ВОЙНА И ЛИТЕРАТУРА: ПРОБЛЕМЫ НОВОГО МЫШЛЕНИЯ

Вначале было чувство. И слово, его выразившее. Свидетельствуют, что когда первое ядерное устройство сработало, американский профессор Бендридж воскликнул:

- Теперь все мы негодяи!

Причастные к факту появления, привода в мир, и без того расколотый, тревожный, оружия космической мощи, ученые-физики первые и осознали то, что до остальных людей дошло потом, доходило постепенно. А именно: мир стал совершенно другим и необходим новый способ мышления, чтобы человечество выжило и развивалось дальше.

В манифесте Рассела - Эйнштейна 1955 года, ставшем программным документом Пагуошского движения ученых за мир, мысль эта развивается следующим образом: "Мы должны научиться мыслить по-новому, мы должны научиться спрашивать себя не о том, какие шаги надо предпринимать для достижения военной победы над тем лагерем, к которому мы не принадлежим, ибо таких шагов не существует; мы должны задавать следующий вопрос: какие шаги можно предпринять для пре-

стр. 3

дупреждения вооруженной борьбы, исход которой должен быть катастрофическим для всех ее участников".

Когда-нибудь, очевидно, напишут исследования, какими сложными, противоречивыми путями шли к этой истине и пришли наиболее прозорливые политики, другие ученые, дальновидные военные. Но нам представляется, что решающими были последние годы - первая половина 80-х.

Разрядка в 70-е годы так и не стала необратимой. Силы милитаризма, правые силы на Западе все сделали, чтобы ее таранить.

Сегодня у процесса разрядки возникает дополнительный фактор, глубокий тыл - процесс перестройки всей нашей жизни на путях демократизации экономики, социальных отношений, самого мышления. И что очень важно: осознание, что во всем необходимо новое мышление, адекватное ядерной эре, стало сутью и формой государственной политики нашей страны. Феномен невиданный.

Вот почему наши предложения в Рейкьявике выглядели воистину как из третьего тысячелетия, а то, что им противостоит, - чем-то дремуче древним. Все сдвигается в нашем мире невероятно круто и стремительно: отстал на год - выглядишь неандертальцем! Какие бы тебя супертехнологические идеи ни обуревали!

Мои рассуждения будут затрагивать узкую проблематику не столько теоретического характера, сколько поведенческого: как каждому из нас мыслить и действовать, дабы не оказаться в положении и роли неандертальца? В своей, конечно, области и в своем масштабе. От каждого в конце концов зависит, чтобы необратимым стал процесс перестройки всей нашей жизни, нашего практического мышления. А также и разрядки. Сорвется здесь - сорвется и там: у растянутой пружины два конца и оба должны быть закреплены прочно.

Как-то позвонил мне крупный советский ученый-математик и уличающе зачитал-процитировал мое же - из "Карателей", тогда опубликованных: "И еще неизвестно, по чьим формулам - физиков или поэтов - взорвут Землю..." Кажется, доволен был "физик" самокритичностью "лириков". И действительно, невиновных не будет, если случится самое страшное. Как сказано в "Катастрофе" белорусского романиста Эдуарда Ско-

стр. 4

белева: "Потеряв веру, люди шарахались от мысли о жертве. Никто не восходил на костер, уверенный, что сгорит. И потому все сгорели".

Если и примериваемся - взойти или не взойти, - то все еще с безопасного расстояния. Вот и в связи с чернобыльской аварией, ее последствиями - именно так себя писатели вели, ведем. Свой личный кусок все еще дороже судеб народных, хотя уже и сознаем, что кусок-то уже радиоактивный!

Да, чувство личной исторической ответственности (сознательно ставлю рядом слова: личной и исторической) обязательно сегодня не только для тех, кто привел в мир оружие Судного дня, ученых-физиков. В не меньшей степени - и для политиков, и для военных, и для нас, "прочих лириков".

Это просто пронизывало работу московского форума "За безъядерный мир, за выживание человечества": если не я, не мы, то кто?..

Прошли времена простительной (впрочем, простительной ли?) наивности ученых или суперспециалистов, когда великий Ферми мог, например, вспылить: "При чем тут нравственность? Просто это интересная физика!" Сегодня восемь тысяч ливерморцев разной квалификации занимаются "интересной астрономией" - готовя оружие для самоистребительных "звездных войн". Но уже в условиях моральной осады - даже у себя в Америке. Тысячи и тысячи крупнейших американских ученых (в числе их - две трети проживающих в США лауреатов Нобелевской премии) публично отказались иметь дело с СОИ.

Да что ученые! Появилось невиданное в истории: генералы-пацифисты. И они, так же как ученые, печатают манифесты предупреждения, объясняющие их позиции: "В наши дни военный, осознающий свою ответственность, не может проводить грань между выполнением своих военных обязанностей и чувством своего морального долга. Он должен выполнить этот моральный долг, пока не стало слишком поздно и дело не дошло до выполнения им военного приказа. Первый долг современного военного - предотвратить войну" '.

Ситуация-то какова? Небывалая, невиданная! И самые толковые и честные из военных ее уяснили: профессиональная готовность наилучшим образом выполнить приказ, когда война началась бы (ядерная вой-

1 "Дружба народов", 1983, N 9, с. 200.

стр. 5

на!), - не что иное, как готовность взять на себя большую долю в коллективном самоубийстве. "Лучше"; "успешнее" воевать в войне термоядерной означает лишь одно - внести больший вклад в убийство человечества и всего живого на Земле. Вот она, правда нашего времени, придя к ней, уже не спрячешься от всех этих вопросов, от необходимости решать их для себя, в согласии с собственной совестью.

Ну, а у "лириков", гуманитариев, обществоведов, философов и пр. и пр. в чем высший профессиональный долг? От гуманитариев если и холодно или жарко, то ведь не в такой степени, как от политиков, военных?

Это как посмотреть! Кто подсчитает, сколько килотонн Угрозы человеческому роду таится в формуле, которую, похоже, какой-то их "лирик" подбросил западным политикам и обывателю: "Лучше быть мертвым, чем красным!"

Орудие нашего труда, а иногда и оружие - слово. Бывают великие слова, когда за ними великое озарение. Вот как эти: в ядерной войне не может быть победителей! Она не должна быть развязана!

Не случайно М. С. Горбачев эти простые и ясные слова определил как "аксиому международных отношений нашей эпохи"2.

Не словами направлялась история, создавались, уничтожались или удерживались от погибели цивилизации. Но и словами тоже - в которых отражены, выражались дела и нормы человеческие:

Не делай другому, чего не пожелал бы себе самому...

Не убий!

Хочешь мира - готовься к войне!

Война - есть продолжение политики иными средствами.

Если враг не сдается - его уничтожают!

Наше дело правое - мы победим!

Погибнет миллион, зато свободу, счастье обретут сотни миллионов.

Это было в прошлом. А сегодня!

Если человечество хочет выжить, ему необходима совершенно новая система мышления.

И вот это:

В век ядерного оружия невозможно спастись, выжить в одиночку, безопасность может быть только коллективная, всеобщая. Все, что люди думали, произно-

2 "Правда", 23 октября 1986 года.

стр. 6

сили, совершали во времена доядерные, имело альтернативный характер. Просто потому, что у рода человеческого имелось гарантированное будущее: не через год, так через пятьдесят, сто лет опасный или ложный ход истории мог быть выправлен на более приемлемый. Даже планетарная победа "тысячелетнего рейха" Гитлера не отменила бы род человеческий.

А ядерная война отменит. Потому-то опыт прошлого, всегда служивший копилкой мудрости, не на все дает ответы. Их следует искать и в новых реалиях, а это всегда трудно.

