Константин Михеев. СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА... ЛАВИНА ПАМЯТИ

Критика на произведения белорусской литературы. Сочинения, эссе, заметки.

NEW КРИТИКА БЕЛОРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ


КРИТИКА БЕЛОРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

КРИТИКА БЕЛОРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему Константин Михеев. СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА... ЛАВИНА ПАМЯТИ. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Автор(ы):
Публикатор:

Опубликовано в библиотеке: 2016-06-16
Источник: Беларусь в мире, 2005-12-31


Константин Михеев родился 11 сентября 1972 года в г. Минске. Значительную часть детства провел в Санкт-Петербурге. Окончил с отличием русское отделение филологического факультета Белорусского государственного университета и аспирантуру на кафедре зарубежной литературы. С 1998 г. преподает в БГУ и ряде других вузов.


Автор двух поэтических книг: "Гиперборея" (Мн.,1994) и "Стихи Мнемозине" (М.,2002), а также переводов из французской (Г. Аполлинер, А. Рембо, Б. Сандрар, Г. Гоффет, А. Боске), испанской (Л. Гонгора, Ф. Гарсиа Лорка, В. Алейсандре), латиноамериканской (С. Вальехо, В. Уидобро, Х. Л. Борхес) и украинской (М. Зеров) поэзии, публикаций по теории и истории европейского и отечественного авангардизма, синтезу искусств и т.д. Выступает в печати как литературовед и искусствовед, эссеист, журналист. Член Союза писателей Российской Федерации и Белорусского Союза дизайнеров.


На обложке этой книги не случайно будоражит наш взгляд простреленный, заплывающий кровью висок Мнемозины. "Память" Рене Магритта по замыслу поэта Константина Михеева (род. в 1972 г.) стала визуальным символом того безмерного напряжения и глубинной работы Памяти, которая живет и вершится на страницах его поэтического сборника "Стихи Мнемозине" (М.: Новое знание, 2002), - личной памяти поэта, памяти его поколения, его страны, его века, Памяти культуры. Весь сборник - вызов мнению о смерти Культуры и Памяти, в верности которой клянется поэт:


"Мнемозина! На губах морозных
пляшут, как стальное острие,
девять звуков яростных и грозных -
имя сокровенное твое".


Беспощадными о острыми вспышками Памяти высвечивается весь путь европейской и - шире - мировой культуры, теснейшим образом сплетаются в нерасторжимое целое библейские и античные мотивы, размышления о последних днях Рима, проецирующиеся на наше время распада, шатаний и потрясений, голоса пророков и апокалиптиков включаются в джазовые созвучия апокалиптического ХХ века, утонченно-эстетский и трагический fin de siecle рифмуется с грозными сдвигами рубежа XX-XXI веков, абрис Петербурга неуловимо сливается с чертами Рима и не менее вечного Иерусалима, дождь, бесконечно идущий в строках Рембо и проникающий в сердце Верлена, падает на площади и мостовые Минска... Все это - в призрачном и самом беспощадно-реальном свете Памяти. Перед нами возникает гигантский ландшафт культуры, в который вписаны имена подлинных кумиров - тех, "творить" кого не возбранит даже заповедь: Анна Ахматова, Иосиф Бродский, Шарль Бодлер, Артюр Рембо, Георг Тракль...


В поэтической речи К. Михеева слиты классические традиции русской поэзии золотого и серебряного веков и дерзкие новации европейского авангарда, державинско-ахматовская чеканность слога и безудержная метафоричность мандельштамовского стиха, гениальные озарения герметичного стиля Рембо и иронически-усталая интонация Бродского. Однако все это соединено не механически, но переплавлено волей поэта в некое новое качество - своеобразный новый неоклассицизм начала третьего тысячелетия новой эры, в котором высота библейского слога органично сплавляется с уличным сленгом. Возможно, кому-то эта поэзия покажется сугубо книжной,


стр. 65



--------------------------------------------------------------------------------


стр. 66



--------------------------------------------------------------------------------


умозрительной. Но это не так: будучи поэзией высокой культуры, насквозь интеллектуальной, она полна горячего чувства причастности малому, незаметному бытию, она вводит наш обыденный нынешний быт в контекст вечного бытия.


