Понятия "теневая экономика", "политическая коррупция", как и близкие к ним определения "криминальный бизнес", "криминальное общество", "криминальное государство" и т.п., несут на себе неизгладимый отпечаток нормативно-правового дискурса, акцентирующего легитимные образцы поведения, базовые ценности и принципы деятельности. В этом дискурсе сущностным признаком теневой экономики и политики становится их выход за рамки правового поля, а картина реальных отношений "теневиков" с официальным обществом приобретает характер жестких позиционных противостояний: власть легальная - власть нелегальная, правоохранительная система - преступное сообщество, закон - "беспредел" и т.д.

Вполне очевидно, что в данном случае мы имеем дело с определенной модельной конструкцией, которая: 1) присуща регулятивной системе общества, по определению дуализирующей действительность; 2) базируется на аксиологической традиции современной цивилизации с ее идеально-типическими образцами гражданского общества и гражданской идентичности, правового государства, либеральной демократии, корпоративной этики бизнеса, рациональной бюрократической организации как основы государственного управления и государственно-служебных отношений в демократических странах.

Как своего рода архетип современного гражданского сознания эта традиция исключает возможность самой постановки вопроса о связи и, тем более, единстве официального и "теневого" сообществ, поскольку придает им непримиримо противоположные, качественно разные значения социального и асоциального, нормального и аномального(1).

В эту модель, однако, совершенно не укладывается практика современных переходных обществ, в том числе и действительность постсоветской России. Отношения законного и незаконного бизнеса, легитимной и теневой власти, нормативного и преступного сообществ здесь представляют собой не столько жесткое антагонистическое

стр. 111

позиционирование их друг против друга, сколько непрерывное и разностороннее взаимовлияние противоположных принципов общественной организации. Возникающее при этом взаимодействие можно и нужно рассматривать не просто как эпизодические неформально- партнерские отношения бизнеса и власти, легального и криминального миров, но как целостную (в смысле охвата всего социума) культурную ситуацию. Сущность ее состоит в перестановке, снятии и объединении противоположных нормативно-ценностных позиций (социальной и асоциальной, цивилизованной и варварской) и сопутствующих им смыслов. Если эту ситуацию представить в модельном виде (учитывая сложный, нелинейный характер современных рыночных преобразований в периферийных обществах), то надо обратить внимание на следующие аспекты. Во-первых, масштабы распространения теневой экономики и коррупции, связь их с неолиберальными реформами в тех регионах мира, где эти реформы проводятся вне органической связи с социокультурным базисом общества, его цивилизационными особенностями и культурно- историческим опытом развития. Во-вторых, перестановка, перемена социальных ролей, обеспечивающая сближение и объединение легального и криминально-теневого сообществ; содержание и основная направленность данного процесса. В-третьих, влияние указанных изменений на систему отношений общества и государства. В-четвертых, место этих изменений в более общем процессе социальной трансформации переходных обществ.

Остановлюсь подробнее на выделенных аспектах.

1. Несомненна растущая роль теневого или неформального сектора в глобальном масштабе (прежде всего с точки зрения создания новых рабочих мест), как и неравномерность этого процесса (особенно с точки зрения динамики неформального сектора в структуре ВВП в разных регионах мира). Если в общемировом масштабе удельный вес неформального сектора эксперты оценивают в 5-10% от ВВП, то в странах Африки он достигает 30%, а в России, по некоторым оценкам, - 40% и более. Ясно, что общество, в котором 1/3 и более ВВП создается за рамками правового поля. достигает такого порога своей трансформации, за которым легитимные методы и средства общественного воспроизводства уступают место нелегитимным, "теневым", отчасти - криминальным. Если к этому добавить, что развитие "теневой" экономики в периферийных странах идет рука об руку с развитием преступных сообществ и ростом политической коррупции, то становится очевидным, что "асоциальное" в данной ситуации выходит далеко за рамки, отводимые маргинальной периферии большого социума, криминальным нишам, зонам и пр.

