ТОЛЬКО ОБ ОДНОЙ ЗВЕЗДЕ

Жизнь замечательных людей (ЖЗЛ). Биографии известных белорусов и не только.

NEW БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ


БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему ТОЛЬКО ОБ ОДНОЙ ЗВЕЗДЕ. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Автор(ы):
Публикатор:

Опубликовано в библиотеке: 2014-02-20
Источник: http://library.by

16 ноября 2000 года исполнилось 120 лет со дня рождения Александра Александровича Блока - великого русского поэта, занимающего, по мнению некоторых критиков, в истории отечественной литературы почетное место непосредственно после Пушкина.

Не вступая в этот специальный спор (тем более что распределение лавров является заведомо сомнительным и неблагодарным занятием), хотелось бы, однако, отметить, что Блок может по праву претендовать на славу крупнейшего русского поэта XX века. Его особое положение на небосводе российского духа определяется прежде всего тем, что он как художник бурной переходной эпохи естественным образом органично связывает родную классику, открываемую именами Державина, Карамзина и Пушкина, с ее послеоктябрьским этапом - союзом критического реализма и революционного романтизма, представленным в первую очередь Горьким, Есениным и Маяковским.

Блок поражает своим гармоническим восприятием мира. Он, как никто, чутко улавливает ритмы и мелодии мирового оркестра, динамику и напряженность исторического процесса и корит современную ему интеллигенцию за непонимание Революции, невидимо ведомой чистым образом Христа, за то, что ей (интеллигенции) "точно медведь на ухо наступил: мелкие страхи, мелкие словечки". Случайно ли ныне правящие бал "демократы", устроившие настоящий заговор молчания вокруг вершин социалистического реализма и противопоставляющие им творцов "серебряного века", не могут удержать в своих антисоветских сетях Блока? Случайно ли Блока, как правило, замалчивают, а если и вспоминают, то изображают то ли певцом красногвардейской анархии, то ли "жертвой большевистских репрессий"?..

Интеллигентствующее мещанство не прощает Блоку его справедливо-презрительное к этому слою отношение. "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию". Такое мог написать только самоотверженный, самоотреченный деятель, не мыслящий себя вне народа, утрачивающий "чувство всякой собственности". "Мир вступил в новую эру, - пророчески писал Блок. - Та цивилизация, та государственность, та религия - умерли. Они могут еще вернуться и существовать, но они утратили бытие, и мы, присутствовавшие при их смертных и уродливых корчах, может быть, осуждены теперь присутствовать при их гниении и тлении; присутствовать, доколе хватит сил у каждого из нас".

Провожая грандиозный XX век, следует отметить, что он заканчивается попытками паразитического финансового капитала опрокинуть новую эру. Перевороты в СССР - России 1985-1988-1991-1993 годов, наступившая смута означают, что мертвый хватает и пробует оседлать живого. Утратившие историческое бытие буржуазные порядки вернулись и продолжают существовать. Длительность их осуществления не определима, их социальная несостоятельность - очевидна.

"Я - не первый воин, не последний, /Долго будет родина больна". Эти щемящие сердце слова, влагаемые поэтом в уста бойца-смертника перед Куликовской битвой, удивительно созвучны нашим дням! Родина опять тяжко больна, но она опять выздоровеет. Непременно выздоровеет, если будет хранить в душе Пушкина и Блока.

Публикуемый ниже текст был написан к вековому юбилею Александра Александровича, два десятилетия назад. И хотя за этот период страна пережила буржуазно-бюрократическую контрреволюцию, смысл, пафос и актуальность статьи в целом сохранились. Возрождение России, на которое мы работаем, невозможно без воскресения духа Октября, без обретения вновь революционно-социалистической целеустремленности общества. Как тут обойтись без Блока?!.

Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.

Ал. Блок, 22. IV. 1917.

У меня была революция и Моцарт. Революция - настоящее, а Моцарт - предвкушение будущего...

Г. Чичерин

На высоком рассветном небосводе отечественной культуры начала XX века, сплошь исчерченном огневыми сполохами революций, на его зоревой октябрьской грани не вдруг замечаешь, но невольно запоминаешь сияние одной крупной звезды. В то время как все прочие светила, отбрасывающие на земную твердь то ли собственные, то ли отраженные лучи, жмутся друг к другу, эта держится вроде бы особняком. И свет ее "странен". Его врубелевский спектр не спутаешь ни с каким другим, а вызванное им однажды очарование потом уж не проходит никогда.

Имя этой звезды - Блок.

Для немалой части изучавших родную литературу в старших классах средней школы он по сию пору "декадент", и этим якобы "все сказано". Оживление интереса к творчеству поэта в последние десятилетия, отмеченные значительным подъемом образовательного уровня трудящихся, ростом их духовных запросов, "возвышением" потребностей, однако, показывает, что дело тут куда сложнее. Очевидно, свидетельствовать своим творчеством о "декадансе", то есть упадке, вырождении старой, буржуазно-помещичьей культуры, еще не значит быть самому вырожденцем. Ведь и Блок когда-то делил литературных декадентов на "хороших" и "дурных". "Название декадентство, - писал он о первых, тех, кто, не будучи продуктом духовного гниения господствующих классов, пытается вырваться из цепких объятий традиционного мироощущения, - прилепляется публикой ко всему, чего она не понимает" (Собр. соч. VII, 25). При этом совершается пагубное смешение здорового в тенденции порождения переходной эпохи с ее духовными отбросами, "(чему, кстати, - замечал Блок, - очень способствуют настоящие "упадочники", дегенераты, имена которых история сохранит без благодарности)" (VII, 26).

Ради полной ясности хочу предупредить читателя, что не намереваюсь в этих заметках предпринимать какие бы то ни было историко-литературные экскурсы и филологические изыскания. Александр Александрович Блок привлекает мое, можно сказать, любительское внимание главным образом не как поэт, а всего лишь как человек, и его произведения затрагиваются только под этим углом зрения.

Впрочем, и индивидуальный человеческий облик Блока не самоцель. Он интересен социально - как ярчайшее до ослепительности выражение самочувствования и самосознания беспощадно искреннего, по оценке Максима Горького, бескомпромиссно честного интеллигента ранней, начальной поры новой общественной формации, лишенного каких бы то ни было мещанских предубеждений и вместе с тем наделенного поразительным историческим чутьем. Его-то иной раз ох как не хватает нашим современникам, профессионально занимающимся интеллектуальным трудом.

Речь А. А. Блока по случаю восемьдесят четвертой годовщины гибели А. С. Пушкина начинается так:

"Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними - это легкое имя - Пушкин" (VI, 160).

Если хоть в какой-то мере допустимо сопоставлять подобные вещи, имя "Блок" веселым и легким не назовешь. От него, наоборот, веет каким-то белым холодом, чудится каменная тевтонская тяжесть, явление которой на Руси объяснимо лишь иноземным пришельством.

Но с подозрением относиться к Блоку только на этом основании даже самые что ни на есть "природные русаки" не имеют права. В антологии нашей поэзии текущего столетия не так уж легко отыскать автора "русее" его. Конечно, на язык просится, например, имя Сергея Есенина. Но это еще вопрос, национальное ли он Блока. По свидетельству Блока, Есенин называл его "западником" (VII, 313). А сам не поднимался (допустим, потому, что был еще слишком молод) до пушкинской божественной всеохватности, оставаясь верен исконному крестьянскому мировосприятию. А крестьянское и национальное далеко не одно и то же. Немало недоразумений происходило из-за того, что русское вследствие ограниченности кругозора путали с деревенским, подчас отказывая в этом звании лучшим творениям российской интеллигенции, то есть наиболее рафинированным, ювелирно ограненным проявлениям того же отечественного духа, к которым по праву принадлежат и Пушкин и Блок 1 .