Еще на памяти ныне живущих поколений та эпоха (20 - 30-е годы), когда локомотив, бульдозер истории, упирался в уровень производительных сил - в будущее, где все проблемы, как нам представлялось, решаться будут и легче, и проще. Избыток энергии, материальных благ, мощные производительные силы, возможности, ну и соответственно - более гармонические производственные отношения...

И вдруг стенка проломилась, мы, люди XX века, с разгона пролетели даже дальше, чем рассчитывали. Каждые несколько лет научная и производительная мощь нарастает в невиданной прогрессии: можем все, почти все, а чего не можем, так сможем через год, через десять...

Так было буквально вчера. А сегодня?

Сегодня все упирается в мышление.

Каково оно есть, станет, будет - таково и будущее человечества. И вообще быть или не быть самому будущему зависит прежде всего от мышления, от способности или неспособности как можно большего числа людей мыслить адекватно ядерной действительности.

"Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне", - жаловались поэты в 50-е годы.

Времена изменились, в почете сегодня именно "лирики". Они бомб не изобретали. Но это добродетель, так сказать, неделания. Правда, в последнее время проявили себя и в действии, активном: по спасению рек, лесов, почв, а также культурных, духовных ценностей. Но вот в главное дело - разрушение опасных стереотипов во взгляде на войну - вклад их не столь заметен.

На слуху и в широком употреблении понятие - военно-патриотическое воспитание. Не лучше ли, не точнее ли, учитывая ядерный век, сформулировать

стр. 7

иначе: антивоенно-патриотическое воспитание? Ведь если военная победа над противной стороной невозможна, а расчет на таковую - просто преступление перед человечеством, тогда логично рассудить, что высший патриотизм, то есть желание исключительно добра своему народу (как и всем другим - сегодня это неразделимо), заключается в ненависти к войне. Не к "противнику", а к войне и всем, кто ее провоцирует или готов развязать.

Впрочем, эта потребность времени все-таки проявилась, если не в формулировках, то в самой литературной практике нашей: во всем мире нет такой антивоенной (хотя по инерции мы все еще именуем "военной") литературы, какая есть у нас. Ее уже называют великой. И это именно антивоенно-патриотическая литература.

Да, говоря словами Вольтера, каждому возделывать свой сад. Но дело это все-таки коллективное - выработка нового мышления. Великолепно, когда поможет тебе сосед. Нет, не в качестве этакого недоброй памяти фининспектора послевоенной поры, который если и заглянет в сельский двор, так лишь для того, чтобы уличить и обложить разорительным налогом каждое деревце в саду, каждую курицу. Такими "фининспекторами" по отношению к другим наукам - кибернетике, генетике и пр. - в прежние времена очень часто выступали наши вездесущие философы. Ассоциации возникают и посуровее: шаг влево, шаг вправо - стреляю, стреляем! И такой тон памятен - наших строгих общественников. Сейчас естественные, точные науки имеют против них высокий забор специальных знаний, перелезть через который не всякому легко.

А вот в наш огород, литературный, они захаживают, набеги делают частенько. Редко с новыми, свежими идеями, чаще с ношкой нафталина. С привычной миссией контролеров-запретителей.

Зато как мы от непривычки благодарны, когда философы-обществоведы сами показывают пример смелого мышления.

Помню, какую огромную радость и именно благодарность испытали мы с Даниилом Граниным, когда прочли в журнале "Век XX и мир" статью Г. Шахназарова "Логика ядерной эры" (1984, N 4). Мы неожиданно для самих себя отправились к незнакомому автору, чтобы выразить благодарность прямо-таки личную.

стр. 8

Именно личную. Это было время, когда за высказывание мыслей сродни шахназаровским в нашей писательской среде запросто было заработать ярлык: "пацифист". Притом в ругательном значении. У нас, конечно, свой понятийный аппарат, но тоже "святых коров" достаточно. Некоторые разлеглись прямо-таки посередине дороги - ни пройти, ни проехать.

Такую же прямую помощь ощутили мы, литераторы, в наших попытках мыслить нестандартно - от физика Е. П. Велихова, от его выступлений по проблемам войны й мира. Это сегодня никого таким не удивишь, но когда несколько лет назад Велихов сказал (на первом телемосте), что ядерная бомба - такой же всеобщий враг, как вчера был фашизм, что ядерное оружие - совсем не мускулы, а раковые клетки, и что это безумие - "наращивать" ядерную опухоль, помнится, как растеряны были наши некоторые хранители-охранители (чего только?), никак не могли переварить простую эту истину. И как тут же один из "фининспекторов" взялся уличать в "пацифизме" журнал "Век XX и мир", когда тот напечатал статью на тему "бомба - Гиммлер", "бомба - Гитлер"... Здесь, мол, нужен классовый подход: есть бомба, а есть "бомба"; наша, не наша!.. - глубокомысленно напомнили журналу и автору.

Все еще не по силам было людям с пенсионным мышлением (независимо от возраста) понять истинную диалектику времен: общечеловеческий интерес и есть высший "классовый интерес", особенно в наш век.

Мне и физик один втолковывал: ну что вы все одним миром мажете, ведь ножом можно человека зарезать, а можно хлеб разрезать - важно, в чьих он руках. Логично вроде бы. Да только формальная это логика, не учитывающая, что "нож" этот, например, может в руках взорваться, насмерть уложив и правых и виновных. И нет "христианской" ядерной бомбы (это и епископы американские признали), как нет и "марксистской". Единственный аналог ей - фашизм. 20 килотонн - гаулейтер Кубе, 100 - Кох, мегатонна - Гиммлер, 10 мегатонн - Гитлер...

Когда, напуганные перспективой остаться один на один с острыми социальными проблемами своих стран, стран развивающихся, соревнованием с социалистической системой, политические деятели не только США, но и Англии, ФРГ начинают что-то такое бормотать о "ядерной гарантии", о "полисе" в виде космического

стр. 9

оружия, - все и сразу понятно: страшновато оставаться без мегатонных гиммлеров, гитлеров... Нужен, нужен все-таки им фашизм - на крайний случай! Хотя бы в таком вот свернутом виде, в бомбе спрятанный. Прежнего фашизма сегодня вроде бы стыдятся (геноцид, лагеря смерти), этот же, материализованный в бомбе, в складированном виде геноцид иметь даже престижно.

За "круглым столом" АПН на тему "Мораторий, разоружение, новое политическое мышление в ядерный век", в котором мне довелось участвовать в октябре 1986 года, выступал вдохновенный француз... в защиту ядерного оружия как гаранта именно величия Франции. Поразительно!

Думается, что новое политическое мышление должно кликать на помощь и чувства. Например, в этом пункте прямая задача литературы - выработка чувства стыда. Чтобы стыдно было иметь материализованный геноцид в виде бомбы не менее, чем в виде фашистских фабрик смерти. Но для этого нужна вся правда о бомбе, о последствиях не только применения ее, но и производства, накопления. Правда, без всяких оговорок-исключений в свою пользу, какие выискивал тот француз.

Кажется, что появись сейчас над нами те самые "неопознанные", да если бы знали про все арсеналы землян, они, наблюдая людей, смотрели бы на многих и многих как на лунатиков. Ходят, бродят по карнизам, чем-то заняты, ораторствуют, не открывая глаз.

Рейкьявик - это встреча не только двух идеологий, но и двух психологии. Одна вот эта, лунатическая, и вторая - людей, заглянувших в пропасть, не уводящих трусливо взгляда от нее, не выпускающих из поля зрения.

Что и говорить, мы - профессия диктует, - когда слушали пресс-конференцию М. С. Горбачева после Рейкьявика, не могли не отметить печать личной драмы человека, который не политику приехал делать в обычном понимании, а к такому же человеку: должен же, должен видеть и он, над какой бездной все мы зависли!

Рональда Рейгана, настаивающего на программе "звездных войн", западная пресса предпочитает изображать в этаком снисходительно-ироническом тоне: ну у кого нет своих чудачеств, слабостей! Оставьте игруш-

стр. 10

ку президенту! Раз уж он так держится за нее, будет неразумно и даже провокационно покушаться на нее.

