опасного, неудачного) времени, а также, возможно, служило причиной случавшихся неудач. По западнобелорусским поверьям, когда цвела осина, от ее цвета и пыльцы якобы слепли люди и скот [8. N 995]; в Новгородской губ. во время цветения бобовых у коров свертывалось молоко, а когда цвел овес - оно якобы убывало [40. С. 9]. В Галиции (Збараж) верили, что молоко исчезает у коров во время цветения бузины [41. S. 137], а у чехов - что в это время "цветет" (т.е. портится) вино [42. S. 203]; украинцы считали, что во время цветения хлебов не удается хлеб в печи [29. S. 203], а когда цветет терновник, случаются холода и сильные ветры [43. S. 186], ср. русское представление о так называемых черемуховых холодах. Согласно средневековым польским травникам, когда цветет жито, дохнут цыплята, портится зерно и не удается винокурение [44. N 1534 - 1536].

Разумеется, многие из этих верований вполне объяснимы естественными причинами - динамикой вегетативного цикла разных растений (коровы теряют удои от того, что к моменту цветения некоторых кустарников травы замедляют свой рост), климатическими особенностями (периодически случающиеся холода в конце весны и начале лета), аллергическими реакциями человека на цветочную пыльцу, "старением" и порчей продуктов прошлого урожая (зерно, вино) и т.д. И тем не менее общая тенденция связывать цветение с комплексом отрицательных значений, безусловно, имеет место и провоцирует появление многочисленных запретов и ограничений.

Вместе с тем в текстах культуры цветение понималось не только как этап вегетации, в большей или меньшей степени связанный с другими сферами бытия, внеположенными растительному миру. Цветение активно проецировалось на человека и окружающий его мир, становилось символом его успеха, удачи и расцвета.

Прежде всего цветение ассоциировалось с жизненными силами, активностью и здоровьем, что главным образом нашло отражение в языке (цветущий человек, он аж цветет и т.п.), но при этом не осталось незамеченным также в верованиях и фольклоре. Жители Владимирской губ. считали, что в период цветения черемухи "бабы охотнее принимаются", т.е. вступают в сексуальные отношения [45. С. 162]. В Полесье верили, что съевший первый цвет жита весь год будет иметь хороший аппетит ([6], Березичи Волынской обл.), у него не будут болеть зубы ([6], Нобель Ровенской обл.) и т.д. В Закарпатье принято было причащаться на Цьвітну неділю, чтобы "челядь цьвіла у здоровю через рік" [46. С. 5 - 6]. Характерно, что даже в контексте похоронного обряда цветы символизировали именно живых, подтвержение чему можно усмотреть в запрете закапывать гроб в землю вместе с живыми цветами во избежание последующих смертей в семье ([1.С. 478], Черновицкая обл.).

Через образы цветения в фольклоре и верованиях воплощалось представление об общем благополучии, позитивном эмоциональном состоянии, веселье и т.п. В севернорусском рекрутском причитании эти образы передавали радость женщин, мужья которых не были взяты в рекруты, а остались дома, с семьей: "И как идут да спорядовыи суседушки... / И на их цвётное-то платье расцветает..." [47. С. 172]. В северо-западной Болгарии при переезде в новый дом хозяину желали: "Цъвти кущо, весели се стопан" (Цвети, дом, веселись, хозяин) [31. С. 563], см. также львовский обычай сажать на могилах цветы, "аби там тому в гробі було весело" [48. С. 322]. В лемковской этиологической легенде, в свою очередь объясняющей рождественскую же легенду о цветении в этот праздник плодовых деревьев, говорится о том, что яблоня буйно расцвела на Рождество Христово от радости, что, когда родился Христос, она наконец избавилась от гада (Змея), который на ней жил [49. С. 944].

Естественно, что, предшествуя плодоношению в рамках самого вегетативного цикла, цветение ассоциируется также и с будущим приплодом, потомством, прибылью и процветанием в различных сферах жизни. Сербы на свадьбе, перед тем как жених поедет за невестой, брили и стригли его, а остриженные волосы клали на плодовое дерево и на цветы, чтобы он "у браку цветао" и имел детей [50. С. 453]. В Македонии на посуду, в которую доили овец и коров, клали цветы ради "напретка стока" (приплода и процветания скотины) [51. С. 399]. Гуцулы на Пасху проводили по спине скотины пасхальным хлебом, высказывая пожелание, чтобы корова "була така цьвітна, йик цей день цьвітний" [52. С. 237]. Согласно распространенной примете, цветение ногтей (т.е. появление на них белых пятнышек)² предвещает счастье [55. С. 425] или получение подарка [56. С. 41].