По своему происхождению Блок "нерусский" не более, чем великий правнук "арапа Петра Великого", знаменитого абиссинца Абрама Петровича Ганнибала. Существенной роли не играет, что в жилах его была доля не африканской, а "нордической" крови: по преданию, отдаленный предок Блока, выходец из Мекленбурга, служил врачом у царя Алексея Михайловича. Подобные "примеси" - при удивлявших иностранцев веротерпимости и уживчивости восточных славян - довольно типичны для многих русских, и не только образованных семей. Еще не так давно от людей, хорошо помнивших старое время, можно было услышать исполненные своеобразной гордости слова о прабабушке-эстонке или бабушке- татарке. Удивительно, но факт. Донской ли, терский или кубанский казак, как правило, избегал родства со своими же православными, но "иногородними" русаками, но мог примириться с чужеземной полонянкой, взятой сыном в жены, и охотно братался с отважным кавказцем. Русь с ее бесконечными просторами многие века была ареной перемещения и расселения


--------------------------------------------------------------------------------
1 Горький писал о драме Есенина, который погиб, так и не сумев "понять, почувствовать глубокое и всем ходом истории обусловленное значение того, что называется "смычкой" города и деревни. Трудно лирикам жить во время эпическое, в героические будни, я бы сказал", - добавлял он и ставил в пример Михаила Исаковского, который "хорошо понял необходимость и неизбежность "смычки", хорошо видит процесс ее и прекрасно чувствует чудеса будних дней". В одном только Горький с Исаковским не соглашался, критикуя его строки:

Я потерял крестьянские права,

Но навсегда останусь деревенским.

"Вот это последнее, - писал Горький, - я думаю, уже неверно. Михаил Исаковский не деревенский, а тот новый человек, который знает, что город и деревня - две силы, которые отдельно одна от другой существовать не могут, и знает, что для них пришла пора слиться в одну, необоримую творческую силу, - слиться так плотно, как до сей поры силы эти никогда и нигде не сливались" (Собр. соч. в 30-ти тт. М., 1953, Т. 24. С 310-312).
--------------------------------------------------------------------------------
разноплеменных масс людей, открытой культурным веяниям со всех стран света, и не замыкалась от других народов в свою национальную скорлупу. Национализм всегда - даже в те времена, когда он в форме великодержавной идеологии сознательно насаждался царским правительством, - неуютно чувствовал себя в русском народе. Не в этом ли одно из объяснений того, что неохватно мощный ствол российской духовной культуры своей разросшейся корневой системой органически связан по сути со всеми основными плодоносными слоями культурной почвы человечества?

Мы любим все - и жар холодных числ,

И дар божественных видений,

Нам внятно все - и острый галльский смысл,

И сумрачный германский гений...

Эти строки из "Скифов" звучат как образная аттестация природно- исторической предрасположенности русского человека к интернационализму, как художественная характеристика примечательнейшей черты его национального характера. "Ненавидеть интернационализм - не знать и не чуять силы национальной", - записал Блок в дневнике 5 января 1918 года (VII, 314).

Всякий раз, когда отзвучит величественная оратория всенародного торжества в честь очередной годовщины Октября, на память вновь и вновь приходят другие связанные с ней, пусть и не столь громкие, но тоже дорогие нам даты. Одна из них уже давно время от времени всплывает в моем сознании: появление 19 января 1918 года в газете "Знамя труда" статьи Блока "Интеллигенция и Революция".

Ну что, казалось бы, могла означать в жизни профессионального, широкоизвестного и давно признанного литератора еще одна публикация? Однако ставить так вопрос о названной статье не только безграмотно, но и бестактно. "Интеллигенция и Революция", а ее Блок начал писать в последние дни 1917 года, есть знамение поворота, и поворота решительного, лучшей части дореволюционной интеллигенции к Советской власти, к тесному союзу и плодотворному сотрудничеству с победившим пролетариатом. Эта статья - историческая декларация пролетарского мироощущения передовых, социально ответственных деятелей умственного труда, не говоря уже о переломно-программном значении ее в творчестве, во всей деятельности самого поэта.

"У буржуа, - писал Блок, - почва под ногами определенная, как у свиньи - навоз: семья, капитал, служебное положение, орден, чин, бог на иконе, царь на троне. Вытащи это - и все полетит вверх тормашками.

У интеллигента, как он всегда хвалился, такой почвы никогда не было. Его ценности невещественны. Его царя можно отнять только с головой вместе. Уменье, знанье, методы, навыки, таланты - имущество кочевое и крылатое. Мы бездомны, бессемейны, бесчинны, нищи, - что же нам терять?" (VI, 18).

Сказано категорично, с некоторым психологическим "пережимом", но зато недвусмысленно четко. "Как он всегда хвалился" ввернуто не случайно, как не случайно ни одно слово в этой статье. Напоминание о фрондерской болтовне, призванной продемонстрировать отличие интеллигента от буржуа, звучит здесь укором. Многие из ранее похвалявшихся своей "беспочвенностью" повели себя перед лицом революционного народа как заурядные мещане. Вопрос "что же нам терять?" как бы навеян заключительными словами "Манифеста Коммунистической партии": "Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 4. С. 459). Последнее не натяжка, ибо это произведение классического марксизма Блоку было хорошо известно. "Манифест Маркса, - подчеркивал он в статье о Рихарде Вагнере, - ...представляет собою новую для своего времени картину всей истории человечества, разъясняющую исторический смысл революции..." (VI, 22). Блок отмечает, что творение Вагнера "Искусство и революция" "связано с Марксом идейно, жизненно", но не замалчивает различий между ними, различий между "реальным политиком" и художником, творение которого "смело обращено ко всему умственному пролетариату Европы" (VI, 22).

Многажды случалось так, что в длительные периоды эволюционного прозябания общества бок о бок могли действовать, находиться в спокойных повседневных служебных и житейски-бытовых отношениях, даже "водить дружбу" совершенно разные по своим фундаментальным воззрениям люди. Иногда эта разница навсегда оставалась неосуществившейся возможностью, иногда она бывала неясна им самим, иногда вызревала лишь постепенно и вдруг прорывалась, когда перед обществом во весь рост вставала проблема: дальше жить так невозможно - как жить дальше? Решение проблемы с позиций того или другого из основных противоборствующих классов, с противоположных позиций сил эксплуататорского "порядка" или же революционной демократии было причиной многих гражданских коллизий: по разные стороны баррикады оказывались не только бывшие друзья, раскалывались и семьи, брат иногда шел на брата, жена, если вспомнить хрестоматийный пример - треневскую Любовь Яровую, - бывала вынуждена делать жестокий выбор между любовью к мужу и верностью своему народу.

Ожидала ли Блока подобная участь? Исходя из многих обстоятельств его личной и творческой биографии, из состава его ближайшего окружения, пожалуй, скорее можно было бы ответить: нет. И это "нет" оказалось бы искомой истиной, если бы речь шла о заурядной личности, то есть о решении арифметической или, как максимум, алгебраической задачи. Но здесь все вышло - и не могло не выйти - как раз наоборот. Переживший мистические сны юности, восторги богемы и пья-

ные миражи Блок, к счастью, обманул представления многих. Духовный вождь символистов, первый русский поэт начала века, не дрогнув, встал на сторону большевиков. Одна лишь парадоксальность этого решения придает его личности неповторимо романтический и трагический ореол. "Не много ли я взял на себя/ - размышляет поэт. - Люба (жена Блока - Любовь Дмитриевна, дочь Д. И. Менделеева. - Р. К.), шутя, говорит: ретируйся. Жутко (IX, 389).

Начались, как в подобных случаях говаривал М. Е. Салтыков- Щедрин, всяческие рылокошения и спиноотворачивания. "Звонил Есенин,- записывает Блок 22 января 1918 года, - рассказывал о вчерашнем "утре России" в Тенишевском зале. Гизетти (литературный критик. - Р. К.) и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему: "изменники". Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно. Статья "искренняя", но "нельзя" простить" (IX, 385).

И тут же - как открытие! - безошибочный полемический выпад поэта: "Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!"

И крупная приписка красным карандашом:

"Правда глаза колет".

Это уже была борьба, и Блок проявил себя неплохим бойцом.

Поэт написал "жутко" не потому, что его смутила или заставила усомниться в правильности решения реакция иных бывших друзей. Нет, так вопрос не стоял. Источник испытываемого Блоком чувства был другого толка. Он происходил из эмоционально окрашенного осознания взятой им на себя исторической ответственности, огромная мера которой ему, человеку, до недавнего времени весьма далекому от политики, не искушенному в решении проблем, связанных с судьбами сотен тысяч и миллионов, представлялась особенно непривычной. Было отчего испытывать "жуть" этой в высшей степени самокритичной натуре. Ключевая фраза тут: "Не много ли я взял на себя?" Ее можно прочесть и так: а достоин ли я?

Из замечательных качеств личности Блока, которые объясняют нам его поведение, хотелось бы (естественно, не без опасения навлечь на себя упеки в схематизации) назвать здесь такие.

Во-первых, органическое освоение высших достижений отечественной и мировой культуры в самом широком смысле этого слова, ощущение себя в мире высокого искусства прошлого и настоящего как в родной стихии и, конечно же, то, что называют эрудицией, освещенное изнутри уникальным проникновением в самую суть духовного творчества. Писать об этом можно много, но я ограничусь одним примером.