Все это напоминает сценку-притчу польского драматурга Славомира Мрожека. У Мрожека странный старик бегает по сцене и целится из охотничьего ружья во всех, кто на глаза попадается: в женщину, в ребенка. Люди, конечно, испуганно шарахаются, возмущаются, кое-кто пытается вырвать из его рук ружье.

Но старик не один, за ним следуют два здоровенных молодца и увещевают, устыжают публику вот таким объяснением:

- Дядэк хцэ щелять!

То есть дедушка хочет стрелять. Ну, какие же вы нехорошие, дедушка хочет стрелять, блажь у него такая, а вы мешаете!

Вот и нас уговаривают: не мешайте президенту, его звездное оружие, может быть, еще и не выстрелит. Он, может, даже вам даст поиграться!..

Думается, не случайно и не бескорыстно рисуют нам такой образ президента США - мол, все дело в нем и его звездных чудачествах. Хотя его скорее представляешь заложником этой программы, с какого-то момента уже невольным в своих действиях.

Ну вот вообразим, что Рональд Рейган решил бы ликвидировать те многомиллиардные заказы, которые по программе СОИ получили военные корпорации и которые еще рассчитывают получить - в следующие десятилетия. И вернулся бы с этим из Рейкьявика. Что бы встретил дома, с чем бы его встретили?..

Кстати, во время упомянутого уже "круглого стола" В АПН я задал вопрос Пьеру Сэлинджеру, парижскому корреспонденту американской телекомпании Эй-би-си, что, по его мнению, произошло бы в таком случае и как бы президента встретили дома?.. Он согласился, что Рейгану не поздоровилось бы, правда, акцент делая не на военно-промышленном комплексе, а на настроениях рядовых американцев, которые, дескать, всерьез поверили в "соивую" защиту от ракет. Ну, а кто такое настроение и в чьих интересах создал, и поддерживает - это ни для кого не секрет. (Впрочем, уже началось: президента, - хотя имеют в виду его преемников, - вовсю пугают крайне правые, мстя за испуг свой, что он мог "попасть в ловушку" и подписать...)

Пример нового мышления, по-особенному драматический (думается, что история еще оценит это), выра-

стр. 11

жен в словах М. С. Горбачева, сказанных на XXVII съезде партии (мысль эту он повторит и после Рейкьявика): "Мы не можем принять "нет" в качестве ответа на вопрос: быть или не быть человечеству?"

То есть, сколько бы ни бросала нам в лицо "нет" другая сторона, порой делая это в сознательно обидной форме, даже провокационной, как бы по-человечески ни хотелось в ответ хлопнуть дверью, на воинственность и непримиримость ответить тем же, сделать это мы не имеем права. Потому что, в конечном счете не о системах уже идет речь - социализме, капитализме, - о самой жизни на Земле, быть или не быть человеку. Новое мышление стало нашей государственной политикой - и это великий факт, но это никак не избавляет каждого специалиста в отдельности от необходимости самому в этом же направлении трудиться, нарабатывать новые качества мышления. Каждому в своей области.

Очень это важно сегодня всем нам, и "физикам" и "лирикам", двигаться этим маршрутом. Но хорошо бы при этом не забалтываться. А то ведь это мы умеем. И когда говорим-пишем о перестройке. И - о новом мышлении. Ведь смысл слова "ускорение" может быть и обратный. Если, например, развернуться на 180 градусов и нажать на газ. Это даже привычней. Развивали, развивали инициативу на местах, чтобы как-то залатать прорехи в снабжении населения овощами, мясом-молоком, но вот прочли постановление о нетрудовых доходах и...

Японцы сейчас выпускают фотоаппараты и прочую бытовую технику в расчете на законченных олухов. Не умеешь, а сфотографируешь как следует (по выдержке, по расстоянию), не испортишь, хоть не так и не там нажмешь. Надо бы нам и постановления писать-печатать с прикидкой на олухов: заранее прикидывать, что и где перегнут. Заранее делать нужные оговорки, ставить ограничения. Не учли этого - и вот перестарались на местах. И что характерно: никогда ведь не перегнут в сторону полезную, всегда в привычном направлении - ищи и вылавливай тех, кто еще не отучен работать, кто готов копаться в земле-навозе... И снова опустели базары, прилавки.

Подумалось: а что, если какую-нибудь идеологическую передовицу в газете поймут как сигнал: всем назад! С какой интенсивностью, сколько "борцов" за но-

стр. 12

вое мышление дружно бросятся назад, на стезю привычную. И снова загремит: пацифизм! абстрактный гуманизм! неклассовый подход!

Мечтательно рассуждаем: некоторым товарищам надо бы в отставку попроситься. Пьесы об этом пишем, но чаще это касается практиков, людей дела, отставших от поезда.

Ну, а отставшие "идеологи-пенсионеры", обществоведы и пр.? С них что, спрашивать нельзя, неловко? В конце концов меняют лексику и фразеологию, повторяют старательно новые лозунги. Ну, а что одним глазом с надеждой косят назад и первые рванули бы в случае чего - так мы их сами такими сделали, хотели иметь такими.

Говорим, сколь старое мышление опасно, если иметь в виду вопросы войны и мира. Но оно и бесчеловечно. Как это проявляется там, хорошо знаем. Но ведь и в нашем стане, если старое, оно - антигуманно. А порой от него и страшновато.

Наверное, никогда не забуду, как года три назад один местный "идеолог", укоряя нас, литераторов, за "апокалипсические настроения", за "пацифизм" и "абстрактный гуманизм" ("Не о ядерной смерти, о жизни надо писать!"), вдруг обосновал собственный свой "оптимизм", объяснил, чем он питается, на чем основан. Если от нашего народа останется десять человек, говорил он, важно, чтобы они остались советскими людьми. Вот в чем задача момента! В этом вижу смысл своей деятельности! И вашей!

Журнал "Дружба народов" в 1984 году напечатал неожиданную для него статью. Очевидно, авторитет человека военного и ученого - автор генерал-майор и одновременно доктор философских наук - подкупил и редакцию.

Читаем: "Для современной эпохи характерна примечательная особенность: с помощью локальных войн империализм не решил ни одной крупной исторической задачи в борьбе с революционными силами. Все явственнее заявляет о себе тенденция к снижению эффективности захватнических, несправедливых войн империализма в борьбе с революционными силами с точки зрения политических целей. Несправедливые войны не могут разрешить исторических противоречий империализма".

стр. 13

Все вроде бы убедительно. И действительно, никакой "неоглобализм" Рейгана ситуацию не изменит, не отменит. Это необратимо. Но читаем дальше. "С другой стороны, если эффективность использования военной силы в руках агрессивных кругов империализма уменьшается, то справедливые войны со стороны революционных сил эпохи остаются важным, а порой и самым существенным средством борьбы против империализма" 3.

Да, это тот случай, когда человеку кажется, что с классовым подходом все проще пареной репы. Как в войну говорилось: что русскому здорово, то немцу смерть! А надо бы додумать свою мысль до конца, куда это может привести в нынешней мировой ситуации. Ну, а если самая справедливая из справедливых да закончится общей свалкой, ядерной?

У нас в партизанах случались печальные ошибки, просчеты, гибли иногда хорошие подрывники из-за такой мелочи: бикфордов шнур, медленно горящий, очень похож был на такой же, но по которому огонь добегал моментально. Рассчитывают точно время, а огонь добежал быстрее - шнур-то не тот. И - взрыв. Прямо в руках, под ногами!

Не сразу, но наиболее прозорливые политики вернулись к реальности ядерного века, очень точно описанной в манифесте Рассела - Эйнштейна. Уже там было сказано: победы в ядерной войне быть не может!