В силу простейших ассоциаций цветение (и цветы) символизирует красоту (в том числе благодаря связи красоваться 'цвести' - красота), привлекательность, обновление. Олонецкие карелы при рождении ребенка вешали ему на шею амулет с цветком - для привлечения симпатий окружающих [57. С. 178]. Македонцы, перед тем как уложить новобрачных в постель, умывали их и при этом лили на них воду через цветы - чтобы у них родились красивые дети [58. С. 211]. Чехи считали, что в Вербное воскресенье (Kvetna nedele) каждый будет kvisti -благодаря тому, что наденет что-нибудь новое из одежды [59. S. 124], и т.д.

² Цветность ассоциируется также с пестротой (в частности крапинками, пятнышками, веснушками и пр.), поэтому в языке и текстах культуры через образы цветения описываются и обозначаются дефекты кожи и кожные болезни. Банатские еры считали, например, что детская сыпь появляется после того, как вилы осыпают детей цветами; чтобы избавить детей от сыпи, знахарка идет к источнику, оставляет там одежду ребенка и просит вил забрать цвehe [53. С. 321]. Цветением называлась гиперемия кожи (т.е. эритема новорожденного) (см. об этом подробнее [2. С. 129 - 130; 54. С. 440 - 440]).

Позитивная оценка цветения/цветности становится особенно очевидной по контрасту. В то время как цветность, т.е. присутствие ярких красок, устойчиво ассоциируется с жизнью, бледность и бесцветность - со смертью, стародевичеством, постом и т.п. Это наблюдение находит убедительные подтверждения в причитаниях, где отсутствие на человеке цветной одежды выдает в нем умершего: "Тут лежит да наряжена / Сизая-то голубушка, / Да милая-то подруженька, / На ней платье не цветное, / Да платьице умиральное" (похоронное причитание [60. С. 51]) или рекрута (покидающего родные места надолго и потому в некоторых отношениях приравниваемого к покойнику): "И не цветет да теперь цветно на нем платьице" (рекрутское причитание [47. С. 5]). Аналогичные значения отсутствие цвета обнаруживает в поверьях и нарративах. В Московской губ. рассказывали: во сне женщина жалуется на то, что ее похоронили в цветастом платье, а в рай в нем не пускают, поэтому она стоит на солнышке и ждет, когда оно выгорит [61. С. 100]. Отсутствие красок отличает одежду старых дев, называвшуюся по этому случаю в Ярославской губ. смирною [62. С. 521]; девушку, вышедшую гулять в блеклых, лишенных ярких тонов одеждах, называли постной, и т.д.

Вместе с тем наиболее последовательно и частотно - как в языке, так и, собственно, в текстах культуры (фольклоре, верованиях, обрядах) - растительная метафора цветов и цветения используется, как отмечает С. М. Толстая, "применительно к девушке (вторично, "метонимически", также и к женщине вообще), обозначая ее готовность и способность к "плодоношению"" [3. С. 344].

В языке лексемы с корнями *kvet- и *kras- были одним из основных способов обозначения месячных, см.: рус. краски, пол. kwitnie, jescem kwiatuszka nie stracila (о женщине, еще имеющей регулы), серб, женски цвет, цвет ce jaви и под., полес. нема еще цвиту, серб. девоjка пре цвета (еще не достигшая половой зрелости), когда цветение девушки (т.е. начавшиеся у нее регулы) обозначало не только собственно физиологический процесс, но также указывало на ее готовность к браку (см. [63]).

Естественно, что в фольклоре и языке понятие цветения (и объекты, через которые оно реализовалось, - сами цветы, цветущие растения, сады и др.) приложимо прежде всего к добрачному периоду жизни и фактически является символом девичества как поры созревания, расцвета, красоты и ожидания замужества. Так, в сновидениях цветущие сады, цветы вообще, цветущие плодовые деревья, прежде всего яблони, обычно предвещают свадьбу [64. С. 72], хотя возможны и прямо противоположные толкования, отвечающие принципу обратности. Но даже в контексте тех сновидений, которые связаны со смертью, цветы и цветение могут обозначать пору расцвета и молодости. В Новгородской губ. рассказывали: женщине, у которой умерла дочь, снится, как в церкви стоят девицы в белых платьях, и у каждой из них на груди по цветку; она спрашивает свою дочь об этих девушках и та разъясняет ей, что это те, которые "в самом цвету окончили жизнь" [65. С. 135].