Поразительны очерки "Молнии искусства" из незаконченной книги итальянских впечатлений. Они передают почти физическое ощущение того, что подземный шорох истории, прошумевшей и невозвратимой, быть может, ближе, прикровеннее приезжему чужеземному поэту, чем большинству уроженцев этой земли. Поэт проницательно всматривается в повседневность современного ему буржуазного общества и с болью констатирует его кричащую отчужденность не только от культурных слоев античности, но и от наследия эпохи Возрождения. Особенно отчетливо это выражено в стихотворении "Флоренция" из цикла "Итальянские стихи":

Хрипят твои автомобили,

Твои уродливы дома,

Всеевропейской желтой пыли

Ты предала себя сама!

Звенят в пыли велосипеды

Там, где святой монах сожжен,

Где Леонардо сумрак ведал,

Беато снился синий сон!

Ты пышных Медичей тревожишь,

Ты топчешь лилии свои,

Но воскресить себя не можешь

В пыли торговой толчеи!

Во-вторых, хрустальная душевная чистота, безупречная внутренняя честность, чуждость и неприятие какой бы то ни было фальши, нравственная цельность и верность самому себе, начиная от бесконечной - к сожалению, без такого же ответного чувства - любви к жене и кончая отношением к своему писательскому ремеслу. В условиях свирепствующей реакции, писал Блок в 1907 году, "почти не видишь вокруг себя настоящих людей, хотя и веришь, что в каждом встречном есть запуганная душа, которая могла бы стать очевидной для всех, если бы захотела. Но люди не хотят быть очевидными и притворяются, что им есть еще что терять. Это так понятно у тех, для кого цепи всяких отношений еще не совсем перержавели, чье сознание еще смутно. Но это преступно у тех, кто, родившись в глухую ночь, увидал над собою голубое сияние одной звезды и всю жизнь простирал руки к ней одной..." (V, 209). Уже к тому времени "цепи" поэта перержавели. И он не стеснялся быть для иных своих современников неприятным недоразумением, никому в мире не старался угождать, ибо, пользуясь его же словами, ничему в мире, кроме увиденной им звезды, не была предана его душа.

В-третьих, доминирующий надо всем патриотизм, беспредельное чувство Родины, России, о которой особенно нежно надо заботиться в "безвременье", "в эпоху распахнувшихся на площадь дверей, отпылавших очагов, потухших окон" (V, 71).

Как Россия, так и мы - эти слова были удивительно естественны в устах Блока, оказавшегося готовым отрешиться от собственного очага и всецело отдаться во власть вьюги гражданственности. Д. С. Мережковский в связи с этим уличал его в сатанинской гордыне, выразив тем самым, как потом сетовал Блок, "ужасно презрительное и предвзятое отношение к делу". Есть такой сорт людей, которые, исключая высокое из своей собственной бытовой повседневности, делают то же и по отношению ко всем остальным. Отечестволюбие они считают риторикой и его проявления пытаются так или иначе расчленять и низводить до уровня ремесленно-цеховых, групповых, а то и просто житейски-потребительских интересов. Не может быть, говорят они, чтобы имярек исходил лишь из соображений общей пользы или из идеальных побуждений, что-то тут не то, для чего-то это ему надо, но вот для чего?..

Впрочем, Блок тогда, в 1910 году, не винил ни в чем Мережковского и пробовал объяснить его ругань общими тяжелыми условиями русской культуры, когда "всякий только смотрит и ищет, как бы ему кого-нибудь обругать, притом, - чем ближе человек, тем язвительней и беспощадней" (V, 442). Надо было пережить целых семь лет (и каких!), и, самое главное, нащупать роковую разделительную черту, неумолимый классовый водораздел, чтобы бросить безошибочно беспощадную фразу, которую мы уже цитировали: "Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!" 2

"Чем больше чувствуешь связь с родиной, - писал Блок в незаконченном ответе Мережков-


--------------------------------------------------------------------------------
2 "Даже у такого утонченного поэта, как Блок, - отмечал не весьма жаловавший Александра Александровича А. В. Луначарский, - тоже имеются иногда какие-то ноты, которые еще до революции 1917 года как-то подземно связывают его с судьбами бедноты. Так что, живя в одной стране, люди, разумеется, группировались не с такой абсолютностью в разные лагери. Известное внутреннее соединение этих сосудов было, но, в общем, это не мешает тому, чтобы сразу мы условились, что здесь две реки, два водораздела, хотя кое-где и спаявшихся своими притоками" (Луначарский А. В. Очерки по истории русской литературы. М., 1976. С. 434).
--------------------------------------------------------------------------------
скому, - тем реальнее и охотней представляешь ее себе, как живой организм...

Родина - это огромное, родное, дышащее существо, подобное человеку, но бесконечно более уютное, ласковое, беспомощное, чем отдельный человек...

Родина - древнее, бесконечно древнее существо, большое, потому неповоротливое, и самому ему не счесть никогда своих сил, своих мышц, своих возможностей, так они рассеяны по матушке-земле" (V, 443).

Блоковский образ России, блоковское ощущение родины очень характерно русские, основанные на глубоко прочувствованном знании истории страны и истории ее духа. Поэт-петербуржец, выходец из образованнейшего рода, не ведает областнических или же салонных предпочтений, а тем более противопоставлений. Ему равно дороги и подновгородские лесные топи, и ковыльные дали южных степей. Восприятие им родины можно назвать по- настоящему культурным в лучшем смысле слова. В нем нет ни грани какого бы то ни было местнического чванства и тем более национализма. Именно такое восприятие земли отцов достойно великого народа, - и оно сродни государственному мышлению. Насколько оно по типу своему выше, например, педантского взгляда Н. Бердяева, который увидел в истории "пять разных России: Россию киевскую, Россию татарского периода, Россию московскую, Россию петровскую, императорскую и, наконец, новую советскую Россию" (Истоки и смысл русского коммунизма. Париж, МСА Р Е. С. 7).

Родина - живой организм... Это ощущение не только блоковское. Россию растущую, Россию в движении, Россию, устремленную вперед, с восторгом и тревогой воспевали все великие русские писатели. Пушкин не только по высочайшему повелению брался писать две истории - Петра и Пугачева. Начало интеллектуальное, культурно-преобразовательное, представленное Петром в деспотически-варварской форме, и начало глубинно-народное, не находившее, однако, нестихийного, небунтарского, неразрушительного выхода, но сулящее невиданное творческое обновление и облагораживание родного края в будущем, - все это была Россия в ее трагическом раздвоении, о преодолении которого мучительно размышлял и Блок.

"Куда ты скачешь, гордый конь, / И где опустишь ты копыта?" - вопрошал Пушкин Медного всадника.

У Гоголя это уже вопрос, обращенный к летящей тройке: "Русь, куда ж несешься ты, дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли..." К этому образу не один раз обращался Блок. Пророческие видения и мрачные странности Гоголя вообще производили на него какое-то магическое впечатление. В них виделся ему шифр к тайнописи грядущего. "Гоголь и многие русские писатели любили представлять себе Россию как воплощение тишины и сна; но этот сон кончается; тишина сменяется отдаленным и возрастающим гулом, непохожим на смешанный городской гул" (V, 327). Это из статьи "Народ и интеллигенция" 1908 года. Не есть ли этот все более слышимый гул тот самый "чудный звон" колокольчика Руси- тройки? - спрашивал Блок. После революции 1905 года об этом задумывалась вся мыслящая Россия и терзалась предчувствиями.

"В полете на воссоединение с целым, в музыке мирового оркестра, в звоне струн и бубенцов, в свисте ветра, в визге скрипок - родилось дитя Гоголя, - писал Блок в 1909 году. - Этого ребенка назвал он Россией. Она глядит на нас из синей бездны будущего и зовет туда. Во что она вырастет, - не знаем; как назовем ее, - не знаем" (V, 379).

Есть в блоковской пьесе "Песня Судьбы" (1907-1908), полной смутных пророчеств и невнятных призывов, образ обожаемой толпой певицы Фаины. Он, как и другие образы пьесы, многозначен, и одно из возможных его отождествлений - это родина, ждущая и зовущая бурю и солнце, что развеяли бы светлым ветром туманы и кружащее над ней черное воронье. Фаина и Герман говорят между собой на обычном языке влюбленных, но совсем не тот смысл угадывается в их речах.