Но там и еще сказано: для того чтобы избавиться от угрозы ядерного всеистребления, надо отказаться от всяких войн. Логика проста: начнется обыкновенная, неядерная, и ничто уже после какого-то момента не остановит перерастание ее в ядерную (даже когда ядерное оружие уничтожено), ибо каждая сторона будет подозревать, что другая восстанавливает свой ядерный потенциал. А тем более, когда весь мир сидит на ядерном погребе!

Отказаться от любых войн? А справедливые?..

В Дели я слушал выступление представителя африканской страны - о попытках и стремлении неоколониалистов грабить ограбленных и дальше, о провокационном наступлении расистов ЮАР на сопредельные страны.

3 "Дружба народов", 1984, N 10, с. 174.

стр. 14

Как быть или чем и как отвечать? Проблемы, не имеющие простых или упрощенных ответов.

Однако при этом одно должно быть твердо усвоено: статус ядерных держав отнимает у великих держав право на эмоции, на действия такого же рода. Именно их участие и соучастие в локальных конфликтах - тот самый бикфордов шнур. Прямиком в ядерный погреб.

И вообще можно задать такой детский вопрос: если есть войны "дозволенные", то каким оружием "разрешено" в них пользоваться? Ядерным, ясное дело, нельзя. Химическим? Вроде тоже недопустимо. Обычным? Ну, так оно все стремительнее сближается (по убойной силе) с ядерным. Значит, само совершенствование обычного оружия отменяет (а завтра полностью отменит) допустимость любых войн.

Все более обнаруживается ловушка, в которую себя (и человечество) загоняют те, кто мыслит, живет в политике вчерашним днем.

С одной стороны, Запад вроде бы боится и, уж во всяком случае, громко самого себя пугает: у Советского Союза чрезмерные вооружения! И тут же открыто стремится втянуть нас в еще большую гонку вооружений. Видя в этом средство измотать экономически.

То же самое, когда дело касается третьего мира. Если не удается изолировать социализм от третьего мира, а третий мир от социализма - создавать и углублять кризисные ситуации, затягивать их, чтобы снова-таки изматывать социализм экономически.

Обнаружив, поняв, какими бесконечными сегодня бывают именно "малые", "локальные" конфликты-войны, уже, пожалуй, хотели бы видеть втянутыми в них страны противоположной системы. Опаснейшее безрассудство, но разве его мало в современном мире? Так что нет поводов здесь для схоластического оптимизма: у них, мол, не получается, а на нашей стороне - прогрессивно-историческая тенденция. Современная историческая тенденция, и она действительно наша, - в полном отказе от любых военных решений. Никто не может гарантировать, что бикфордов шнур от войны локальной, даже если она справедливая из справедливейших, не ведет в ядерный погреб. Миру, планете одинаково плохо будет, с какого бы конца ни загорелось. Высшее проявление логики нового мышления в этом направлении - наше предложение очистить планету от войн полностью. В январском Заявлении 1986 года ска-

стр. 15

зано: от ядерного оружия и войн. Напрямую связаны эти вещи.

Американистам особенно знакомо, как это трудно - беседовать с "партнерами по выживанию", с западными оппонентами, о чем бы то ни было, когда над всем маячит их вопрос: но все-таки вы рассчитываете нас "закопать"! Не военными, так иными средствами, путями, но все-таки хотите унифицировать социальные системы, свести к одной! На этом, именно на этом строит западная пропаганда весь фундамент конфронтации: военно-экономический, психологический и т. п. Спекуляция на страхе, на патриотизме, на чем угодно - и как венец всего этого: "Лучше быть мертвым, чем красным!" Или как я видел на плакатике школьницы в ФРГ: "Лучше "звездные войны", чем колония Москвы!"

Но оставим в стороне пропагандистские страсти и задумаемся о сути. Пытаясь не поддаваться гипнозу стереотипов.

Считается самоочевидным, что богатство и разнообразие биологических форм, генофонда - условие устойчивости жизни на планете, гарант развития фауны, флоры, их будущего. Сегодня очень актуально звучит мысль В. И. Ленина о том, что разнообразие есть ручательство жизненности.

То же самое с нациями, культурами, языками. Мы, слава богу, уже отказались от упрощенческих представлений, что многообразие наций, культур, языков "мешает" единству человечества, прогрессу. И тут стало очевидным: из богатства и разнообразия, из расцвета культур, языков только и может вырасти истинное, необедненное будущее все более единого человечества. Совершенно ясно, что у природы, у общества должен быть выбор вариантов, нельзя оставить им один-единственный "кончик". И оборваться может, да и кто знает заранее, какой нужен, как это отзовется через сто, через сто тысяч лет. На сколько шагов вперед могут видеть люди, окруженные стенами своего времени, - достаточно ли далеко, чтобы решать за тысячи поколений последующих? Не в этом ли ряду и вопрос о многообразии социальных форм развития? Верно сказано: лучше быть разными в жизни, чем одинаковыми в смерти. Угроза Рейгана отправить социализм "на пепелище истории" сразу же вызвала реплику Корнеля Сагана, американского астрофизика: а кто сумеет отличить пепел социализма от пепла капиталистическо-

стр. 16

го? И кому - разве что инопланетянам - придется этим заниматься?

Время такой нетерпимости если не прошло, то проходит. И подобных упражнений риторических. Как с их стороны, так и с нашей. Хотя некоторые философы-общественники вряд ли с этим согласятся. А надо бы оставить в покое завтрашний день. Будущее само позаботится о своих формах, а наша первая забота - чтобы оно просто было, наступило, это самое будущее. Не имеет никто права рисковать жизнью будущих миллионов - миллиардов людей, излишне заботясь о том, чтобы они жизнь эту получили обязательно в такой-то упаковке. Да разберутся сами, когда придут в этот мир! Дать, позволить им прийти - это самое важное.

На встрече с писателями, участвовавшими в "Иссык-Кульском форуме", М. С. Горбачев высказал такую мысль: "Возьмите весь мир - мы все разные. Разве это недостаток? Это - реальность. Значит, надо научиться жить в этом многообразии, уважать выбор каждого народа. Как говорят, солнце не закроется, народ не заблудится"4.

Ну, а как обстоят дела с "новым мышлением", "новым чувствованием" в столь специфической области, как литература? Расчленим вопрос на несколько подвопросов.

Проблемы гуманизма: а как тут с новым мышлением?

Нравственность ядерного века и ее место на шкале ценностей.

Специфически художественные проблемы.

Толстой однажды записал такую мысль: люди на протяжении всей истории работали, торговали, воевали, но главное, что в это время происходило и происходит, - они выясняли и уясняли, что такое добро, а что зло.

А вот что скажет наш современник - Сергей Залыгин: "...раньше мы решали два уравнения - что такое хорошо и что такое плохо? И мы все время, вся мировая литература и эстетика занимались этим вопросом. Но теперь появилось третье уравнение: что такое ничего? Вот мы перед какой реальностью встали" 5.

4 "Литературная газета", 5 ноября 1986 года.

5 "Вопросы философии", 1986, N 4, с. 115.

стр. 17

Вот такая поправка к Толстому - самого нашего времени: что такое ничего?! Эта поправка не может не оказывать, должна бы оказывать огромное воздействие на всю литературу.

А на самом деле? На самом деле - не совсем так. Живем, как жили, пишем в основном, как писали, а это значит, если иметь в виду нравственную сторону, немного хуже, чем писали в доядерный век. Потому что то, что было тогда "как раз", "в меру", "достаточно", сегодня уже означает, что уходим от всей сложности мира и его главных проблем. Мы сочинительствуем, мы философствуем на мелких местах, а ядерное время - "мне бы ваши заботы!"