Само понятие "сектор неформальной экономической деятельности" перестает адекватно отражать социальную реальность и условия ее трансформации, поскольку порождаемые им отношения становятся значимым фактором общественного развития, оказывают влияние на социализацию значительной или большей части населения, формируют этносоциальные балансы и противовесы, определяют культурную семантику и ценностные ориентации на стыке большой (нормативной) культуры и субкультур на периферии социума (включая криминальную среду).

В России это наступление социальной периферии приобретает обвальные масштабы в связи с коммерциализацией бюджетных отношений и механизмов (включая внебюджетные фонды) - "прокруткой" бюджетных и внебюджетных средств в коммерческих банках, а также с использованием нецивилизованных форм денежного обращения - всевозможных денежных суррогатов, бартера, взаимозачетов, с общим кризисом цивилизованной (формально-рациональной) организации хозяйственной жизни и финансов. Расхождение между официальными экономическими показателями и данными о реальном (теневом) движении экономических и финансовых потоков приобретает иррациональный характер: данные Госкомстата о валовом накоплении основного капитала несопоставимы с инвестиционными отчетами предприятий, банковские процентные ставки на порядок превышают рентабельность, указываемую

стр. 112

предприятиями в официальных отчетах, котировки денежных суррогатов сразу же после выпуска резко понижаются относительно номинала, что делает возможным скрытые финансовые комбинации, весомая часть фонда заработной платы выплачивается в скрытой форме.

Размах политической коррупции в ряде стран (прежде всего в африканских и постсоветских государствах) также выходит за рамки ее обычного понимания как отхода бюрократии от принципов публичного контроля и политической нейтральности, извлечения госслужащими незаконных доходов или прикрытия противозаконной деятельности. По словам Юрия Болдырева, логика функционирования власти в России "заключается сегодня не в попытках созидания, а исключительно в передаче "своим" тех или иных еще оставшихся "кусков" и в создании особых, льготных, исключительных условий опять же для "своих", при том, что остальные граждане вынуждены пребывать в условиях, совершенно неприемлемых... Коррупция в средних и нижних этажах власти на протяжении последних лет сознательно допускается, если не стимулируется, что является, с одной стороны, - одним из скрытых механизмов реального управления, с другой - методом обеспечения собственной безопасности и несменяемости во власти путем ослабления общества, его разложения и растления граждан"(2).

2. При таких масштабах распространения теневой экономики и политической коррупции, они, в силу объективной логики движения и распределения ресурсов, формирования и реализации социальных интересов, приобретают социообразующие функции. В той мере, в какой этот процесс набирает силу, создает свое экономическое и политическое пространство, свою систему норм и отношений, он неизбежно приводит к перестановке, перераспределению социальных позиций и ролей между официальным обществом и криминально-теневыми сообществами. Подобная трансформация облегчается слабостью или отсутствием традиций самоорганизации большого социума. Хотя, с другой стороны, этот же процесс невозможен без общей или частичной перекодировки смыслов, норм и ценностей большого общества, культуры там, где они уже укоренились в ходе модернизаций в виде этатистских моделей социального устройства или периферийных вариантов гражданского общества.

Можно наблюдать, как на противоположных полюсах периферийного развития большого общества - там, где это общество опирается на сильную этатистскую традицию (Россия), и там, где оно представлено скорее заимствованными или имитируемыми институтами современного общества (Тропическая Африка), - развиваются сходные механизмы снятия нормативного противостояния общественного, государственного и локального, узкогруппового, подрывающего нормативный порядок.