Вот Герман объясняет Другу мотивы своего ухода из тихой белой обители, от продолжающей его верно ждать ангелоподобной Елены, от безысходного счастья, и мы видим, что дело тут не в поисках новой возлюбленной... "Все, что было, все, что будет, - обступило меня: точно эти дни живу я жизнью всех времен, живу муками моей родины. Помню страшный день Куликовской битвы. - Князь встал с дружиной на холме, земля дрожала от скрипа татарских телег, орлиный клекот грозил невзгодой. Потом поползла зловещая ночь, и Непрядва убралась туманом, как невеста фатой. Князь и воевода стали под холмом и слушали землю: лебеди и гуси мятежно плескались, рыдала вдовица, мать билась о стремя сына. Только над русским станом стояла тишина и полыхала далекая зарница. Но ветер угнал туман, настало вот такое же осеннее утро, и так же, я помню, пахло гарью. И двинулся с холма сияющий княжеский стяг. Когда первые пали мертвыми чернец и татарин, рати сшиблись, и весь день дрались, резались, грызлись... А свежее войско весь день должно было сидеть в засаде, только смотреть, и плакать, и рваться в битву... И воевода повторял, остерегая: рано еще, не настал наш час. - Господи! Я знаю, как всякий воин в той засадной рати, как просит сердце работы, и как рано еще, рано!.. Но вот оно - утро! Опять - торжественная музыка солнца, как военные трубы, как далекая битва... а я - здесь, как воин в засаде, не смею биться, не знаю, что делать, не должен, не настал мой час! - Вот зачем я не сплю ночей: я жду всем сердцем того, кто придет и скажет: "Пробил твой час! Пора!" (VI, 148-149).

Фаина, зовущая того статного, русого, с дивными серыми очами, который ее освободит, - это не обычная невеста, а призвание, смысл которого вот-вот станет ясен Герману, и тогда, разорвав завесу вековых российских будней, наступит прозрение. Блок точно знает, что оно наступит скоро, но не знает, что за прозрение это будет. Поэтому встреча Фаины и Германа преждевременна. Фаина ничем не связана, у нее ни дома, ни родных, ни близких никогда не было. А Герман лишь сейчас осознал, что избавлен от искусственных уз, что путь свободен и что здесь только и начинается долг, но он не накопил еще внутренней силы, чтобы наполнить долг достойным содержанием. И ему следует пока расстаться с Фаиной, с тем чтобы потом соединиться с ней вновь навсегда.

Проводя аналогию между образом Фаины (кстати, по-гречески это имя означает "сияющая") и образом Родины, я вспоминаю позднейший цикл стихотворений "Родина", один из высочайших пиков патриотической русской поэзии, как кажется, недостаточно читаемый и почитаемый по сию пору. Так вот, там не только присутствуют и развиваются все темы монолога Германа о Куликовской битве, но и есть удивительное объединение образа отчизны и женщины, в чем-то напоминающее настроения "Слова о полку Игореве":

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

И еще одно, собственно то, что делает Блока продолжением линии Пушкин - Гоголь, Медный всадник - птица-тройка: его, блоковская, аллегория исторического движения России:

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль...

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль...

Знаменательно, что поэт обратился к теме поля Куликова в канун великой череды русских революций. В бурной современности узнает он новое "начало высоких и мятежных дней" и по-своему выстраивает в один ряд рубежные вехи отечественной истории, не случайно делая упор прежде всего на победе рати Дмитрия Ивановича, Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, иными словами, на вступлении национально-освободительной борьбы русского народа в свою завершающую фазу, означавшую начало национального возрождения. В связи с этим невольно обращает на себя внимание такое совпадение: в 1980 году, когда отмечалось 100-летие со дня рождения А. А. Блока, исполнилось также 600 лет Куликовской битвы и 500 лет неудачной военной вылазки Ахмед-хана на реке Угре - свидетельства окончательного падения золотоордынского ига. Трудно переоценить вдохновляющий потенциал, который несут в себе эти юбилеи с точки зрения их воздействия на патриотическое и интернационалистское сознание, и с этим потенциалом надо по- хозяйски умело, бережно и чутко обойтись.

И, наконец, в-четвертых, уникальная художническая интуиция, которую можно, пожалуй, сравнить только с пушкинской. Это она поставила перед поэтом, казалось бы, нелепый для символиста вопрос пользы художественных произведений, иначе говоря, прибавила к его вечной заботе о форме и содержании заботу о долге. "В сознании долга, великой ответственности и связи с народом и обществом, которое произвело его, - утверждает поэт, - художник находит силу ритмически идти единственно необходимым путем. Это - самый опасный, самый узкий, но и самый прямой путь" (V, 238). Долг, по Блоку, есть путеводный ритм нашей жизни. Настоящий писатель, считал он, должен обладать чувством пути, это его первый и главный признак. Тем самым определяется и его внутренний "такт", ритмическая окраска его деятельности. "Всего опаснее - утрата этого ритма. Неустанное напряжение внутреннего слуха, прислушиванье как бы к отдаленной музыке есть непременное условие писательского бытия. Только слыша музыку отдаленного "оркестра" (который и есть "Мировой оркестр" души народной), можно позволить себе легкую "игру" (V, 370-371).

О "музыке", "музыкальности", "Мировом оркестре" в блоковском словоупотреблении нельзя не сказать особо. Эти термины у него появляются очень часто, и они значат неизмеримо больше, чем простое звучание известных всем инструментов. "Музыка", без всякого преувеличения, возведена поэтом в ранг философско- исторической категории. С одной стороны, она сродни понятию универсального закона бытия вообще, социального бытия в частности, может быть, тому, что древние греки называли "логосом". С другой стороны, музыка у поэта означает гармонию, гармоническое начало в природе, общественной жизни, в движении человеческого духа. Далее, это, по Блоку, полифония народной души, то есть поэтический способ выражения той истины, что реальное историческое действие есть действие больших людских массивов. Наконец, музыка сродни категории меры, и музыкальность есть знак, критерий правомерности, законности, оправданности, моральности и т. п. данного социального явления. А это значит, что она тут также категория нравственная, оценочно-ориентирующая, позволяющая положительно относиться лишь к "музыкальным" поступкам и требующая совершать только их.

Блок опять-таки обращается к мысли Гоголя, который скептически оценивал состояние современных ему искусств. Сравнивая между собой скульптуру, живопись и музыку - этих трех прекрасных цариц мира, он утверждал, что именно музыка "осталась нам, когда оставили нас и скульптура, и живопись, и зодчество. Никогда не жаждали мы так порывов, воздвигающих дух, - писал Гоголь, - как в нынешнее время, когда наступает на нас и давит вся дробь прихотей и наслаждений, над выдумками которых ломает голову наш XIX век. Все составляет заговор против нас; вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей и - бросились в музыку... Но если и музыка нас оставит, - спрашивал "украинский соловей", - что будет тогда с нашим миром?" (Собр. соч. в 7-ми тт. М., 1973. Т. 6. С. 26-27).

"Нет, музыка нас не покинет", - отвечает Блок (V, 379).

Предчувствия не обманули поэта, и судьба вознаградила его зрелищем того, как поток, ушедший было в землю и протекавший там бесшумно в глубине и тьме, опять вырвался наружу. В октябре 1917 года Блок услышал музыку, чьи едва уловимые отдельные ноты не давали покоя его совести, а теперь слились воедино и, многократ усилившись, потрясали целые народы своим богатырским симфоническим ревом.

"Дело художника, обязанность художника, - читаем мы в "Интеллигенции и Революции",- видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух".

Что же задумано?

Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью.

Когда такие замыслы, искони таящиеся в человеческой душе, в душе народной, разрывают сковывавшие их путы и бросаются бурным потоком, доламывая плотины, обсыпая лишние куски берегов, - это называется революцией. Меньшее, более умеренное, более низменное - называется мятежом, бунтом, переворотом. Но это называется революцией.

Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но - это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда - о великом" (VI, 12).

Начало 1918 года, когда написаны эти строки, было для Блока чем- то вроде болдинской осени для Пушкина, вероятно, для Блока еще значительнее. В январе созданы "Интеллигенция и Революция", "Двенадцать", "Скифы" - произведения итоговые для всей творческой биографии поэта, программно-мировоззренческие. Они, как выпавшие в жизненном растворе благородные кристаллы зрелых раздумий, органически соединяют отечественную классику дореволюционной поры с ее продолжением в советское время и знаменуют безоглядное превращение Блока в человека нового мира.