И, тем не менее кое-что происходит: если не в сознании, то в подсознании литературы. А потому и гуманизм, и нравственность, и художественность - все это постепенно меняется. И в литературе, и для литературы. Гуманизм все больше теряет всякие-разные эпитеты, ограничивавшие его, потому что объектом его забот стало ни мало ни много - все человечество. Сегодня соперничающие системы являются одновременно партнерами по выживанию, по спасению жизни. Врозь-то и за счет других никому не спастись.

И уж совершенно ясно, все ясно с тем, о чем еще несколько лет назад приходилось спорить, - с так называемым "арифметическим гуманизмом". Это когда подсчитывали заботливо, сколько "голов не жалко" - ради счастья других: если этих "других" больше, а тем паче - намного больше, значит, все в порядке - "активный гуманизм"! Какая там еще слезинка ребенка, одного-единственного!..

Отменена такая арифметика самим временем: слишком близко маячит за любой цифрой то самое залыгинское "ничего". Убить человека и убить человечество - казалось, несопоставимое опасно сблизилось в век ядерного оружия.

Это самое "ничего", грозящее из близкого будущего, проникает неизбежно во все нравственные постулаты, категории, изменяя их. Порой очень заметно.

Мы, род наш, на новом витке оказались снова на том самом месте (или над тем самым местом), с которого первочеловек начинался, начинал. Когда нравственное (а лучше назовем "преднравственное") регулирование напрямую связано было с вопросом, "жить или не жить прямоходящим".

стр. 18

Если ученые правы и человек действительно появился (в Восточной Африке) благодаря мутациям, вызванным повышенной радиоактивностью, - взамен клыков, когтей, быстрых ног получил невиданный мозг, прямохождение, "человеческие" руки, - начало человеческой истории, над которой мы снова, как НЛО, зависли, видится так.

Первочеловек не знал еще, какими преимуществами мутационный случай, природа его одарили - перед всеми другими видами существ. Слишком слабым он был, кроманьонец, рядом с теми, у кого когти и клыки. Но и сама природа не вполне "представляла", кого породила - голубку или ястреба, зайца или тигра о двух ногах? А лучше бы ей ."знать", и именно в самом начале: от этого зависело, какой мощности Инстинкт Самосохранения Вида должен быть вмонтирован. Природа в этом случае оказалась на удивление непредусмотрительной, действовала, прикинула на глазок: когтей нет, зубы не опасные, да и мускулы не ахти какие - зачем ему мощный инстинкт, запрещающий убивать других прямоходящих? Ну, даст подзатыльник, ну, окрысится - а что больше? Птичке, первозайцу и вот этому траво-трупоядному прямоходящему существу такой инстинкт - излишняя роскошь! Другое дело тигр, ядовитая змея: не надели их твердым запретом на убийство себе подобных - изведут свой вид!

Так или не так рассуждала Природа и вообще рассуждала ли - это другой вопрос. Но результат получился именно такой: существо, вооруженное (потенциально), как никакое другое на Земле, средствами, способностью причинять урон себе подобным, не несет в себе достаточно мощного Запрета-Инстинкта, защищающего его вид от самого себя.

Когда это человек осознал? А думается, раньше, чем мог понять, что уже осознает. Не этим ли объясняется необъяснимое, казалось бы? Многие ученые (например, наш Б. Поршнев в книге "О начале человеческой истории") отмечают вот какой труднообъяснимый факт: как только homo sapiens появился, он тут же устремился вдаль. Этакие неуемные Колумбы! В невероятно короткие для того времени сроки разбежались по всем континентам.

А может, вовсе не "колумбов комплекс", а ощущение, осознание, предосознание, что ни в тебе, ни в других тебе подобных нет запрета убить такого же прямо-

стр. 19

ходящего из другого рода-племени, породило этот психоз разбегания по всей планете? Тигру надо столько-то километров для того, чтобы не чувствовал дискомфорта, волку столько-то достаточно. Первочеловеку мало оказалось Африки, мало того, что потом назвали Европой, Азией, добрался до Америки: два племени на одном континенте - и уже дискомфорт! Но Земля все-таки круглая, в Космос еще не вырвались. Надо было учиться жить рядом с себе подобными. И необходимо было что-то заменяющее тот самый Инстинкт, которым природа обделила. Вот тут Разум - отличительная особенность кроманьонца - стал Инстинкту заменой: начал вырабатывать законы, правила-запреты, как жить рядом с себе подобными, запреты, которые позже станут моралью, нравственностью и которые позднейшие религии присвоят как собственные изобретения.

И вот сегодня род человеческий вернулся на новом витке к положению, когда от разрешения или запрета на убийство себе подобных зависят напрямую шансы на выживание самого биологического вида. Все эти "не убий", "не делай другому, чего не хотел бы себе и своему племени", в доядерные времена все-таки не являвшиеся сигналом смертельной опасности, предупреждающими: "Иначе погибнете все!" - теперь они обретают статус почти абсолютов. Можно сказать: а убиваем, и ничего! И бомб столько наделали, а ничего не случилось!

Ну что ж, живем в долг у случая. Как напомнил наш министр иностранных дел всему сообществу людей - с трибуны ООН. Но этот кредитор-случай пострашнее шекспировского Шейлока: если опротестует вексель, то не на кусок мяса, а на голову всего рода нашего.

Вот почему "новый гуманизм", "новая нравственность" - это не поспешные слова вослед "новому мышлению". Это практическая необходимость меняться адекватно небывалой ситуации, в которую люди сами себя поставили, загнали, - во всем меняться.

Более того, коль приоритет сегодня за общечеловеческим, следовательно, нравственность - наиболее общечеловеческая сфера взаимоотношений, духовной деятельности - начинает наконец по праву занимать главенствующее положение, место на шкале ценностей. Мы пишем, говорим, но главное, чувствуем и видим, что без этого - все новые тупики и катастрофы: сегодня все должно быть пронизано и перепроверено

стр. 20

законами высшей нравственности, то есть критерием жизни или смерти человечества ("Не убий человечество!") - и политика, и наука, и техника. Не говоря уже о литературе, искусстве.

Можно, конечно, и не меняться. И даже другим мешать, запрещать. Позицию ортодокса и запретителя можно вообразить даже в невообразимой ситуации. Говорят, морякам с сухогруза, протаранившего "Адмирала Нахимова", поначалу не позволено было за пределами судна участвовать в спасательных работах, - уж не потому ли, приходит мне в голову, что они еще не прошли таможенный досмотр?..

Что-то подобное происходит и в нашей литературе, в прессе, обсуждающей проблемы, которые литература все-таки пытается ставить, решать.

Литература - если иметь в виду лучшие новые произведения - безоглядно бросилась в поток бушующей современной жизни: "Пожар" Распутина, "Печальный детектив" Астафьева, "Плаха" Айтматова... А на берегах этого небезопасного потока стоят некоторые другие писатели, критики (вдруг здесь объявится и какой-нибудь философ, как в старые добрые времена, философ-атеист), судят, судачат: по правилам или против правил такие произведения созданы и не чрезмерно ли в них все, не перебор ли?

Особенно любопытно и поучительно события развиваются вослед и вокруг "Плахи" Айтматова. "Круглый стол" в "Литературной газете", телевизионные выступления критиков - какая-то растерянность. С одной стороны, говорим мы, в романе Айтматова много погрешностей против вкуса, языка, чувство меры то и дело не на высоте. А с другой - небывалая и для этого писателя мощь. Из чего она проистекает, чем питается, как объяснить природу, источник этой мощи, если в романе и это как-то не так, и то не то, а кое-что и просто плохо? Убедительных объяснений никто не предложил. Не уверен, что и мое будет намного убедительнее.

Года два назад в дружеском споре с Василем Быковым, которого я совращал на "антиядерные выступления в художественной прозе", вырвалось слово - "сверхлитература". Против жизни вон чего наготовлено - сверхугроза от сверхоружия! Как тут не подумать, не заговорить об адекватном слове и действии в литературе - о сверхлитературе? Пусть, пусть взор-

стр. 21

вется проклятая бомба в нас самих, в сознании литературы, если недостанет нам (а нам действительно недостает) необходимой адекватной реакции на все происходящее, грозящее. Вспыхнет сознание по-новому - будем писать по-иному.