В массовом восприятии неолиберальных реформ смыслы этих противостоящих друг другу начал или порядков явным образом переворачиваются. Общественное, государственное получает смысл "официальное" и ассоциируется с "аппаратным", "бюрократическим", "чуждым интересам народа" (в постсоветской России) или же с "постколониальным", "авторитарным", "диктаторским" (в Тропической Африке). Узкогрупповое и чисто своекорыстное и тут, и там сопрягается с "демократическим", "отвечающим народным интересам", "коллективно важным". В результате смыслы принципиально разных типов сообществ как бы раздваиваются, что делает возможным их взаимосоотнесение и взаимообращение: большое общество приравнивается к сообществу (группе, сословию, касте, этносу) правящего класса, а узкогрупповое или локальное получает смысл "коллективно важного", "массового", "демократического". Соединяет соотнесенные таким образом противоположные позиции поклонение личности - герою, от которого ждут чудесных деяний в обмен на преданность и поклонение (вожди и шейхи в африканской традиции, выдающиеся политики и общественные лидеры в постсоветской России).

стр. 113

Медиаторы, в свою очередь, разделяются на взаимосвязанные образы- эквиваленты: спасители и преступники, мученики и обманщики- проходимцы, борцы с криминалом и криминальные авторитеты и т.д. Таким образом, складывается логическая модель, которая снимает противоречие между допустимым и недопустимым (например, между нормами и практикой функционирования государственной власти), между подлинными и мнимыми ценностями, самоценно-личным и самоценно-формальным. Такая смысловая трансформация позиционного противостояния "социального" "асоциальному" по достижении определенного уровня приводит к семантическому сдвигу в культурном пространстве большого социума. Безличные социальные роли и функции, присущие современному социуму, начинают оцениваться в терминах личных (в основе своей - архетипических) взаимоотношений своего-другого/чужого, тогда как личный аспект этих ролей уходит в тень общества. Подобный сдвиг особенно ощутим, когда, по выражению И.Г. Яковенко, общество заболевает "зоной", тюрьмой(3). Феномен "зоны" с его смысловой амбивалентностью (страх и притяжение) раскрывает глубокий подсознательный мотив этой перестройки: возрождение архаических по своей природе, синкретических - по внутренним взаимосвязям ментально-культурных моделей, объединяющих до нерасторжимого единства личность и социальную роль, индивида и группу ("я" и "мы"), группу и лидера, лидера и символы групповой идентичности.

Вполне понятно, что для реактуализации синкрезиса массового сознания необходимы и неустойчивое социальное положение в обществе индивида и группы, и общая дестабилизация ценностно-смысловой сферы общественной жизни, и развитие неформальной среды межличностного развития. Однако только возрождение социокультурного синкрезиса придает сращиванию формальных и неформальных отношений целостный и прогрессирующий характер.

По своей направленности (замещение рациональных представлений о собственной идентичности архетипическими моделями миропонимания) этот процесс диаметрально противоположен модернизационным тенденциям формирования деперсонализированных отношений рыночной экономики, гражданского общества, правового государства, ориентированных больше на абстрактного, чем на реального человека. Возрождение синкрезиса неизбежно в условиях форсированного втягивания периферийных обществ в глобальную систему экономических и финансовых потоков, доминирования транснационального капитала, замещения регулирующих функций государства анонимной властью международных финансовых структур и организаций.

3. Реактуализация культурного синкрезиса деструктивна по своему воздействию на отношения большого социума и современного (завершенного) государства. Возрождается докапиталистический тип отношений государства и общества, при котором политическая власть - это атрибут земельной собственности, сословно-кастовых привилегий, этнического положения членов общества. Место отношений и норм гражданского общества занимает тип вырожденных, архаизированных связей, основанных на сращивании власти и собственности, индивида и группы. Условие и результат такого сращивания - приватизация государства олигархическими группами политиков, высшими группами бюрократии и бизнес-элиты.

Данный вывод подтверждает отмеченный в российской научной литературе сбой во всей системе отношений государства с приватизированными и полуприватизированными предприятиями(4). Эти отношения не укладываются ни в цивилизованную корпоративистскую, ни в плюралистическую модели взаимодействия групп интересов и государства, поскольку не имеют ни твердой правовой базы (единых правил игры для всех), ни систем институтов, обеспечивающих такое взаимодействие.

