О Федерико Гарсиа Лорке сказано и написано у нас больше, чем о любом испанском поэте двадцатого века. На русском языке первый его сборник вышел в военном 1944 году, через восемь лет после гибели поэта. В сознание русского читателя он вошел как трагедия, как жертва нечеловеческого преступления: близ родного города Гранада на рассвете 19 августа 1936 года он был расстрелян командой фалангистов рядом с учителем и двумя цыганами-бандерильерос. "Они не убивают поэтов", - сказал Федерико, возвращаясь в Гранаду перед самым ее захватом.

У нас лучше других знают, что именно с них и начинают.

Этот факт, вызывающий у россиян прямые или подспудные ассоциации с гибелью многих русских гениев (Гумилев, Мандельштам, Клюев), неизменно влияет на понимание его стихов, несколько видоизменяя их суть. Впрочем, если следовать мысли Хорхе Луиса Борхеса, каждый читатель - тот же Пьер Менар, ставший автором "Дон Кихота" одним только актом прочтения великого романа: ведь за время, проходящее между созданием текста и его встречей с читателями, к смыслам сказанного прирастает немало новых смыслов. Хотя для того, чтобы новые смыслы нарастали, надо, чтобы это были произведения Сервантеса и Лорки.

Как большинство крупных испанских поэтов нашего века, Лорка - андалусец. У него был акцент южанина, и он любил говорить, что происходит из "Гранадского царства", что родился "в самом сердце Гранадского Дола". Нет Лорки без слов и понятий, связанных с историей и реалиями этой испанской провинции. Чтобы его переводить, надо знать не просто испанский язык, а испанский язык Андалусии, видеть не только текст, но и породившее этот текст пространство. Лорка "вещественнее", чем он предстает в некоторых романтизированных клавирах. Это не значит, что он абсолютно прозрачен, исследователи до сих пор расшифровывают некоторые его строки, но этот его магический реализм не от зауми, а от магического устройства хрусталика.

Три года назад с гранадским поэтом Антонио Карвахалем мы ехали из Гранады в крепость Моклин. Кивнув на тянувшуюся вдоль дороги масличную рощу, он спросил, понимаю ли я смысл начальных строк стихотворения Лорки "Пейзаж" (в дословном переводе на русский: "Поле / олив / открывается и закрывается, / как веер").

Все переводчики Лорки "вышли" из четырех переводов Марины Цветаевой, в том числе - дивного перевода этого стихотворения:

Масличная равнина

распахивает веер,

запахивает веер.

То, что я скажу, отнюдь не критика в адрес великой Марины Цветаевой (вот бы ей вместо меня сидеть рядом с Антонио Карвахалем), а объяснение мира Лорки: по мере движения автомобиля перед взглядом то открывались, то закрывались сквозные просеки в симметрично посаженных оливах. Масличная роща, распахивающая и запахивающая веер, - образ женщины. Масличная роща, раскрывающаяся и закрывающаяся, как веер, - реальный андалусский пейзаж.

А "Неверная жена", на которой "попались" все переводчики (и я в том числе - в первом варианте своего перевода)! В этом романсе цыган, который увел красавицу к реке и, к ее удовольствию, совершил то, что совершил, обижается: дескать, говорила, что невинная (в наших переводах), а на деле - замужем. Неужто опытный парень не знал, с кем он был? Обижается... Это мы, переводчики, не знали, что "mozuela" ("девчушка") в Андалусии означает "холостая". Она не говорила, что невинна, она сказала, будучи замужем, что холостая. (Ниже - мой новый перевод этого романса, не входивший ни в один из сборников Лорки на русском языке).

Замечательно определил его значение для Испании Дамасо Алонсо: "Тот, кого ждали, кто был необходим, кто должен был быть". Вечно юная вечность - возраст родившегося 5 июня сто лет назад Федерико Гарсиа Лорки.

Федерико ГАРСИА ЛОРКА (1898-1936)

Из "Цыганского романсеро"

(1924-1927)

Неверная жена

Я думал, она холостая,

когда на берег со мною

она пошла, а выходит,

что был я с мужней женою...

Та ночь была ночь Сант-Яго,

и это не я затеял.

Едва фонари погасли,

- сверчки просверкали в темень.

Ее дремавшие груди

на выходе из селенья

прянули мне в ладони

гроздями свежей сирени.

Ее крахмальные юбки

меня в тиши оглушали,

- словно бы десять лезвий

скользили по шелковой шали.

Стряхнув серебро, деревья

взмывали в небо, как свечи,

и лаял в тысячу глоток

глухой горизонт в заречье.

Продравшись сквозь ежевику,

сквозь камыш и крушину,

я выемку сделал - и принял

распавшихся кос лавину.

Я галстук снял, а она

- юбки свои и браслеты,

я снял ремень с кобурой,

она - четыре корсета.

Ни раковины, ни нарды

с ее не сравнятся кожей,

так и луна не мерцает

на окнах ночью погожей.

Бедра ее ускользали,

как спугнутые форели,

- то источали мерцанье,

то мертвенно цепенели.

По лучшей в мире дороге

скакал я из ночи в утро

без шпор и удил на крепкой

кобылке из перламутра.

Рассказывать я не стану,

о чем мне она шептала.

По мне, такое мужчинам

выбалтывать не пристало.

Ее от реки увел я

всю в поцелуях и в иле.

Под свежим утренним ветром

кувшинки шпаги скрестили.

Я вел себя, как мужчина

из цыганского рода,

- и подарил ей шкатулку,

атласную, цвета меда.

Но только в нее влюбляться

тогда у реки не стал я.

Зачем говорить ей было

замужней - что холостая...