"Стихи Мнемозине" - второй сборник К. Михеева. Первой книгой поэта, обратившей на себя внимание любителей поэзии, была "Гиперборея" (1994 г.), маленький тираж которой разошелся мгновенно. Новая книга включает некоторые стихотворения из "Гипербореи", но на семьдесят процентов является новой, демонстрируя новые и новые разнообразнейшие регистры дарования поэта, удивительную полифоничность его лирики, то приглушающей до шепота свои интонации, то звучащей грозными инвективами пророка, исполненной тревоги за наш мир и бесконечной любви к человеку, веры в то, что он выстоит и пробьется к истине, к Богу:


"Но человек пред Богом предстает,
Слух отверзая в час скорбей и бедствий..."


Это беспощадный суд Памяти и вера, что человечество этой Памятью спасется:


"Ворочаясь среди стыда и блуда,
воруем, святотатствуем, творим...
Мы верим в Чудо, ожидаем Чуда,
не всуе о Грядущем говорим".


Поэту подвластны самые разнообразные формы - от классической силлабо-тоники до верлибра, от сонета и диссонета до центона. О его языке можно лишь сказать, что это подлинный, прекрасный русский язык, умный, интеллигентный, мощный, живой. Без сомнения, поэтическая книга Константина Михеева "Стихи Мнемозине" - одно из самых примечательных явлений русской поэзии начала XXI века, свидетельство, что чудо поэзии продолжает существовать. И самое удивительное - оно возможно в Минске.


"И молчат неподкупные губы,
и бессмертные души поют".


стр. 67



--------------------------------------------------------------------------------


Михаилу Боярину, Антону Тарасу


оголенное поле торс костлявый раба
ты поймешь поневоле это наша судьба
глинозема аскеза тусклый свет скудный кров
день и ночь марсельеза голодранцев-ветров
ангел в саване ветхом вялым взмахом руки
не развесит по веткам стылых звезд лоскутки
и не скрипнут ворота и не вспыхнет дрожа
векового болота изможденная ржа
нагота откровенней чем мерцанье зрачка
кровь застывшая в вене мерзлой слизи река
мать оплакала сына человеческий род
вот твой крест и осина здравствуй Искариот
в суматохе весенней безглаголен и слеп
он не ждет воскресенья как преломленный хлеб
журавлиного клина плача пьяного лад
зарыдай Магдалина вымой руки Пилат
беззаботный безбожник созерцая луну
рви сухой подорожник жуй траву-белену
пусть уводят все тропы от искомого прочь
пуповина Европы белорусская ночь
шарь невидящим взором по округе терпи
вой безумным трезором на незримой цепи
на плешивую пажить на хозяйскую плеть
наша родина память наша родина смерть


стр. 68



--------------------------------------------------------------------------------


Из цикла "СЕДЬМОЕ ЯНВАРЯ"


* * *


Год у черты. Созвездия гуртом
толпятся у оконной рамы гулкой.
Ты, как фрегат, по руслу переулка
плывешь и дышишь теплым влажным ртом


на хрупкую горящую ладонь,
на небо из прохладного фаянса,
и гаснет в круговом скольженье вальса
похмелья запоздалого огонь.


Снежинки тлеют, словно угольки,
на рукавах твоей дырявой куртки,
а фонари смакуют самокрутки,
по-старчески подняв воротники.


Ты опоздал. Разбавлено мечтой
твое вино. Под снежный мглистый лепет
ударами крыла луну колеблет
твой бледный ангел в ризе золотой.


Мечта окончилась. В стакане лишь вино.
Спросонья прошипел свечи огарок.
Как грустно сознавать, что твой подарок -
любовь, - всего лишь! - и в твое окно


никто не постучит, и ты один,
а рядом лишь дрожащая лампада
да бестолочь ночного снегопада
в остеклененье вымерших равнин.


стр. 69



--------------------------------------------------------------------------------


ЕЩЕ ОДНА СНЕЖИНКА


Снежинка-неженка, изменница, беглянка,
зрачком заплаканным в бесплотный мрак взирая,
ты плавно кружишься, для всех ветров приманка,
в дыму мерцающем рождественского рая.


В хрустальном кружеве, в хрустящем кринолине
безвольно падаешь, порхая и танцуя,
таишь обманчиво в изломе детских линий
гримасу холода, пунцовость поцелуя.


Мохнатой бабочкой пугливо, неумело
ныряя в полночи беззвучные провалы,
крахмальным платьем ты неловко шелестела
и руки белые бесплотные ломала.


А после - искрою смущенною в потемках
зарделась, вспыхнула смущенно и тревожно,
и вот качаешься ты на ресницах ломких
звездой потерянной, слезой неосторожной.


И не дано тебе ни имени, ни срока
в столпотворении белесом снегопада.
Ты, бессловесная, застыла одиноко
в глазном хрусталике, на зыбкой грани взгляда.