Эти смыслы легко вычитываются из разных текстов культуры, но неожиданно широко они представлены в святочном цикле (вспомним в этой связи о свадебно-брачной тематике восточно- и западнославянских коляд, см. об этом [66. С. 36 - 89]). Так, в адресуемой девушке карпатской колядке окружающее ее пространство описывается цветущим: "Ой, в горі, в горі, все й в сіножаті (на покосе. - Т. А.) / Позацвітало а всяким цвітом, / Ой туди прийшла красна дівонька, / Квіточки рвала, в рукавець клала..." [67. С. 104]; в западнобелорусском рождественском гадании найденный под перевернутой миской цветок предвещает девушке продолжение девичества [8. N 1759]; в рождественских обычаях Малопольши соломенное деревце-украшение sad (типа рождественского "паука") "вьют" только в тех домах, где есть девушки на выданье [68. S. 165]; у лемков во время святочного обхода

домов полазник желает: "Щоби вам заквитла біла лелія, щоб вам того ріку була веселія" (Чтобы у вас зацвела белая лилия, чтобы у вас в этом году была свадьба) [69. S. 53] и т.д.

Отдельного внимания в этом контексте заслуживает известное в разных славянских традициях, но особенно широко в польской, словацкой и карпато-украинской, рождественское гадание по цветущим веткам. Накануне Рождества (обычно за несколько недель, начиная с дней свв. Андрея, Екатерины и др.) парни и девушки, реже хозяева ставили в воду, обычно в подполе, ветки плодовых деревьев (яблони, груши, вишни, черешни), помечали их индивидуальными знаками, а через 12 дней (под Рождество или Новый год) проверяли, расцвели ли они. Расцветшие ветки предвещали их хозяйке замужество (выйдет замуж за того, на кого нагадала; выйдет за хорошего парня и т.д.), а также счастье, долгую жизнь, здоровье домочадцев. Не расцветшая же или засохшая ветка указывала на то, что девушка умрет, будет болеть, останется старой девой, дом постигнут несчастья и т.д.; подробнее о гадании см. [49. С. 945; 70. С. 45 - 46; 71].

Цветение ассоциировалось не только с девичеством и ожиданием суженого, но также с более широким кругом представлений, прежде всего с красотой, и эта связь (уподобление красоты девушки цветущему растению) разработана в фольклорных и обрядовых контекстах наиболее тщательно. В Вятском крае девушку парили в бане березовым веником, приговаривая: "Как березка цветет и кудрявится, так чтобы раба Божия имярек так же бы цвела и кудрявилась" [5. N 209]; на Черниговщине девушки "умывались" цветами, для чего собирали цвет ржи, когда она красуется, и натирали им лицо [72. С. 239], см. в русских заговорах на красоту: "Стою я, благословясь, иду, перекрестясь, из избы дверьми, из ворот в чисто поле, на чистую росу. Святою росою умоюся, цветочками утруся...Всем бы я казалась, как ясный месяц, часты звезды. Всем бы я казалась, как маковый цвет" [73. N 558], и т.д. Наконец, цветение связывалось с удачей и успехом: в Сербии девушки на Цвети (в Вербное воскресенье) сеяли цветы, "да им преко целог лета цветало" (чтобы им все лето сопутствовала удача) [74. С. 48], и символизировало для девушки любовь ее избранника. Так, в Полесье девушки гадали на цветущем жите, для чего срывали и растирали пальцами два колоска цветущего жита; если в колосе вообще не оказывалось пыльцы, это означало, что кавалер не любит девушку, и наоборот: "У летки жыто красує, два каласки сарвеш, абатреш, сыпаеца: "А! Он мене не любит, не возьме, не красує у его". А найде с краскою, сховаш - знов красица" ([6], Золотуха Гомельской обл.), где красовать(ся)/краситься окказионально означает любить.