Реальные отношения формируются либо по модели патронажно- клиентельных связей, устанавливаемых как на межличностном, так и на групповом и статусном уровнях(5), либо в рамках клановых структур, возникающих в тех случаях, когда

стр. 114

интересы взаимной выгоды и выручки являются не просто общими для членов данной группы, но побуждают их к замкнутости и закрытости этих отношений. Корпоративизм же ограничивается взаимодействием государственной и финансовой олигархии на основе согласования групповых интересов. Содержанием олигархического корпоративизма, как определяет этот тип отношений С.П. Перегудов(6), становится не компромисс между групповыми и общегосударственными интересами, а преимущественное извлечение обеими сторонами максимальной политической ренты (основанной на предоставлении исключительных прав на добычу и реализацию природных и иных ресурсов, введении льготных тарифов, квот, лицензий, установлении верхних и нижних порогов цен, финансировании дорогостоящих проектов и в целом на системе государственного фаворитизма)(7).

Вполне правомерен поэтому вывод И.Г. Яковенко о том, что, "вопреки либеральным иллюзиям", постсоветское общество "перерождается в криминально-бюрократическую олигархию латиноамериканского типа"(8). Но если добавить к сказанному, что в постсоветском пространстве патронажно-клиентельные связи активно используются этнократическими режимами (складывающимися и в ряде национальных республик Российской Федерации и монополизирующими политические и экономические ресурсы территорий), то возникает определенная параллель с африканскими системами политических кланов(9).

4. С точки зрения закономерностей трансформации переходных обществ деструктивные процессы расширения сферы теневой экономики и политической коррупции, сращивания бизнеса, политической власти и криминального сообщества представляют собой многозначное явление, которое вряд ли может быть сведено к вариантам восточного бюрократического, номенклатурного и тому подобного капитализма. Феномен социальной деструкции должен связываться с принципом нелинейности социальной эволюции, возможного сочетания в ней самых разнообразных траекторий и хронотопов социального движения, а также с фрагментацией общественного и мирового развития.

Налицо воспроизводство архаических (архетипических) моделей сознания и культуры в модернизированной социальной среде. Реактуализация этих моделей как особо важная часть социокультурного кризиса в переходных обществах одновременно означает трансформацию культурного синкрезиса в современной глобально-информационной среде, под влиянием политических и информационных технологий. (Можно говорить о трансформации архаики в развивающуюся неоархаику, ярким проявлением которой становится современная политическая мифология, сознательное манипулирование образами и смыслами политического бессознательного.)

Бесспорно, сращивание теневой экономики, государства и криминалитета заключает в себе инволюционную тенденцию, которая связана с эрозией структур гражданского общества, подрывом институтов централизованного государства, ослаблением роли современного права. В рамках этой тенденции разворачивается процесс самоорганизации возрождающихся архаизированных общественных структур. Его направления и результаты также могут быть определены различно. По мнению И.Г. Яковенко, "чисто паразитарная, государственная стихия преступности советской эпохи перешла некий рубеж и трансформировалась в криминальную форму социальности. Варварская стихия преступного мира породила уродливое, криминальное, но государство... Самоустранение государства ведет к закреплению функций социального регулирования в руках мафии. Этот процесс легитимирует организованную преступность в глазах населения, расширяет ее социальную базу и сдвигает общество в русло тупикового развития... Классическая банда стремится занять место структурообразующего элемента в социальной системе общества. В этой перспективе лишь принадлежность к преступной группировке будет задавать статус индивида и давать ему хотя бы некоторые гарантии сносного существования"(10).