Все это провоцирует спор среди литераторов, критиков, вызывает несогласие многих. Которое можно и понять, и объяснить.

Во-первых, обидно для классики. И самонадеянно, если не больше. Что, у классиков не было чего-то такого, а мы сейчас, такие гении, произведем?

Еще обиднее для нас самих. Что же получается, писали все последнее время, пишем, а оказывается - не то, не так?

Возражения, недоумения, обиды вполне законные. Но все равно - куда более обидная и грозная истина в том, что живем мы сегодня в долг у случая. Все существует, пока существует, потому лишь, что не случилось.

Существует в мире, в реальности, где уже и такая оглушительная глобальная беда, как Чернобыль, выглядит лишь намеком на ту, которая может в любой момент обрушиться на всех.

В этой реальности жить и писать с олимпийской, спокойной уверенностью, что твое творение выполнит свою роль в этом мире - не сегодня, так через десять, через сто лет, - никто уже не может. (Можем, ухитряемся, но какие же мы тогда писатели, какая литература и зачем она?)

Когда говорят: произведение не могло не появиться - имеют в виду высшую в нем необходимость. (Хотя не появись даже "Онегин", даже "Война и мир", мы и не догадывались бы, что обделены, что беднее на эти произведения.)

Никогда необходимость произведения, нужда в истинной литературе, в искусстве слова не диктовались столь крутыми и обязывающими обстоятельствами. Можно на это сказать, что и прежние времена бывали крутенькими.

Но в те времена всегда могли быть мотивы, чтобы отклониться, устраниться, - объяснимые, оправданные, даже благородные. Потому что могло быть нечто более высокое, значительное. Более общечеловеческое. Тут же ничего выше и важнее быть не может, не бывает: альтернатива жизни (а уже на нее замахнулась бом-

стр. 22

ба) - ничего. То самое ничего, которое и добро, и зло отменит в этом мире.

Так, ну а без твоего сегодняшнего произведения - что, боишься, что мир погибнет? Если ему погибнуть, то и твоя пылинка под колесом неизбежного ничего не переменит. Скорее всего так оно и есть, и можно бы смириться. Если бы не приходилось примиряться с ничем!

Но как только такое происходит, смиряешься, ничем становится и твое творение. (Которое вчера еще, такое же, было бы литературой. И даже, возможно, неплохой, даже отличной.)

Можно сказать, и говорят: ага, значит, снова тема является пропускным билетом в литературу истинную? Было, знакомо, да только большой литературы из этого не получалось!

И вот, сколько уже появилось бездарных, конъюнктурных поделок "на ядерную тему". Все верно: и поделки множатся, обидно не адекватные теме. И вообще никогда ничего хорошего из акцента на теме не рождалось.

Но, во-первых, не о литературе как таковой теперь уже главная забота. Даже когда о ней речь. Во-вторых, в этом направлении что-то все-таки светит, хотя бы в перспективе, а если не держаться общего направления на это главное, возможна лишь видимость литературы. В которой все вроде есть, все как прежде, "как у больших", но тут же обнаружится, что это одна лишь видимость, оболочка, которую покидает или уже покинул тот самый гегелевский "дух истории".

Как же выходить из положения? Вокалисты, певцы, выступающие перед огромными аудиториями, на площадях и стадионах, выходят из положения с помощью современной техники. Правда, микрофоны распирают стены и малых помещений, стирая грань между выдающимся голосом - чудом природы и заурядностью. Но это уже издержки, которые в любом деле неизбежно следуют за технической оснасткой.

Как найти, где искать литературе свой "микрофон" - для обращения к современной аудитории? Хорошо бы, к массовой. Но реальность такова, что без усилителя, прессинга, бывает, не прорваться уже и к отдельному человеку, к его сознанию, душе.

Впрочем, не зря говорят: острая необходимость, потребность обязательно подскажет средства, пути.

стр. 23

"Усилитель", "микрофон" в литературе изобретен. Не сегодня, давно. Только литература пользуется им не всегда в одинаковой мере. Но в крутые моменты истории хватается за него, держит близко, использует вовсю. Да, это - публицистическое, прямое, громкое слово, бросаемое в разгоряченное или, наоборот, спящее - но которое надо срочно разбудить - сознание.

Снова наступило время "громкого голоса". Вот и дискуссия у нас прошла в "Литературной газете" - о публицистике и публицистичности в художественной литературе. Прошла и ушла. Все-таки такое ощущение, что - в песок. Полемизировали, но как-то не очень слыша друг друга. И гипнотизировало само слово "публицистика", "публицистичность": всегда, мол, это было, к ней обращались при необходимости. А художественность - о, это что-то совсем иное, не столь громкое, зато и глубже, и основательнее, и даже действеннее!

Не остановились на мысли: а может, и это художественность, но только какая-то иная, незнакомая, как и все, что истинно новое. А не первые ли шаги к новой художественности - задуматься бы в этом направлении!

Спор шел в основном вокруг "Пожара", "Печального детектива". Появилась "Плаха" Айтматова, засуетились и вокруг нее, но все с теми же мерками. А если задуматься: вдруг да устарели измерительные приборы, инструментарий - для такой вот литературы? Реактивы критические не те? Потому главного не улавливаем, оценить не в состоянии. Достоинства (не до конца еще развившиеся) кажутся недостатками, слабостями, публицистической прямолинейностью, хвалим же только за то, что знакомо, укладывается в прежние параметры. Пирамида из циклопических глыб - та же "Плаха", а мы ходим-судим, достаточно ли отшлифована. Удивиться же, поразиться, поразмыслить, как мастер их вырубил, от чего отколол, от каких гор, как сдвинул с места и на чем их тревожное равновесие, - нет на это у нас ни времени, ни желания.

Но не в этом (желание, умение), видимо, дело. А в том, несет ли сама критика в себе потрясенность, взрыв правды о современном мире, которые определяют пафос, новизну той же "Плахи".

Интересно иногда наблюдать за течением собственной мысли. В последнее время возникло техническое

стр. 24

понятие "ядерная накачка", и тут же захотелось его приспособить к "сверхлитературе": мощная вспышка нового сознания дает и новую литературу! И как-то забылось, а теперь вспомнилось: образ-то возник раньше. На Минской республиканской конференции по "военной" литературе (начало 1983 года) уже звучало, обсуждалось: должна ли литература нести в себе всю правду о ядерной угрозе? ("Пусть эта проклятая бомба взорвется в головах писателей, в сознании литературы!") В Космосе "ядерная накачка" служила бы войне, а в литературе пусть послужит жестокой, отрезвляющей правде - против войны. В самом же образе есть убедительность физического действия, как-то проясняющего еще не вполне ясное - мысль о литературе, какой ей быть.

Но возьмем пока примеры из литературы "обычной". Хотя тоже не традиционной.

Девочка, в литературе еще вчера ничего не значившая, со своими книгами становится вдруг в один ряд с тем лучшим, что наработано за сорок лет. Светлана Алексиевич: "У войны - не женское лицо", "Последние свидетели". И у нее не в переносном значении, а уже в прямом - как в вокале - техника в руках. Только не микрофон, а магнитофон. Следом за теми, кто постарше, пошла слушать, записывать жизнь, и подтвердилась не новая истина: жизнь-то гениальна! Надо лишь услышать и остановить эту гениальность. А затем пустить время, но уже по законам документального жанра, создавая новый контекст - голосам, судьбам, пронзительной правде психологических состояний.

Не смущаясь тем, что и сам делал подобную работу (совместно с Граниным, Брылем, Колесником), статью о работах С. Алексиевич назвал: "Как быть гениальным" (в книге "Выбери - жизнь"). Потому, конечно, что гениальны не авторы, да и человек, говорящий в микрофон, тоже не должен обязательно быть гениальным (хотя случаются рассказчики, чаще рассказчицы, - с невероятно талантливой памятью).