Для меня, например, при первом чтении необъяснимо было, почему Блок именно в этот период, весной 1918 года, пишет очерк "Катилина", очевидно, искусственно представляя своего героя "революционером" и даже римским "большевиком". Многие обстоятельства и детали заговора Катилины (I век до н. э.), о котором нам известно лишь из свидетельств его противников, как и цели его, так и не будут когда-либо установлены. О многом можно догадываться, по сути дела, на любой лад, но Блок и не претендует на историческую достоверность. Своими смелыми сопоставлениями и обобщениями он развенчивает авторитет

догматических концепций, принятых в среде филологов, намеренно шокирует их.

Зачем все-таки поэт взялся за эту тему? На мой взгляд, прежде всего потому, что он на школьном историко-литературном примере решил осветить некоторые стороны современности и кое в чем объясниться лично. Заговор Катилины для него выражение общего неблагополучия в римском обществе, раннее предвестие гибели языческого старого мира, нарождения нового, христианского, первый порыв исторического ветра. Отсюда прямая аналогия с моментом, который переживала Россия, который для Блока означал начало новой эры. "Ветер, - по его словам, - поднимается не по воле отдельных людей; отдельные люди чуют и как бы только собирают его: одни дышат этим ветром, живут и действуют, надышавшись им; другие бросаются в этот ветер, подхватываются им, живут и действуют, несомые ветром" (VI, 70). Катилину Блок относил ко вторым. Сравнение с его собственной судьбой напрашивается само собой. Поэт не мог причислить себя к тем, кто дышал ветром русской революции, жил и действовал, надышавшись им, - он не был "реальным политиком", марксистом. Он пришел к пролетариату, к социализму не от научно сформулированной классовой точки зрения, а от культуры в самом широком смысле слова, от своего гениального артистизма. Поэтому ему оставалось только броситься в ветер Октября, испытать восторг и "жуть", быть подхваченным этим ветром, вслушаться в то, о чем он ревет, и передать свое переживание современникам и потомкам.

Страшно, сладко, неизбежно, надо

Мне - бросаться в многопенный вал,

Вам - зеленоглазою наядой

Петь, плескаться у ирландских скал.

Высоко - над нами - над волнами, -

Как заря над черными скалами -

Веет знамя - Интернацьонал!

Так писал Блок о сделанном выборе. "Зеленоглазою наядой" он называет здесь 3. Н. Гиппиус, которая с нескрываемой ненавистью относилась к поэту после появления "Двенадцати". Стихотворение представляет собой ответ на присланную ею книжку "Последние стихи", в которой выражалось отрицательное отношение к Октябрьской революции. Объясняясь с Гиппиус в прозе (письмо это осталось неотправленным), Блок признается, что "нас разделил не только 1917 год, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и мало сознавал в жизни. Мы встречались лучше всего во времена самой глухой реакции, когда дремало главное и просыпалось второстепенное. Во мне не изменилось ничего (это моя трагедия, как и ваша), но только рядом с второстепенным проснулось главное...

В наших отношениях, - продолжает поэт, - всегда было замалчиванье чего-то; узел этого замалчивания завязывался все туже, но это было естественно и трудно, как все кругом было трудно, потому что все узлы были затянуты туго - оставалось только рубить.

Великий Октябрь их и разрубил. Это не значит, что жизнь не напутает сейчас же новых узлов; она их уже напутывает, только это будут уже не те узлы, а другие.

Не знаю (или - знаю), почему Вы не увидели октябрьского величия за октябрьскими гримасами, которых было очень мало - могло быть во много раз больше" (VII, 335-336).

Разбирая спустя длительный период то или другое явление в развитии культуры, исследователи, да и вообще интересующиеся, нередко недооценивают одну "подколодную" опасность. Она заключается в том, что мы, дети другого времени, воспринимаем не всю, а как бы провеянную событиями и просеянную историей культурную жизнь прошлого. До нас подчас доходят одни лишь произведения, а не духовная атмосфера, в которой они создавались, образы, а не реальные прототипы, их эстетическое воздействие, а не первоначальное социальное предназначение и т. д. Храмовая архитектура Древней Руси изумительна. Благородство форм и устремленность ввысь церкви Вознесения в Коломенском или же тихое сахарное очарование Покрова на Нерли нынешняя молодежь видит как таковые, не думая связывать их ни с морочившим веками умы масс религиозным дурманом, ни с тем, что эта вечная архитектура была призвана укреплять отнюдь не вечную неправедную власть. Все временное, наносное, своекорыстное отшумело и отжило. Осталась красота, которая подчас не в состоянии поведать нам о реальных отношениях причастных к ее сотворению давно ушедших из жизни людей. А разве эти отношения совсем утратили свое значение? Разве они не составляли для тех людей единственно возможную фактическую ткань их бытия?

Так и с тем узлом замалчивания в отношениях Блока с Гиппиус, который Александр Александрович решительно разрубил после Октября. Наш образованный современник в состоянии должным образом оценить мастерство поэтессы, признать в ней незаурядное литературное дарование. Но если он остановится на этом, то есть ограничится сугубо книжным подходом, у него останется о ней полуправда, внеклассовое, а значит, и искаженное представление. Кому на службу ставила она, для чего предназначала свое творчество?

"Зинаида Гиппиус - христианка, человек замечательно талантливый и столь же замечательно злой, - писал Горький. - В 1901 году она в концертном зале Петербургского кредитного общества, выйдя на эстраду в белом платье, с крыльями за спиною, объявила публике:

Я хочу того, чего нет на свете,

Чего нет на свете.

Через 20 лет ей захотелось "повесить" большевиков "в молчании", то есть того, чего хотят все негодяи мира нашего. Так и написала:

Повесим их в молчании.

Как странно меняются вкусы!" (Собр. соч. в 30-ти тт. Т. 24. С. 337).

Да, вкусы менялись вроде бы неожиданно. По крайней мере "вешать большевиков" не относилось к тому, "чего нет на свете". Это было любимое занятие заурядных белогвардейских карателей, имена которых народ проклял и из своей памяти выкинул. Гиппиус морально была с ними против народа, и этот факт, ее "эстетическое" потворство белому террору, и теперь, спустя шесть десятилетий, нечестно затирать ссылками на ее талант. Вот какие узлы завязывала жизнь, и речь в отношениях Блока с Гиппиус и ее окружением шла вовсе не о ритмике стиха и нормах стихосложения, а о жестоком, меченном железом и кровью водоразделе двух враждебных станов, в битве которых решалась судьба Родины.

Было бы неверным изображать дело таким образом, будто бы Блок, порвав со своими бывшими друзьями, тут же упал прямо в распростертые объятия большевиков. Перечитывая теперь свидетельства очевидцев, ясно чувствуешь некоторую неадекватность, несоответственность восприятия поэта даже лучшими его современниками. К стану революции он был намного ближе, чем казался, там он был куда больше свой, чем о нем думали. Художническая интуиция в самый момент Октября оказалась у него чуть ли не острее горьковской, а творческая отдача - прямо-таки первопроходческой, хотя это, с другой стороны, и не означает, что он вдруг полностью "обольшевичился".

Припоминается в связи с этим стихотворная полемика Луначарского с поэмой "Двенадцать". Имеется в виду пародия Анатолия Васильевича на это произведение, которая изображает Блока наблюдающим революцию с тыла, с ее хвоста, объясняющимся в любви революционному обозу и т. п.

В стихотворении Луначарского, в частности, говорилось:

Так идут державным шагом,

А поодаль ты, поэт,

За кроваво-красным стягом,

Подпевая их куплет.

Их жестокого романса

Подкупил тебя трагизм.

На победу мало шанса,

Чужд тебе социализм, -

Но объят ты ихней дрожью,

Их тревогой заражен

И идешь по бездорожью,

Тронут, слаб, заворожен...

(Трифонов Н. Два стихотворения А. В. Луначарского. - Вопросы литературы. 1961. N 1. С. 201.)

Вряд ли все это вполне справедливо адресовано автору знаменитых призывов:

- к интеллигенции: "Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию" (VI, 20);

- к вооруженному народу:

Революционный держите шаг!

Неугомонный не дремлет враг!

Кстати, две последние блоковские строки, проникнутые пафосом революционной дисциплины и порядка, очень наглядно показывают, насколько пристрастным было суждение, будто поэт "заслонил от себя революцию"... хулиганами (Луначарский А. В. Очерки по истории русской литературы. С. 163).