Наиболее широко и разнообразно цветение (во всех его воплощениях - лексических, фольклорных, предметных, атрибутивных) представлено в свадебном обряде, где оно символизирует свадьбу вообще, саму девушку-невесту, а также девственность и всю ее свадебную атрибутику - красоту, венок, свадебное деревце и др., т.е. связывается именно с довенчальным циклом и с брачной ночью. Таковы мотивы:

- гуляния девушки в цветущем саду, венка на ее голове: "Дзе ж ты, Надзечка, хадзіла, / Што сваю галоуку уквяціла: / - Хадзіла, дзеванькі, у вишнёвы сад, / Ды на маю галоуку квет упау, / Ды на моей галоуцы расцвітау, / За тое мяне маладзенькі спадабау" [75. С. 35];

- украшения цветами свадебного каравая: "Першая каравайніца / Не у бяседзе сядзела, / Па падсаддзю хадзіла... / Цвет-каліну ламала, / Каравай квяціла" [75. С. 127];

- последнего красования девушки в девичестве: "Попрошу я, зеленешенька, / Я сестрицу-голубушку... / Принеси мне цветно платьице, / Походить, покрасоватися" [76. С. 110] и мн. др.

После брачной ночи они сменяются мотивами погубленного венка, сорванного или сломанного цветка и т.д. ("свадебные" реализации концепта цветения подробно рассмотрены в [2; 3; 77]).

Продолжением и развитием свадебной символики цветения были обычаи, относящиеся к ритуальному комплексу похорон-свадьбы. В южнославянских традициях, на Карпатах, в Белоруссии и в ряде других мест в случае смерти молодого человека или девушки на их могиле сажали цветы и другие цветущие растения, вешали на крест венок из цветов, осыпали тело в гробу цветами, клали цветы в гроб и на могилу, в то время как если умирал зрелый или пожилой человек, этого обычно не делали. Иногда растущие на могилах цветы воспринимались как форма посмертного существования души. Именно в этом смысле можно, кажется, понимать чешское свидетельство о том, что того, кто рвет цветы с могил, ночью преследует душа умершего, хватая обидчика за волосы [78. S. 57], ср. метафору "растения - волосы земли"³.

Известно, что в языке и народной традиции жизни человека и растения уподобляются друг другу, и этот параллелизм принадлежит к культурным универсалиям. Человек и растение проживают относительно короткую и вполне измеримую жизнь, имеющую свое начало/рождение, пик жизненной активности/расцвет и последующее старение/увядание. Поэтому вегетативные метафоры описывают разные этапы жизненного пути человека (а не только пик его жизненной активности), и, в частности, очень выразительны они в отношении скоротечности бытия человека, уподобляемого короткому периоду цветения, см. полесское выражение "Етот свет, як макоу цвет, а тот ужэ вечно" ([6], Замошье Гомельской обл.). "Цветочные" образы прерванной до срока жизни пронизывают восточнославянские плачи: "Мамачка мілая, кветачка ясная! / Чаму ж ты так скора перацвіла...", "Цвяточак ты мой раненькі, / Як ты рана так савяу..." (по сыну) [81. С. 274, 325] и т.д.

Еще одним ярким примером параллелизма жизни человека и растения могут служить поверья и приметы, касающиеся вторичного цветения деревьев во внеурочное время - поздней осенью, ранней весной или зимой (в оттепели). Это событие воспринимается как нарушение естественного развития и гармоничного жизненного пути дерева, которое - в силу его причастности к судьбам людей -представляет опасность для человека и нарушает природный баланс. Верили, что, если в начале весны яблоня зацветет и принесет несколько плодов, в доме, около которого растет яблоня, обязательно кто-нибудь умрет [82. S. 208]; если посредине лета вторично зацветет яблоня или рябина, у хозяина в доме кто-нибудь умрет [83. С. 2]; повторное цветение бузины осенью предвещает мор детей [84. S. 131] (об этом феномене и связанных с ним верованиях см. подробнее [85]). Вторичное цветение в известном смысле сродни затянувшейся старости: так же как старики "заедают чужой век", т.е. отбирают часть чужой жизни, так и дерево, цветущее во второй раз за год, забирает часть отпущенного человеку срока жизни.

Рассматривая цветение как вегетативную параллель жизненному пути человека, нельзя обойти вниманием и другие случаи несвоевременности цветения, в которых традиционно усматривают угрозу благополучию человека. Это в равной степени относится как к физической стороне жизни: "От у меня у прошлом году дед умер, перэд этим росцвела черэшня. От ужэ у июне. Если ужэ пожжэ урэме-

³ Традиция украшать могилы цветами, вне зависимости от ее происхождения, возможно, стала причиной появления примет, связывающих цветение со смертью. Согласно этим приметам, смерть предвещают следующие события: если в доме или под окном зацветет мирт [41. S. 137]; если во сне увидишь цветущее дерево [64. С. 71 72] или цветы вообще [79. С. 281]; если у человека "зацветут ногти" [80. S. 569] и т.д.; поляки верили: чей калач - жениха или невесты спрятанный в скрыню после свадьбы, быстрее зацветет (покроется плесенью), тот из молодых раньше умрет [80. S. 554].