Гениальна - жизнь. Особенно в минуты, когда над ней угроза небытия. А значит, в век ядерной угрозы, притом самому роду человеческому угрозы, гениальность ее должна обозначиться, обнаружиться тем сильнее.

Но как подступиться к ней? Кому и когда откроется, открывается? Продолжая известный образ: горы

стр. 25

руды - грамм радия, вспомним, что разработка руд ведется или глубинным бурением, шахтным способом, или открытым (промышленным). Так вот принципиальная новизна писательской документалистики, о которой зашла речь, выражается в переходе от "глубинного бурения" к "открытому способу". Благо и "экскаваторный ковш" появился - магнитофон.

Глобальные сдвиги, перемещения верхних и не только верхних пластов человеческих сообществ (и в самом человеке, его психике) столь грубые, столь резкие, всеобнажающие, вскрывающие нижние, прежде спрятанные от глаз, тайные породы, что действительно можно переходить к "открытому", почти "промышленному" способу добычи того, что прежде открывалось, в руки давалось только гениям. Бери "ковш" - магнитофон (или по-другому) и греби прямо из-под ног. Любопытно, что разновидность жанра этого на Западе так и обозначают: "Копай под ногами!", "Рой, где стоишь!"

Помню, как вначале поразился (потом стал относиться к этому как к некоей данности, норме), когда простая, часто неграмотная женщина такую правду о человеке, его самых глубинах поведает или когда в дневниках, в письме нечто такое вычитаешь - просто Достоевский! Будто неведомый нам Достоевский, его неизвестные произведения цитируются, пересказываются! Или Толстой!..

Называть хочется самых-самых.

Давно думаю: разве не возможна и не необходима такая же "магнитофонная" книга о судьбах деревни на грани 20 - 30-х годов? Сколько бы она заново высветила и объяснила - и в дне сегодняшнем. И не только деревни о себе самой рассказ надо выслушать. Много о чем и надо бы, и можно - таким вот способом. Жанр есть, работает.

"Печальный детектив" - не документальная проза. Но он рядышком где-то, совсем близко. Даже по приемам письма, когда используется монтаж правдивейших кусков, фактов жизни. ("А вот вам еще! Как с гуся? Ну так, может, это проймет?!")

Сознательная установка: добраться до читателя, до самой души, совести, да так, чтобы не увернулся, не отмахнулся: "Это дело милиции, а у меня своих забот!.."

Что и говорить, печальный парадокс наш в том, что

стр. 26

реальную действительность, ее правду умеем, научились не замечать - будто не здесь мы, не часть этой жизни. Приходится писателю возвращать и в день сегодняшний, в современность читательское сознание совершенно так же, как документалистика пытается возвращать его в блокадное время, в хатынское, в военное. Именно этим занята часть наших публицистов, говорящих о ядерной угрозе, очевидное, но все равно никак не проникающее в глубь сознания, выталкиваемое, как мячик из воды, все-таки принять в себя! Карякинское "Не опоздать!" - пример такой отчаянной попытки перебороть инертность современного сознания.

И "Плаха" Айтматова раскалена этим чувством: сказать такое, сказать так, чтобы читателю "не отвертеться"!

Помню, как в Ленинграде вместе с Федором Абрамовым смотрел его "Деревянные кони" - во время гастролей Театра на Таганке. Автора сразу же после спектакля уволокли на сцену, за кулисы. Ночью созвонились. Как ругался, как хрипел своим простуженным голосом Федор: "Да ты смотрел в зал?" - "Я на сцену смотрел". - "На сцену?! Надо было в зал смотреть!.." Ему казалось или в самом деле разглядел, что его народ крестьянский, все вынесший на своем горбу, для многих "петербуржцев" - далекая экзотика. Слишком отстраненно смотрят, а потому даже их сочувствие "деревне" было обидно, оскорбительно для Абрамова.

Вот и Астафьев этого не хочет позволить своему читателю - отстраняться. Берет за ворот и тащит в ту жизнь, которая есть правда, реальность для стольких людей. Мало, на тебе еще!

"Плаха" Айтматова - в этом же ряду. Хотя это скорее роман "идеологический" - если иметь в виду жанр, разрабатывавшийся Достоевским. Тут "идея" - равноценный герой, погибающий или побеждающий. Когда распинают Авдия, равным образом распинают и идею. Мне кажется совсем не случайной перекличка образа Авдия Каллистратова с Алешей Карамазовым. Более того, в романе она провоцирующе подчеркнута. (Автор даже сохранил инициалы: А. К.) Грандиозный замысел "Жития великого грешника" (другое название "Атеизм", в него и "Братья Карамазовы" должны были войти как одна из частей) включал, содержал, как из-

стр. 27

вестно, путь Алеши Карамазова вначале "в мир", затем бунт против церкви, богоискательство, а все вместе должно было привести его, возвести именно на "плаху".

Литературная ниша, не до конца заполненная гением русской литературы, звала, кликала, притягивала сознание литературы, как невидимая "черная звезда", - откликнулся Айтматов. Сегодня говорят, удивляются - даже с укором в сторону русских современных писателей: почему сделали не они, а представитель другой национальной традиции, культуры? А может, так и должно быть, как раз закономерно в столь тонком деле: нужна смелость наивности, смелость первооткрытия для себя и своей культуры (а тем самым снова - для всех). И даже, может быть, нужна была традиция (как раз киргизская и именно айтматовская) мощной мифологизации, не умершая эпическая традиция, наивная и мудрая, чтобы подхватить и продолжить то, что "напрямую" сделать просто невозможно.

Но самое главное, все это совпало с властным требованием самого времени: зовите, сзывайте всех, потому что спасать - всё! И будущее, и настоящее, и прошлое! Да, и прошлое, не рассчитывайте лишь на самих себя - великих зовите на подмогу. Великих мыслителей, художников, подвижников, великие мысли, идеи, открытия гениев - и на них тоже замахнулась бомба. Думать, что "новое мышление" - это нечто такое, что вырастает, вырастает на голом месте, где все заново, - значит повторять самонадеянные ошибки 20-х годов, когда все старое собирались игнорировать, а новую культуру строить из энтузиазма. Мы помним, как отнесся к этому В. И. Ленин: новую культуру строить, возводить можно лишь на основе всего, что накоплено человечеством за его историю! Или как сказано в книге Д. Лихачева "Прошлое - будущему": "Подлинно новая культурная ценность возникает в старой культурной среде... Нового самого по себе, как самодовлеющего явления, не существует".

Сегодня это тем более верно. "Не делай другому, чего не пожелал бы себе самому..." и "Если враг не сдается - его уничтожают!" - что тут созвучнее новому мышлению, а что старому? Конечно же, устарело то, что ближе к нам по времени, и заново, новой правдой засветилось, зазвучало то, что древнее всех религий: "Не делай другому..."

стр. 28

Слышатся рассуждения, что вся мощь произведения Айтматова - целиком из его умения "писать зверье", из "чувства природы". Эти, мол, сцены все и держат.

Думается, что не только они. Они всего не объясняют. Их самих приходится объяснять, силу этих сцен. Характерно, что именно волки, завораживающе ярко высвеченная Айтматовым пара, семья волков, - они выражают в романе наибольший драматизм бытия. Может быть, потому, что они первые. Их, как и сайгаков, саму природу, человек в своем неразумии и недальновидности приговорил, обрек на исчезновение и гонит, гонит к небытию. Поспешая и сам к тому же краю - в погоне за дурманом, химерами, ложными целями, лживыми идеями.