Так ли уж далек от идеи социализма был человек, записавший в дневнике 19 октября 1917 года: "Вчера - в Совете рабочих и солдатских депутатов произошел крупный раскол среди большевиков. Зиновьев, Троцкий и пр. считали, что выступление 20- го нужно, каковы бы ни были его результаты, и смотрели на эти результаты пессимистически. Один только Ленин верит, что захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране.

Таким образом, те и другие - сторонники выступления, но одни - с отчаянья, а Ленин - с предвиденьем доброго" (VII, 311-312).

Наибольший критический запал вызывало у первых читателей "Двенадцати" то, что Блок изобразил в качестве знаменосца красногвардейского отряда Иисуса Христа, - спор вокруг этой детали широко известен. Луначарскому образ Христа дал основание упрекнуть Блока в непонимании роли революционного авангарда. Рассуждая с позиций старого партийца, он набрасывает штрихи портрета вождя масс В. И. Ленина.

Кто ведет? Христос жемчужный?

Кто там зоркий и живой

Над Европою недужной

Простирает разум свой?..

Всей тоски их порожденье,

Кормчий всех надежд и снов.

Для буржуев наважденье

И Антихрист для попов.

(Вопросы литературы. 1961. N 1. С. 203.) Однако надо вникнуть и в положение Блока. Из дневниковых записей мы знаем, как сам он мучился над тем, кого изобразить во главе революционного воинства. Старая символика, из которой он постарался выбрать лучшее, не содержала образа более емкого, чем Христос: в нем дореволюционная верующая Россия видела олицетворение чистоты и бескорыстия, справедливости и готовности пострадать за людей, решительности в борьбе и нравственной цельности. А новой символики тогда еще не было. "Религия - грязь (попы и пр.),- записал Блок 17 февраля 1918 года. - Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красногвардейцы "не достойны" Иисуса, который идет с ними сейчас; а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой" (VII, 326).

"Христос с флагом" - это ведь - "и так и не так", - продолжает Блок ту же мысль в письме художнику Ю. П. Анненкову по поводу его иллюстраций к "Двенадцати". - Знаете ли Вы (у меня - через всю жизнь), что когда флаг бьется под ветром (за дождем или за снегом и главное - за ночной темнотой), то под ним мыслится кто-то огромный, как-то к нему относящийся (не держит, не несет, а как - не умею сказать). Вообще это самое трудное, можно только найти, но сказать я не умею, как, может быть, хуже всего сумел сказать и в "Двенадцати" (по существу, однако, не отказываюсь, несмотря на все критики)" (VIII, 514).

Блок, очевидно, сознавал, что красный стяг Октября не под силу одинокому тщедушному проповеднику, возведенному религиозной легендой в чин сына Божия. А того "Другого", "огромного", который этот стяг "не держит, не несет", а наполняет цветом собственной крови и заставляет биться биением собственного сердца, - ленинской партии он почти не знал. Это, однако, не означало, что с поэтом обязательно следовало говорить, как с непонимающим; нет, он заслуживал лучшего: с ним скорее следовало говорить как с неосведомленным. И, наверное, вряд ли было корректно буквально противопоставлять мифологическому образу Христа реальный образ Ленина. Такая конкретность откровенно не вязалась как с самой природой изображаемого, так и, что еще важнее, с марксистской традицией. Достаточно привести соответствующие негодующие места из поэмы В. В. Маяковского "Владимир Ильич Ленин":

"Рассияют головою венчик, / я тревожусь, не закрыли чтоб / настоящий, мудрый, человечий / ленинский огромный лоб. / Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи, / поклонений установленный статут / не залили бы приторным елеем ленинскую простоту... / Неужели про Ленина тоже: / "вождь милостью божьей"? / Если б был он царствен и божествен, / я б от ярости себя не поберег, / я бы стал бы в перекоре шествий, / поклонениям и толпам поперек..."

Да и по самому смыслу "Двенадцати" надо бы подразумевать именно партию, которая единственно способна совладать со стихией, организовать ее идеей, превратить в могучую творческую силу. Как раз так трактовал в поэме "Хорошо!" ситуацию, вспоминая встречу с Александром Александровичем у октябрьских костров, Маяковский:

"Уставился Блок - и Блокова тень глазеет, на стенке привстав... / Как будто оба ждут по воде шагающего Христа. / Но Блоку Христос являться не стал. / У Блока тоска у глаз. / Живые, с песней вместо Христа, / люди из-за угла".

Вольная, "расхристанная" мелодия этой песни, ее характерные сюжеты и ритмы, рисующие в нашем воображении разыгравшийся шторм массового возмущения, в котором то там, то здесь проскакивают буйные искры Стеньки и Емельки, у Маяковского по природе те же, что в "Двенадцати". Но финал другой. Художник следующего, собственно октябрьского, поколения без колебаний принимает эстафету у стареющего метра и уверенно доводит поднятую им тему до ее подлинного логического завершения.

Этот вихрь, от мысли до курка,

и постройку, и пожара дым

прибирала партия к рукам,

направляла, строила в ряды.

Помещая Христа впереди красногвардейцев и понимая всю малонадежность и спорность этого художественного приема, Блок мог иметь еще один, основанный на полустертых воспоминаниях, не вполне осознанный мотив - ответить на давно уже носившийся в атмосфере вопрос о грядущем России. Он, конечно, знал стихотворение Владимира Соловьева "Ех о ееix" ("Свет с Востока"), в котором есть такие строки:

О Русь! в предвиденье высоком

Ты мыслью гордой занята;

Каким же хочешь быть Востоком:

Востоком Ксеркса иль Христа?

После трех русских революций, которые вымели прочь весь монархический и колониально-милитаристский хлам самодержавия, превращение страны в "Восток Ксеркса" было невозможно. И Блок прибег к образу Христа для обозначения гуманистической, освободительной, нравственно-очистительной и мироутверждающей миссии новой России, потому что другого подходящего художественного строительного материала, кроме средневековых изваяний, под рукой у него не оказалось. Ему требовалось выразить животрепещущее содержание, а времени на поиски формы тратить было нельзя. Такова моя догадка, которая не столь обоснованна, сколь правдоподобна.

В своих лекциях в Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова Луначарский, отдавая должное необыкновенному изяществу и нежности блоковской поэзии, несколько утрированно, с довольно характерной для тех лет хлесткостью называл Блока типичным символистом с большим уклоном в туманность, в расплывчатость форм, в намеки, а также замечательным поэтом ресторанной жизни (Очерки по истории русской литературы. С. 466). Отнюдь не оспаривая этих суждений, хотелось бы, однако, хотя бы два слова сказать о социальных мотивах этих "уклонов", тем более что сам Блок не раз пояснял, почему он сочинял не всем понятные, "заумные" стихи.

Оценивая положение в стране в тот период, когда начиналась его литературная деятельность, поэт употребляет слова "безвременье", "неблагополучие", "безбытность". Поистине нечеловеческие силы надо было иметь, подчеркивал он, чтобы руководить существом, каким была вздернутая на дыбы, разгневанная и рвущая путы Россия начала нашего века. "Многие недоумевали и негодовали на мое описание "лиловых туманов", - признается поэт, - и были, пожалуй, правы, потому что это самое можно было сказать по-другому и проще. Тогда я не хотел говорить иначе, потому что не видел впереди ничего, кроме вопроса - "гибель или нет", и самому себе не хотел уяснить" (V, 445). Разбирая уже после Октября в "Катилине" текст Катулла, Блок опять возвращается к этой теме. "...Художники хорошо знают: стихотворения не пишутся по той причине, что поэту захотелось нарисовать историческую и мифологическую картину, - указывает он. - Стихотворения, содержание которых может показаться совершенно отвлеченным и не относящимся к эпохе, вызываются к жизни самыми неотвлеченными и самыми злободневными событиями" (VI, 82-83). Такова была диалектика творчества Блока, которая еще ждет своего исследователя.

Стоит заметить, что поэт и сам затевал соответственную работу, но понял всю трудность ее выполнения. "Ночью я проснулся в ужасе ("опять весь старый хлам в книги"),- записал он 23 августа 1918 года. - Но - за что же "возмездие"? В том числе за недосказанность, за полуясность, за медленную порчу. Кто желает понять, поймет лучше, вчитываясь во все подряд" (IX, 422). И 28 августа: "Я задумал, как некогда Данте, заполнить пробелы между строками "Стихов о Прекрасной Даме" простым объяснением событий. Но к ночи я уже устал. Неужели эта задача уже непосильна для моего истощенного ума?" (IX, 423).