ни" ([6], Копачи Киевской обл.), ср. русские поверья о том, что несвоевременное цветение комнатных или садовых цветов предвещает смерть [86. С. 116]; так и к жизни социальной, когда раннее цветение деревьев становится метафорой безбрачия и одиночества: "Ой в удованьки перед хатоньки / Щепка-грушечка рясно зацвіла, / Рано зацвіла, та й не вродила. / Ой з тої щепки цвіт обпадає, / Так бідна вдова вік коротає..." ([67. С. 101], Ивано-Франковская обл.; щепа, щепка 'прищеп, привой'). Естественно, что чересчур раннее цветение и самих растений также рассматривается как плохой знак: так, сербы считали, что, когда плодовые деревья зацветают рано, они не будут плодоносить [87. С. 55].

По всей видимости, именно в этом аспекте можно рассматривать тот факт, что упомянутое выше рождественское гадание по расцветшим веткам иногда воспринимается в народной традиции негативно и даже запрещается. Мотивируется это тем, что дерево якобы тяжело переносит такое неурочное, несвоевременное цветение, обращая на человека проклятия за принуждение к нему: "Жоби тобі так било легко вмирати, як мені ся розвивати" (Яворов Львовской обл.), "Аби тобі так добре жилось, як мені в цс время цвісти" (Корсунь-Шевченков Черкасской обл.), - якобы говорит дерево [71. С. 274].

Совсем иначе оценивается цветение в легендах, поверьях и колядках, рассказывающих о расцветающих в Рождество цветах и деревьях, которые являют собой чудо, связанное с вмешательством высших сил и отмечающее самое важное евангельское событие: "Спородыла Суса Христа Дева Мария. / Спородывшы и сповившы, легла спочивать. / Зослал Господь три ангэлы / Христа доглядать. / Ой, ангэлы Божым духом / Рикы розлилы, / Шо и к Роздву Христовому / Сады зацвэлы. / Ой, зацвэлы всяки дрэвы, / Шче райски цветы. / Сдивовалы стары люды / Шче й малы диткы. / Коляда, коляда, дайтэ нам пирога" ([6], Нобель Ровенской обл.).

Цветение растений как рождественское чудо, удостоверяющее веру в Творца, указывает еще на одну сферу значений, включаемых в исследуемый концепт. В языке и текстах культуры цветение манифестирует все "высшее" и "лучшее", и в этом своем значении, пусть и не прямо, цветение связывается со сферой макрокосма, верхним миром и сакральными ценностями, см. в русском заговоре о солнце: "Как в Великий четверг солнце всходит, радуется, всякими цветами переливается, так бы и моя головушка не болела, не кружилась, жила бы радовалась" [73. N 1371], что в целом, скорее всего, объясняется "этимологической трактовкой слав. *kvetъ, предполагающей вторичность значения 'цвет' по отношению к значению 'яркий цвет и свет'" [2. С. 129].

Для восточнославянского фольклора характерна довольна устойчивая контекстная ассоциация цвет- и свет- (мир и свет), поддерживаемая и созвучием, и рифмой, см. в загадке о посте и Пасхе: "Сім миль мосту, а на конці мосту дивина, на тії дивині цвіт на весь світ" [88. N 17]; в поверьях: "Рабынова ноч (с грозой) -у ту пору цветэ папорать, хто найдэ с папороти цвэт, усэ будэ знать, шо на свете е" ([6], Журба Житомирской обл.), а также в магических текстах: "Господь дал свет, на свету - много цвет: красный, голубой, бордовый. Утренняя роса и сильный дождичек умывает, счищает с цветов пыль и грязь, а я счищаю с рабы имярек испуг и притку и косой глаз" [73. N 276]; "аби ти (матка) ішла... по всему сьвіту і по всему цьвіту, абис була цвітна, йик цьвіт", - говорили на Пасху гуцулы, проводя по улью пасхальным хлебом или яйцом [52. С. 237].