Снежинка-неженка, снежинка-недотрога,
свечою таешь ты, незримый воск роняя.
Поверь, не знаю я, о чем просить мне Бога,
и для кого просить, клянусь тебе, не знаю.


стр. 70



--------------------------------------------------------------------------------


* * *


Хлопья снега, зябкие Лилеи
увядают на ладонях теплых.
Молодое небо Галилеи
выткано на влажных черных стеклах.


Под гудок случайного мотора
вздрагивая чутко гибким телом,
расцветает роза светофора
на распятье перекрестка белом.


Чудится, что я ее срываю,
подношу к твоим ресницам темным,
и она трепещет как живая,
отливая красным и зеленым.


И она трепещет, словно рада
ночи без участья и укрытья
и тяжелым вздохам снегопада...
Это все, что в силах подарить я.


Это все, что нас с тобою свяжет,
это больше, чем судьба и память.
Дымный снег на землю ночью ляжет,
чтоб с утра нечаянно растаять.


стр. 71



--------------------------------------------------------------------------------


Если первую книгу поэта обычно оценивают сквозь призму подаваемых им надежд, то вторую нельзя оценить иначе, чем их реализацию. Зрелость для литератора - это более или менее полное самораскрытие, уверенность в себе, в собственных темах, ритмах, образах, интонациях.


Между первым сборником Константина Михеева "Гиперборея" (Мн., 1994) и вторым, о котором пойдет речь, семь лет - по нынешним временам "дистанция огромного размера". Думается, автор неслучайно включил в "Стихи Мнемозине" значительную часть стихотворений из первой книги: с одной стороны, это демонстрация верности единожды избранным ориентирам, с другой - свидетельство того, как за семь лет изменились пути к ним. После выхода "Гипербореи" Михееву нередко предъявляли упреки в излишней литературности. Судите сами: "Петербургские инвективы", полные аллюзий на классику - век золотой и век серебряный; античный цикл "Троика", выдающий в поэте филолога-профессионала, преломляющего деяния и судьбы сквозь магический кристалл мифологии; библейские и позднеримские стихи из цикла "Паралипоменон", тематически объединенные эсхатологическим ожиданием рождения новой религии - христианства; историософская рефлексия "Последнего Рима" - авторские заметки на полях вечного спора западников и славянофилов... То, что в момент литературного дебюта казалось если не поверхностным, то заемным, заимствованным, в новой книге приобрело черты завершенности, выстроенности, если не выстраданности: циклы пополнились новыми стихами, которыми поэт доказывает себе самому и своим читателям собственное право существовать в культуре, дышать ею. Более того, это не только право, но и долг перед поэтической традицией - тысячелетней эстафетой слова, образа, чувства. Каждый из циклов, будучи концептуально самодостаточным изнутри, бесконечно открыт вовне - диалогу, перекличке, сопереживанию поэтических традиций прошлого, настоящего, будущего.


"Стихи Мнемозине" открываются одноименным циклом. Зрелость - умение проецировать себя самое не только в иные ландшафты и эпохи, но и в день сегодняшний. Это определенный жизненный опыт, опыт воспоминания, осмысления, воссоздания: недаром богиня памяти Мнемозина у греков считалась матерью девяти муз. Значит, она прямо причастна ко всему пережитому и перечувствованному.


Кто мечтал о жизни небывалой,
тот сумел воздать тебе сполна:
близь блазнила, даль одолевала
и чело венчала седина.


К. Михеев открывает для себя современность, которая оказывается у него столь же интересной и органичной, как и наследие былого. Это индивидуальный, личностный опыт, дающий право говорить от первого лица. "Рождество 1995", "Fin de siecle'97", "Памяти Иосифа Бродского", "Кавказ", "Январские стансы" - "воздух эпохи", сегодняшнее, еще не успевшее стать вчерашним и осесть на книжной полке. Медитации на фоне урбанистического ландшафта ("Таксомоторный романс", "Маленькое кафе", "Метрополитен", "Старые кварталы") - тоже своеобразный поиск себя, своего лица и голоса в принципиально иной системе координат. Парадоксально, но прошлое и современность смыкаются ("Ах, такой бы сюжет твоему Еврипиду -/ грустноглазому мальчику в гулком дворе"), обогащая и оплодотворяя друг друга. Дары Мнемозины поэту не всегда достаются с "легкостью неимоверной": жизнь порою требует горько-агрессивной адаптации к своим реалиям ("На груды базарного хлама"), ей знакомы соблазн, порок, внутренняя опустошенность, провинциальная апатия ("Казино", "Lege Artis", "В Минске идет дождь"), но тем дороже приносимые ею минуты озарения, за которое порой нужно платить ("Элегия", "Прощание"). Для автора "Стихов Мнемозине" жизнь - не пастернаковская "сестра", а скорее подруга - "своенравная, верткая, вздорная". К чести К. Михеева, он не забывает, чем ей обязан:


Радость в жизни одна лишь: все всегда впереди.
Любишь-кого, не знаешь,- до колотья в груди.