стр. 115

А.И. Неклесса отмечает возникновение на планете тенденций деструктивного развития, формирование на их основе контура "масштабного метарегионального (а потенциально и глобального) инволюционного сообщества(11). Эти тенденции опираются на глубокие деформации социальной организации в странах Глубокого Юга (таких как Афганистан, Сомали, Руанда, Либерия, Сьерра-Леоне), устанавливающих "свои собственные алгоритмы неоархаичной и квазихозяйственной деятельности", на "сеть островов транзитной государственности, а также транстерриториальных криминальных консорциумов...", на явления деградации в ряде регионов индустриального общества(12). Если И.Г. Яковенко обнаруживает в логике развития новых архаизированных сообществ "движение к интеграции в общество", то А.И. Неклесса относит это развитие скорее к "параллельному миру антиистории".

Возможна, впрочем, иная трактовка "деструктивного развития" как "развития наоборот", связанного с отталкиванием от императивно задаваемых критериев развития по принципу инверсионных отношений, задаваемых комплексом превосходства воспринимающей культуры над обществом, инициирующим перемены(13).

Принципиально важно также то, что архаическая или неоархаическая основа современного культурного синкрезиса заключает в себе основания для становления новых социокультурных механизмов поддержания и трансформации групповой идентичности. Архаизация пространственно- временных представлений об окружающем мире при этом может сочетаться с формированием позитивной региональной идентичности, обоснованием существования определенной политической системы или режима(14).

Таким образом, сложный контекст взаимоотношений "социального и асоциального" в современных условиях приобретает собственную историческую и культурную динамику (одновременно цивилизационную и антицивилизационную, эволюционную и инволюционную). Она взаимосвязана с глобальными рыночными преобразованиями, но самостоятельна по своим культурно-ментальным истокам и механизмам.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 При этом проявления асоциального имеют отчетливо выраженную коннотацию со значением "варвар", "варварское", которое, как пишет И.Г. Яковенко, "рождается в лоне цивилизации для обозначения качественно иного, противопоставленного цивилизации человеческого бытия...", "превратилось в устойчивый образ, сконцентрировавший в себе специфический набор остро негативных черт, связанных с неадаптированностью в современном обществе, агрессивным отношением к государству, жестокостью. презрением к человеческой жизни, культурным ценностям и т.д." (И.Г. Яковенко. Цивилизация и варварство в истории России. Статья 1. Варварство: социологическая модель. - Общественные науки и современность. 1995, ? 4, с. 66).

2 Из выступления Ю. Болдырева на заседании "круглого стола" "Борьба с коррупцией в России", организованного Советом по внешней и оборонной политике в рамках программы "Стратегия для России" 14.10.1999 г. - Независимая газета. 15.10.1999.

3 И.Г. Яковенко. Цивилизация и варварство в истории России. Статья 4. Государственная власть и "блатной мир". - Общественные науки и современность. 1996, ? 4, с. 90.

4 С.П. Перегудов. Новый российский корпоративизм: олигархический или демократический? - Полития. 1998, ?2, с. 109.

5 М.Н. Афанасьев. Клиентелизм и российская государственность. М., 1997.

6 С.П. Перегудов. Указ. соч., с. 110-111.

7 Политическая рента в рыночной и переходной экономике. М., 1995, с. 5-7.

8 И.Г. Яковенко. Цивилизация и варварство в истории России. Статья 4..., с. 92.

9 Современная Африка. Итоги и перспективы развития. Эволюция политических структур. М., 1990. с. 62-68.

10 И.Г. Яковенко. Цивилизация и варварство в истории России. Статья 4..., с. 93 - 94.

стр. 116

11 Глобальное сообщество. Новая система координат (подходы к проблеме). СПб., "Алетейя", 2000, с. 51-53.

12 Там же.

13 Е.П. Терин. Инверсия как реактивный тип общественного развития. - Проблема социокультурных инверсий. Сборник научных трудов. Саратов, 1997, с. 57-65.

14 В.Д. Нечаев. Региональный миф в политической культуре современной России. М., 1999, с. 136-137; Т.В. Евгеньева. Миф в политической культуре современной России. - Новая Россия: социальные и политические мифы. Материалы Российской межвузовской научной конференции, 26-27 ноября 1999 г. М., 1999, с. 6-8.