Обнаруживается, правда, реже контекстная связь цвет- и свят-: "Говорять, шо лён святый, это когда-то так говорыли: лён святый. Вин цвитёт, в его сыний-сыний цвит. Говорать, шо боица чёрт лёна, як цвитёт лён, черти в лён нэ пойдуть з выхрами" ([6], Нобель Ровенской обл.); в том же Полесье цвет жита называли Божьей росой: "Нэ можна в жыто йты, як квитуе. [Но если пойдешь], то по вочах поводыты квитом, колосочком, то Божа роса" ([6], Любязь Волынской обл.) и т.д.

Мы рассмотрели мифопоэтические реализации концепта цветения в традиционной культуре славян и выявили основные значения, с ним связываемые.

Во-первых, цветение является важнейшим этапом вегетации, в том числе культурных растений, который определяет судьбу будущего урожая, что в свою очередь связывает этот концепт с комплексом плодородия и порождает многочисленные календарные запреты, призванные уберечь культурные растений в период их цветения. В рамках этого же круга смыслов за цветением закрепляется значение периода времени, неблагоприятного для людей, скота и производственной деятельности, а также связанного с активизацией демонов, главным образом духов природы (таких как русалки и самодивы).

Во-вторых, в текстах культуры, равно как и в языке, цветение предстает своего рода "вегетативной параллелью" жизненному пути человека и выступает универсальной метафорой отдельных этапов человеческой жизни. Оно ассоциируется с половой зрелостью, готовностью к браку и девственностью, красотой, любовью и сексуальной активностью, жизненными силами и обновлением, связывается прежде всего с женским началом и является символом девичества. Вместе с тем широкое развитие вегетативных (в том числе цветочных) метафор человеческой жизни порождает крайне осторожное отношение к любым нарушениям "правил" цветения, которые могут негативно сказаться на человеке и его окружении, и провоцирует появление соответствующих запретов, рекомендаций и ограничений.

И, наконец, в-третьих, видимо, благодаря этимологической связи "цвета" и "света" цветение связывается с сакральными ценностями и макрокосмом.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Колосова В. Б. Цветы // Славянские древности. Этнолингвистический словарь. М., 2012. Т. 5.

2. Толстая С. М. *kras- и *kvet- // Толстая С. М. Пространство слова. Лексическая семантика в общеславянской перспективе. М., 2008.

3. Толстая С. М. "Человек живет, как трава растет" // Толстая С. М. Пространство слова. Лексическая семантика в общеславянской перспективе. М., 2008.

4. Черных А. В. Русский народный календарь в Прикамье. Праздники и обряды конца XIX середины XX в. Пермь, 2006. Ч. I. Весна, лето, осень.

5. Вятский фольклор. Народный календарь. Котельнич, 1995.

6. Полесский архив Института славяноведения РАН (материалы украинского и белорусского Полесья).

7. Бессараба И. В. Материалы для этнографии Седлецкой губернии. СПб., 1903.

8. Federowski M. Lud Bialoruski na Rusi Litewskiej. Materiary do etnografii slowianskiej zgromadzone w latach 1877 1905. Krakow, 1897. T. 1.

9. Никифоровский Н. Я. Очерки простонародного житья-бытья в Витебской Белоруссии и описание предметов обиходности. Этнографические данные. Витебск, 1895.

10. Бернштам Т. А. Молодежь в обрядовой жизни русской общины XIX начала XX в. Л., 1988.

11. Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. Материалы "Этнографического бюро" князя В. Н. Тенишева. СПб., 2008. Т. 6.

12. Боряк О. О. Ткацтво в обрядах та віруваннях українців (середина XIX початок XX ст.). Київ, 1997.

13. Никифоровский Н. Я. Простонародные приметы и поверья, суеверные обряды и обычаи, легендарные сказания о лицах и местах. Витебск, 1897.

14. Милорадович В. П. Житье-бытье лубенского крестьянина // Українці: Народні вірування, повір'я, демонологія. Київ, 1991.

15. Харламов М. Суеверия, поверья, приметы, заговоры, собранные в городе Майкопе // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Тифлис, 1904. Т. 34. Отд. 3.

16. Мороз А. Б. Народное огородничество у восточных славян как система кодов // Кодови словенских култура. Београд, 2000. Бр. 5.