Неправильно, однако, думать, что Блок всегда "темнил" и нигде не "самовыражался" прямым текстом. "И скоро я расстанусь с вами / И вы увидите меня / Вон там, за дымными горами, / Летящим в облаке огня!" - писал он в апреле 1905 года, то есть вскоре после "Кровавого воскресенья" (II, 169). Чем это не признание? Но кто ему верил?

А вот стихотворение от 27 октября 1907 года, которое стоит привести целиком:

Меня пытали в старой вере.

В кровавый просвет колеса

Гляжу на вас. Что взяли звери?

Что встали дыбом волоса?

Глаза уж не глядят - клоками

Кровавой кожи я покрыт.

Но за ослепшими глазами

На вас иное поглядит.

И "иное" поглядело спустя десять лет. Можно ли было такое заранее предсказать? Теперь мы вправе дать на это утвердительный ответ. Но не надо забывать, что ответ этот фиксировал бы лишь абстрактную, а не реальную возможность. Стихотворение 1907 года, будь оно тогда издано, почти наверное не выглядело бы в глазах публики как "блоковское", хотя это и был собственно Блок. Воистину ему было немыслимо "тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим", а тем временем близкие и современники видели в его творениях одни лишь "лиловые туманы"...

Очень явственна в цитированном стихотворении раскольничья интонация одинокого неистового бунтаря. И должно еще пройти время, прежде чем ему откликнется звонко кованный, полный осознанно беззаветной силы голос представителя другого поколения - повитого и вскормленного под кумачами Парижской коммуны и московской Пресни поколения Октября и приступа к социалистическому строительству:

Нас водила молодость

В сабельный поход.

Нас бросала молодость

На кронштадтский лед.

Боевые лошади

Уносили нас,

На широкой площади

Убивали нас.

Но в крови горячечной

Подымались мы,

Но глаза незрячие

Открывали мы.

(Эдуард Багрицкий)

Исступленно-сектентское "я" здесь решительно сменилось твердым непобедимым "мы". То "иное", о котором писал Блок, теперь принадлежало пробудившейся и прозревшей массе, и ослепить ее было уже невозможно.

Отрешенность Блока от политических коллизий была только кажущаяся. Он сознавал это, хотя иногда и колебался, высказываясь за чисто художническую автономию, сетуя на свою усталость и разочарованность. "Нет, не надо мечтать о Золотом веке, - пишет он 20 мая 1917 года. - Сжать губы и опять уйти в свои демонические сны" (IX, 339). Но такие моменты были редки и его честная натура не расставалась надолго с действительностью. "Быть вне политики"...? - С какой же это стати? - читаем мы его полемические раздумья. - Это значит - бояться политики, прятаться от нее, замыкаться в эстетизм и индивидуализм, предоставлять государству расправляться с людьми, как ему угодно, своими устаревшими средствами. Если мы будем вне политики, то значит - кто-то будет только "с политикой" и вне нашего кругозора и будет поступать, как ему угодно, т. е. воевать, сколь-

ко ему заблагорассудится, заключать торговые сделки с угнетателями того класса, от которого мы ждем проявления новых исторических сил, расстреливать людей зря, поливать дипломатическим маслом разбушевавшееся море европейской жизни. Мы же будем носить шоры и стараться не смотреть в эту сторону...

Нет, мы не можем быть "вне политики", потому что мы предадим этим музыку, которую можно услышать только тогда, когда мы перестанем прятаться от чего бы то ни было" (VII, 358-359). Так блоковская категория музыки оказывается сродни демократии.

Еще в начале века Блок указал на один нравственный недуг, которым были поражены многие чуткие его современники. Этот недуг, проявлениями которого бывают "приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается - буйством и кощунством" (V, 345), он называл "иронией". Поэта очень тревожила буржуазно-индивидуалистическая готовность, обычно возникающая в периоды длительной реакции, подавить всю душу человеческую, все благие ее порывы "разлагающим смехом"; он сравнивал этот смех с водкой - в нем люди тоже топят и "свою радость и свое отчаянье, себя и близких своих, свое творчество, свою жизнь и, наконец, свою смерть" (V, 346).

Не надо путать это стремление подвергнуть все осмеянию с известным девизом Маркса: подвергай все сомнению. Сомнение, обязательным спутником которого у Маркса был смех созидающий, - это импульс движения и совершенствования, стимул прогресса, между тем как всевысмеивающий, всеосмеивающий смех - сила антитворческая, обезволивающая, всеядно глумливая и, уж конечно, не революционная. "Эпидемия свирепствует; кто не болен этой болезнью, болен обратной: он вовсе не умеет улыбнуться, ему ничто не смешно, - писал Блок. - И по нынешним временам это - не менее страшно, не менее болезненно; разве мало теперь явлений в жизни, к которым нельзя отнестись иначе, как с улыбкой?" (V, 346). Никакое дело невозможно, когда человек "пьян иронией, смехом, как водкой", когда "все "обесчещено", все - все равно" (V, 347). Так же и никакое развитие не может быть поддержано людьми, которым нечего осмеивать, которые ко всему относятся одинаково серьезно - без юмора, не испытующе, то есть как заведомые консерваторы, как конформисты.

Если сознательные защитники "иронии" еще могли выглядеть благородно, когда речь шла о ниспровержении насквозь прогнившего самодержавного, помещичье-буржуазного строя, то продолжение той же линии поведения после Октября приобрело уже очевидно сомнительную окраску. "Ирония" тут, в сущности, состояла во втыкании палок в колеса новому, наконец выстраданному народом общественному строю, в осмеянии становления пусть вначале в неловких, неотлаженных и неотшлифованных формах общества реального гуманизма, иными словами, открыто обнаруживала и свою внутреннюю фальшь и свою фактическую бездуховность. Это была теперь уже не "ирония", это был цинизм, который Горький именовал средством самозащиты мещанства против напора исторической справедливости (Собр. соч. в 30-ти тт. М., 1953. Т. 27. С. 7), цинизм как один из замаскированных способов самообороны того же буржуазного индивидуализма, его сопротивления социалистическому коллективизму. С подлинным блеском он представлен полвека назад в романе Ю. Олеши "Зависть".

Один из его героев, обладатель незаурядных способностей, еще в детские годы бесивший педантичного отца - директора гимназии и латиниста россказнями о своих мнимых изобретениях, дипломированный инженер, после революции стал человеком дна, пивным проповедником. Любимая тема, можно сказать, конек этого "короля пошляков" - велеречивые филиппики "в защиту" человеческих чувств, якобы не совместимых с новым укладом жизни, "попранных" революцией, а цель - устроить "последний парад этих чувств", причем обязательно с громким, прямо-таки эпохальным скандалом.

Глубоко символично появление Ивана Бабичева на улице с подушкой в руках. Подушка фигурирует и когда он уговаривает свою дочь Валю вернуться, и когда повествует о воображаемом триумфе над своим антиподом, родным братом Андреем - заслуженным революционером, крупным хозяйственным руководителем, подлинным романтиком социалистической стройки и обновления быта.

В "Сказке о встрече двух братьев" Иван Петрович приписывает себе следующую речь: "Товарищи! От вас хотят отнять главное ваше достояние: ваш домашний очаг. Кони революции, гремя по черным лестницам, давя детей ваших и кошек, ломая облюбованные вами плитки и кирпичи, ворвутся в ваши кухни. Женщины, под угрозой гордость ваша и слава - очаг! Слонами революции хотят раздавить кухню вашу, матери и жены!..

...Вот подушка. Я король подушек. Скажите ему (Андрею Бабичеву.- Р. К.): мы хотим спать каждый на своей подушке. Не трогай подушек наших! Наши еще не оперившиеся, куриным пухом рыжеющие головы лежали на этих подушках, наши поцелуи попадали на них в ночи любви, на них мы умирали, - и те, кого мы убивали, умирали на них. Не трогай наших подушек! Не зови нас! Не мани нас, не соблазняй нас. Что можешь ты предложить нам взамен нашего умения любить, ненавидеть, надеяться, плакать, жалеть и прощать?.. Вот подушка. Герб наш. Знамя наше. Вот подушка. Пули застревают в подушке. Подушкой задушим мы тебя..."

Трудно, пожалуй, сочинить более сочный "манифест" воинствующего мещанина! Но как он мог появиться? Продукт ли это беспросветного невежества? Отнюдь нет. Он исходит из уст потомственного интеллигента. Плод ли невозмутимого, непуганого самобытного паразитизма? Опять нет. Перед нами связная концепция, тщательно продуманная и глубоко прочувствованная, со своим образным строем и идейным острием. Причем в основе ее все та же, подмеченная еще Блоком, "ирония", естественно, претерпевшая известную послеоктябрьскую метаморфозу.