По сравнению с первой книгой интонации стали жестче, трезвее, беспощаднее. Возможно, кому-то это будет резать слух, но никак не вкус. Для автора "Стихов Мнемозине" поэзия и искусство вообще - стратегия сопротивления и освоения всего, изначально данного природой и Богом, это усилие, экспрессия. Ставшая расхожей еще во времена Рильке метафора поединка Иакова с Творцом тут вполне уместна. Поражение в этом поединке, как и в сюжете из Книги бытия, вполне может обернуться победой:


стр. 72



--------------------------------------------------------------------------------


Холодеют губы, взлохмаченный воздух лаская.
Только здесь и вправду нам кем-то дается свобода,
ведь объятье больнее и дольше, чем жизнь людская.
И сплетаются тени на мокром полу перехода,
но от этого чувства лишь горше и нестерпимей...
Пусть рассыплется пеплом все, что оставлю в стихе я,
пусть добро побеждает зло - с ходу, как в телефильме,
значит, мы с тобою опять проиграли, Психея.


Отдельного разговора заслуживает цикл "Solvet seclum" - попытка в разных временных измерениях нащупать тот рубеж, на котором сходятся история и современность, повторяя, перетолковывая, корректируя друг друга. "Solvet seclum" - стихотворный ответ на вопрос Т. Адорно, возможно ли искусство после Освенцима, особенно в Европе - "закатной стране", "внучке Эреба". Ужасы войн и катаклизмов прошлого столетия, перечеркнувшие понятие "гуманизм" в его классическом понимании, не должны, по мысли автора, перечеркивать самого человека. Более того, вся мировая история - это "Solvet seclum", "уничтожение века", недаром название цикла является цитатой из средневековой католической молитвы. Насилие ("Крестовый поход", "Лили Марлен: песня и вариации", "Сентябрь в Европе"), необузданность плоти и рассудка ("Сонеты Ренессансу", "Синьорине Лукреции Борджа"), слепое повиновение судьбе ("Роммель в Ливии", "Эмигранты") - это тоже "человеческое, слишком человеческое". Здесь К. Михеева можно упрекнуть в избытке пессимизма, но, увы, ни духовный опыт нашей цивилизации, ни культурное наследие, ни религиозное мировоззрение к оптимизму не располагают. Легко призывать полюбить все человечество, осыпая его градом бомб. Гораздо сложнее подарить это чувство ближнему и дальнему, овеществить его. И хотя все мы шествуем "путем Каина", у нас остается этот шанс. Поэт убежден, что человек должен состояться "вопреки", а не "благодаря" - иначе у него есть все шансы целиком перейти из реального измерения в виртуальное, как у героя стихотворения "Журналист".


Константин Михеев - поэт, не стыдящийся своего ученичества. Интонации серебряного века и современной поэзии ("поэзии после Бродского", как ее обозначили в одном из "толстых" журналов), классические нотки пятистопного ямба и по-авангардистски рубленый синтаксис свободного стиха освоены и использованы им со вкусом и тактом, самостоятельно, с непосредственностью личного, индивидуального опыта, которого еще так не хватало автору "Гипербореи". Наверное, важно и то, что традиция для Михеева - это не только отечественная культура, но и культура современного Запада, в которой он нашел разноликих и разноязыких собеседников - Рембо и Аполлинера, Вальехо и Уидобро, Тракля и Бенна, Одена и Гинзберга. И желание продолжить традицию - классическую и неклассическую, отечественную и зарубежную - воплощается не только в великолепном владении техникой стиха или нестандартном образном мышлении, но и в масштабе тех "проклятых вопросов", которые волнуют автора "Стихов Мнемозине". Именно это делает вторую книгу К. Михеева заметным событием в отечественной культуре и заставляет ожидать появления третьей.


И. С. Скоропанова, доктор филологических наук, профессор


Новые статьи на library.by:
КРИТИКА БЕЛОРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:
Комментируем публикацию: Константин Михеев. СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА... ЛАВИНА ПАМЯТИ

© И. С. Скоропанова () Источник: Беларусь в мире, 2005-12-31

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

КРИТИКА БЕЛОРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.