17. Kotarski J. Lobor // Zbornik za narodni zivot i obicaje Juznih Slavena. Zagreb, 1917. Knj. 21. Sv. 2.

18. Исследования по славянской диалектологии. 12. Ареальные аспекты изучения славянской лексики. М., 2006.

19. Horvathova E. Rok vo zvykoch nasho l'udu. Bratislava, 1986.

20. Шкаpuh М. Ъ. Живот и обичаjи "Планинаца" под Фрушком Гором. Београд, 1939.

21. Романов Е. Р. Белорусский сборник. Вильна, 1912. Вып. 8.

22. Попов Р. Светци близнаци в българския народен календар. София, 1991.

23. Известия Курского общества краеведения. Курск, 1927. Вып. 4.

24. Селиванов А. М. Этнографические очерки Воронежской губернии // Воронежский юбилейный сборник в память трехсотлетия г. Воронежа. Воронеж, 1886. Т. 2.

25. Етно-културолошки зборник. Сврлъиг, 1995. Кнъ. 1.

26. Зеленин Д. К. Описание рукописей Ученого архива имп. Русского географического общества. Петроград, 1916. Т. 3.

27. Машкин А. С. Приметы и предрассудки обоянских простолюдинов // Курский сборник. Курск, 1903.

28. Иваницкий И. А. Материалы по этнографии Вологодской губернии // Известия Общества археологии, истории и этнографии при имп. Казанском университете. Т. 69. Труды этнографического отдела. М., 1890. Т. 11. Вып. 1.

29. Kopernicki J. Przyczynek do etnografii ludu Ruskiego na Wotyni, z materyjalow zebranych przez p. Z. Rokossowska we wsi Jurkowszczyznie w pow. Zwiahelskim // Zbior wiadomosci do antropologii krajowej. Krakow, 1887. T. 11.

30. Капании: Бит и култура на старото българско население в Североизточна България. Етнографски и езикови проучвания. София, 1985.

31. Маринов Д. Народна вяра и религиозни народни обичаи. София, 1914.

32. Ъорhевиh Т. Зле очи у вероваъу .Jужних Словена. Београд, 1938.

33. Рост хлебов в поверьях Среднего Поволжья // Нижегородские губернские ведомости. 1901. Часть неофициальная. N 28.

34. Агапкина Т. А., Топорков А. Л. Воробьиная (рябиновая) ночь в языке и поверьях восточных славян // Славянский и балканский фольклор. М., 1989.

35. Bartos Fr. Moravsky lid. Tele, 1892.

36. Чаjкановиh В. Речник српских народних верованъа о билъкама. Београд, 1985.

37. Виноградова Л. Н. Мифологический аспект полесской "русальной" традиции // Славянский и балканский фольклор. Духовная культура Полесья. М., 1986.

38. Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл. М., 2002.

39. Szukiewicz W. Wierzenia i praktyki ludowe // Wisla. 1903. T. 17. Zesz. 4.

40. Новгородские губернские ведомости. 1875. N 18.

41. Wisla. Warszawa. 1896. Т. 10. Z. 1.

42. Erben K. Prostonarodni ceske pisne a rikadla. Praha, 1984.

43. Rokossowska Z. О swiecie roslinnym // Zbior wiadomosci do antropologii krajowej. Krakow, 1889. T. 13.

44. Rostafinski J. Zielnik czarodziejski to jest zbior przesadow о roslinach // Zbior wiadomosci do antropologii krajowej. Krakow, 1895. T. 18.

45. Завойко Т. К. Верования, обряды и обычаи великороссов Владимирской губернии // Этнографическое обозрение. 1914. N 3/4.

46. Жаткович Ю. Замітки етнографичні з Угорскої Руси // Етнографічний збірник. Львів, 1896. Т. 2.

47. Барсов Е. В. Причитания Северного края. М., 1882. Ч. 2.

48. Матеріяли до українсько-руської етнольогії й антропольогії. Львів, 1929. Т. 21 22.

49. Горбаль М. Сюжети лемківських різдвяних легенд та переказів // Народознавчі зошити. 2011. N 6.

50. Ъорhевиh Д. Живот и обичаjи народни у Лесковачюj Морави. Београд, 1958.

51. Филиповиh М. Обичаjи и веровала у Скопскоj Котлини // Српски етнографски зборник. Београд, 1939. Кн,. 54.

52. Шухевич В. Гуцульщина. Ч. 4 // Матеріяли до українсько-руськоУ етнольогії. Львів, 1904. Т. 7.