"Не слушайте нашего смеха, - предупреждал поэт, - слушайте ту боль, которая за ним. Не верьте никому из нас, верьте тому, что за нами" (V, 349). Это звучит как пророчество. Именно тем, "что за нами", строителями нового мира, довелось излечить ту боль, о которой писал Блок, и вернуть людям звонкий созидающий смех. Но не исчезли вдруг обывательские разлагающие смешки из подворотни. И не один раз раздастся гневный вопрос Андрея Бабичева брату; "Против кого ты воюешь, негодяй?"

Иван Петрович откровенно выкладывает перед Николаем Кавалеровым свое мелкобуржуазное кредо: "...мой милый, мы были рекордсменами, мы тоже избалованы поклонением, мы тоже привыкли главенствовать там... у себя... Где у себя?.. Там, в тускнеющей эпохе. О, как прекрасен поднимающийся мир! О, как разблистается праздник, куда нас не пустят! Все идет от нее, от новой эпохи, все стягивается к ней, лучшие дары и восторги получит она. Я люблю его, этот мир, надвигающийся на меня, больше жизни, поклоняюсь ему и всеми силами ненавижу его! Я захлебываюсь, слезы катятся из моих глаз градом, но я хочу запустить пальцы в его одежду, разодрать. Не затирай! Не забирай того, что может принадлежать мне..." Всему этому он дает определение: зависть, "зависть старости", "зависть впервые состарившегося человеческого поколения", хотя биологический возраст тут, собственно, ни при чем.

У меня такое ощущение, что в этом монологе как бы высказаны "идейные" предпосылки того, что теперь, в 70-х годах, с подачи наших классовых противников получило пышный титул "диссидентства". Вот как наставлял Кавалерова - этот "сгусток зависти погибающей эпохи" - Иван Петрович: "Милый мой, тут надо примириться или... устроить скандал. Или надо уйти с треском. Хлопните, как говорится, дверью. Вот самое главное: уйдите с треском. Чтоб шрам остался на морде истории, - блесните, черт вас подери! Ведь все равно вас не пустят туда". И все поведение Кавалерова, человечишки никчемного, но обладающего безмерно раздутым самомнением, всем своим рисунком напоминает образ действий тех, кто ныне выдается на Западе за якобы существующую у нас в стране "оппозицию". Разница состоит только в том, что капиталистический мир, приняв в свои объятия белую эмиграцию, не испытывал в 20-х годах нехватки в кадрах контрреволюционеров из России и не принимал всерьез бездарностей, которые нормальное непризнание у них таланта приноравливались поднимать на уровень своего конфликта с общественной системой. Теперь положение круто изменилось, кадры "изнутри" позарез необходимы империалистическим кругам хотя бы для наживки, и тут же приходится довольствоваться чем бог послал.

"Вы, сами того не понимая, являетесь носителем исторической миссии", - внушал Кавалерову Иван. Именно это внушают в наши дни антисоветские "голоса" всякого рода политическим недоноскам, надеясь заполучить хотя бы еще одного охотника поцарапать физиономию эпохи. За них вступаются, с бесстыжим лицемерием присваивая себе роль ревнителей "прав человека" и используя ее в самых разнообразных целях - вплоть до оправдания гонки вооружений и защиты шпионской агентуры империализма в социалистических странах. Вот уж действительно, "цинизм прикрывается и свободой - исканием полной свободы, - это наиболее подлая маска его" (Горький М. Собр. соч. в 30-ти тт. Т. 24. С. 14).

Что может быть большим преступлением против "духа музыки", чем насаждать дисгармонию, клянясь именем гармонии? Именно так - крупно - стоит ставить вопрос в наш великий, масштабный и вместе с тем беспокойный, торопливый, не успевающий подчас осмыслить происходящее и сопоставить его с происшедшим, по-настоящему трудный век. Когда Блок говорит о чувстве пути у художника, наличии у него внутреннего "такта", собственного ритма, подразумевается как раз та незримая связь, которая делает его индивидуальный голос эоловой арфой, отзывающейся на ветры истории, придает ему уверенность в том, что его деятельность совершается в русле социального прогресса.

"Раз ритм налицо, - утверждал Блок в статье "Душа писателя" (1909),- значит, творчество художника есть отзвук целого оркестра, то есть отзвук души народной. Вопрос только в степени удаленности от нее или близости к ней.

Знание своего ритма - для художника самый надежный щит от всякой хулы и похвалы. У современных художников, слушающих музыку, надежда на благословение души народной робка только потому, что они бесконечно удалены от нее. Но те, кто исполнен музыкой, услышат вздох всеобщей души если не сегодня, то завтра" (V, 371).

Блок дождался этого завтра. Он услышал богатырский вздох народной души, который вызвал революционную бурю, и заслужил ее благословение. Музыка не покинула его потому, что он сам был ее сотворцом, потому, что его никогда не покидало острое чувство сопричастности к великому коллективному целому, имя которого - Отчизна. "У человека, который действительно живет, то есть двигается вперед, а не назад,- писал поэт 1 января 1918 года, - с годами, естественно, должно слабеть чувство всякой собственности; тем скорее должно оно слабеть у представителя умственного труда; еще скорее - у художника, который поглощен изысканием форм, способных выдержать напор прибывающей творческой энергии, а вовсе не сколачиваньем капитала, находя в этом поддержку своих близких, если они ему действительно - близки" (VI, 7).

Припоминается фраза, сказанная Луначарским в 1927 году: "...Блок был великим попутчиком и мог бы быть еще более для нас важным и еще более близким" (Зозуля Е. Встречи. - Б-ка "Огонька". 1927. N 288. С. 5). Теперь мы признали бы, что это нарочито скромная оценка, хотя вряд ли иначе можно было судить о поэте более полувека назад. Блок был великим артистом современной эпохи, воплотившим в своей личности и творчестве, с одной стороны, всю ее противоречивость, с другой стороны - естественную связь и преемственность классической культуры прошлого и новой, социалистической культуры. Слова "попутчик", "важный", "близкий" тут уже вряд ли годятся. Блок - явление намного более высокое, чем то, что этими словами обозначается. Как есть общества переходного периода, вектор развития которых определяется общим поворотом человечества от капитализма к социализму, так, видимо, могут быть и соответствующие им переходные типы культурных и общественных деятелей. Как раз Блок и может быть канонизирован как подобный деятель, как трагически-оптимистический образец, который нельзя ни повторить, ни вычеркнуть из своего сердца. И хорошо, что он был именно таким и не стремился перескочить самого себя.

Завершая свою речь о Пушкине 10 февраля 1921 года, Блок предложил поклясться его веселым именем в трех простых и веселых истинах здравого смысла:

"Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать" (VI, 168).

Закончим и мы эти заметки тремя элементарными суждениями, существенными не только для художника, но и для всякого сознательного гражданина:

- чтобы выбрать верный путь в жизни и творчестве, надо всем существом прочувствовать связь времен и, зная, что мы реально действуем лишь в настоящем, вместе с тем всегда памятовать о том, что само это настоящее есть единство непрерывно уходящего прошлого и постоянно наступающего будущего;

- чтобы добиться чего-нибудь стоящего, заслуживающего широкого признания, надо уметь решительно стряхивать с себя все мелкое и обветшавшее, отказываться от засасывающего и усыпляющего уюта и условностей благополучного бытия, от личных и групповых пристрастий, если они хоть в малейшей степени начинают противоречить общественным интересам, - все это без гарантии какой-либо компенсации, кроме возможности дышать историческим ветром;

- чтобы не сфальшивить в творчестве и в жизни, не предать "музыку", надо постоянно пребывать в поле магнитного притяжения, образуемом передовым классом современности - пролетариатом, ощущать "музыкальность" его научной идеологии и деятельности его революционного авангарда, соединяющего эту идеологию с практикой масс.

Все эти вещи были так или иначе ведомы Блоку - не "попутчику", а добровольному спутнику большевизма, посланцу в его стан от русской классики на первых этапах его работы как правящей партии.

1980 г.

Новые статьи на library.by:
БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ:
Комментируем публикацию: ТОЛЬКО ОБ ОДНОЙ ЗВЕЗДЕ

© Ричард КОСОЛАПОВ, доктор философских наук, профессор () Источник: http://library.by

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

БИОГРАФИИ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.