53. Банатске Хере. Нови Сад, 1958.

54. Агапкина Т. А. Восточнославянские лечебные заговоры в сравнительном освещении. Сюжетика и образ мира. М., 2010.

55. Гринченко Б. Д. Словарь украинского языка. Киев, 1909. Т. 4.

56. Гринченко Б. Д. Из уст народа. Малорусские рассказы, сказки и пр. Чернигов, 1900.

57. Бернштам Т. А. Русская народная культура Поморья в XIX начале XX в. Этнографические очерки. Л., 1983.

58. Пантелип Н. Етнолошка граhа из Буцака // Гласник етнографског музеja у Београду. 1974. Кнъ. 37.

59. Vykoukal F.V. Rok v starodavnych slavnostech naseho lidu. Praha, 1901.

60. "He пристать, не приехати ни к которому бережку": похоронные и поминальные причитания Вологодской области / Сост. Е. Ф. Югай. Вологда, 2011. Вып. 1.

61. Сны и сновидения в народной культуре. М., 2002.

62. Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. Материалы "Этнографического бюро" князя В. Н. Тенишева. СПб., 2006. Т. 2. Ярославская губерния. Ч. 1. Пошехонский уезд.

63. Агапкина Т. А. Славянские верования и обряды, касающиеся менструации // Секс и эротика в русской традиционной культуре. М., 1996.

64. Романов Е. Р. Опыт белорусского народного снотолкователя // Этнографическое обозрение. 1889. N 3.

65. Герасимов М. К. Обычаи, обряды и поверья в Череповецком у. Новгородской губ. // Этнографическое обозрение. 1900. N 3.

66. Виноградова Л. Н. Зимняя календарная поэзия западных и восточных славян. М, 1982.

67. Галайчук В. Різдвяно-водохресна фольклорна традиція Богородчанщини // Міфологія і фольклор. 2011. N 3 - 4.

68. Janola E. Lud і jego zwyczaje // Przewodnik naukowy i literacki. Lwow, 1878. Rocz. 6.

69. Reinjuss R. Sladami Lemkow. Warszawa, 1990.

70. Копержинський К. Календар народньої обрядовости новорічного циклу // Первісне громадянство та його пережитки на Україні. 1929. Вип. 3.

71. Серебрякова О. Дівоча матримоніальна мантика з ритуальним печивом // Народознавчі зошити. 2007. N 5 - 6.

72. Малинка А. Сборник материалов по малорусскому фольклору. Чернигов, 1902.

73. Русские заговоры и заклинания. Материалы фольклорных экспедиций 1953 - 1993 гг. М., 1998.

74. Грбиh С. Српски народни обичаjи из среза Болъевачког. Београд, 1909.

75. Палескае вясслле / Уклад. В. А. Захарава. Мінск, 1984.

76. Русские крестьяне. Жизнь. Быт. Нравы. Материалы "Этнографического бюро" князя В. Н. Тенишева. СПб., 2007. Т. 5. Вологодская губерния. Ч. 2. Грязовецкий и Кадниковский уезды.

77. Гура А. В. Брак и свадьба в славянской народной традиции. М., 2012.

78. Casopis Ceskeho Museum. Praha, 1855. R. 29.

79. Традиция в фольклоре и литературе. СПб., 2000.

80. Swietek J. Lud nadrabski od Gdowa po Bochni?. Krakow, 1893.

81. Пахаванні, памінкі, галашэнні. Мінск, 1986.

82. Gustawicz B. Podania, przesady, gadki і nazwy ludowe w dziedzinie przyrody. Cz. 2 // Zbior wiadomosci do antropologii krajowej. Krakow, 1882. T. 6.

83. Магницкий В. Нравы и обычаи в Чебоксарском уезде: Этнографический сб. // Казанские губернские ведомости. 1888. Часть неофициальная. N 107.

84. Zbior wiadomosci do antropologii krajowej. Krakow, 1890. T. 14.

85. Петров П. Повторното цъфтене на растенията в поверията на българите // Известия на Етнографския институт с музей. БАН. София, 1972. Кн. 14.

86. Носова Г. А. Русский традиционный похоронный обряд: современные формы // Похоронно-поминальные обычаи и обряды. М., 1993.

87. Гласник Етнографског мyзeja у Београду. Београд, 1936. Кнъ. 11.

88. Українські приказки, прислів'я, і таке інше / Уклав М. Номис. Київ, 1993.