Мысль горькая, резкая, как удар плетью, отрезвляющая. Еще один роман-предупреждение, хотя и не антиутопия (по жанру), а это особенно ценно и должно подействовать. Читателя не извлекают из привычной ему обстановки, не переселяют в условный мир, чтобы там будить. Нет, тут же, на месте: оглянись на то, чего почему-то не замечаешь! Куда же смотришь, чем живешь, если такое творишь, а что - ведать не желаешь!

Все та же, что и у Распутина; и у Астафьева, задача: заставить наконец разглядеть очевидное, чего почему-то видеть человек не склонен.

Да что читатель - сами писатели: как трудно идут, как нелегко выходят ко "всей правде".

Помнится, как на Минской конференции 1983 года по всем этим проблемам (мысли о них еще лишь вызревали) произошел спор: "пугать" ли себя и других и вообще можно ли создавать какую бы то ни было литературу, ногой ощупывая край пропасти? Не отступить ли чуточку, а уже затем творить?

Сегодня об этом уже не спорим. Хотя на практике лишь немногие пока способны идти со стороны пропасти. Но они-то и есть заявка на литературу с действительно новым чувствованием, мышлением. (Или, как выражается Юрий Карякин: с новым хронотопом.)

Литература, которая постепенно делается нормой, та, что не отстранилась, а пошла безоглядно навстречу всей угрозе, более того - в которой "бомба" уже взорвалась, - вот что такое "Плаха". При всех неровностях, изъянах и прочее, и прочее, что критика и "литературная общественность" тем старательнее фикси-

стр. 29

руют, чем больше раздражены собственной неготовностью воспринять и объяснить новую литературу.

Что ж, как говорят белорусы, я тоже суну свои "три грошика". Мне, например, пока что видится художественный сбой на том месте, где Айтматов решается добавить собственного меда в "соты" Булгакова (сцена Христа с Пилатом). С Достоевским определенно получилось, здесь же не настолько. "Ниши"-то нет, булгаковский роман завершен, "соты" и без того заполнены доверху, добавить что-либо, даже с талантом. Айтматова, даже с высоты нового времени, - трудненько.

Нет-нет да и согласишься с критикой "Плахи": все так нескладно в романе, не подогнано и так не отшлифовано. Грубый кусок железа. Но только намагниченного. Он будто бы живое что-то, сопротивляется вашей воле и мускулам, рвется, вырывается из рук... (неужто не помните это чудо из чудес детских своих открытий?). Не эта ли "намагниченность" каждой части и частички романа, не она ли создает ощущение таинственной мощи и, как ни удивительно, целостности произведения Айтматова (при всех нарушениях привычных норм архитектуры романа)? А "намагнитить" свое произведение и каждую его частичку, тем более с такой силой, можно лишь энергией своей собственной мысли и боли.

Чингиз Айтматов, - и это следует отметить, - раньше многих других заболел неотступной мучительной мыслью о "немыслимом": так что же ждет людей и планету и как, как об этом писать, кричать, чтобы услышали, чтобы дошло?!.. Как выразить невыразимое? Чтобы хоть как-то могла литература влиять на ход событий.

Вспомните его статьи, выступления, диалоги - это было не "на потребу дня", а всерьез, из глубины сердца и совести. Доказательство - роман "Плаха".

Выразить невыразимое! Неужто так просто это сделать: взял классические формы и выразил? А если это - как взрыв? Как горы образуются: донным напряжением, сдвигом, а то и вулканическим выбросом. Как разбросает, так и ляжет. Строго направленным сделать такой "взрыв", очевидно, можно. И даже следует - искусство как-никак. Но только не знаем никогда, что потеряем. Выиграем в гармонии, но вдруг потеряем в силе? Наверное, и Достоевский "мог быть" более "гар-

стр. 30

моничным" (этого не одному Ивану Бунину хотелось в свое время), но только как бы выразил этот писатель тогда весь трагизм дисгармонии бытия человеческого?.

К таким произведениям, как "Плаха", "Печальный детектив", "Пожар", необходимо еще и привыкнуть. К новым вулканическим горам, наверное, тоже привыкал чей-то глаз нелегко и, скорее всего, с чувством дискомфорта и даже ужаса. Откуда такое, что это?! А потом уж невозможно и вообразить, что этого не было, представить пейзаж без той или другой горы.

Некоторые произведения мы принимаем с немалым трудом, смущением - что ж, это в порядке вещей. Они врываются в литературу, они будут врываться-взрываться у нас на глазах снова и снова.

Привыкнем.

Ну, а что первые произведения из этого ряда появляются на свет с недостатками, даже с кричащими недостатками, - что же, новорожденному даже просто рекомендуется, необходимо покричать!

Во времена всех римских тиранов, Тибериев да Неронов, парадоксально существовал миг высшей свободы для людей, полностью зависящих от их жестоких капризов, дикой паранойи. Миг этот, однако, соседствовал впритык со смертью. Готовясь по приказу тирана вскрыть себе вены, патриций мог сесть за столик и написать - все, о чем вчера и помыслить не решался. Всю правду прямо в лицо. Последний миг поднимал любого лгущего и лебезящего перед тираном до человеческого, наконец, образа.

Жить каждым мигом, как последним, - это давно очень много значило в делах литературных. Писать, как если бы это было твое последнее слово! Да и жить, вести себя перед внешней силой так, как если бы тебе надо через миг "предстать"...

Из этого - и Достоевский. Притом, помимо "больной совести" и необычайного дара человечности, был еще и такой момент, биографический. В разных томах последнего нового академического издания напечатаны странноватые столбцы дат: приступы болезни писателя. Мы знаем, как они тяжело проходили, каждый мог стать последними минутами жизни.

Это не само по себе лишь, но в сочетании (как и все в художнике) со всем остальным и давало тот сгусток психологической энергии (пусть и болезненной в чем-то), позволяющей Достоевскому постоянно загля-

стр. 31

дывать за край... Грозящий опасный рубеж небытия, который для Достоевского - всегда рядом, обострял в, нем чувство катастрофы вообще. Которая может прийти, наступить, если человек, люди по-прежнему будут истину искать вне человечности. Топор, который запустила необъяснимая фантазия этого "высшего реалиста" вокруг Земли, - вот такое пророчество за сто лет до планируемой милитаристами опаснейшей затеи! - он разглядел раньше под полой у Раскольникова. В душе, на самом дне-донышке человеческом.

Упрекали - пессимист, даже - мизантроп! Сегодня немеем от удивления: да как он мог предвидеть?..

Сегодня можно было бы составить иной список болезненных приступов, поражающих целые страны, бросающих в холодный пот все человечество разом: список-перечень безумных планов ядерной бомбардировки чужих городов - все новых и новых "дропшотов", кризисов, сходных с Карибским... Литература, о которой ведется речь, не может не держать список этот перед глазами постоянно.

В литературе всегда были лжецы. И даже больше. Но с чем сравнить патриция, который и последнее послание своему убийце - перед тем как с бритвой в руке погрузиться в теплую ванну - сдобрил бы ложью, восхвалениями?

В США в Институте имени Кеннона, изучающем "русистику" (так они именуют в высшей степени пристрастное изучение Советского Союза), я взялся толковать о том, как телемосты со временем родят новый вид искусства. (О чем, кстати, была специальная конференция в московском Институте искусствознания.)

Может быть, наивно, но я размечтался о том, как сам масштаб нового вида искусства резко поднимает уровень правдивости народов, самокритичности обществ, людей друг перед другом: представляете аудиторию в два, в четыре миллиарда сограждан Земли! Разве осмелишься в глаза всем толковать-талдычить привычное: не правы вы все, один я прав?.. А каким надо быть планетарным Хлестаковым, чтобы смотреть в глаза всему человечеству, стоять перед глазами и - лгать!

А мне возразили: чем больше аудитория, тем легче врут ей. Одного человека обманывать труднее, а многих - еще как научились, история тому свидетель!

Смутил меня этот довод. Но не надолго. Я вспом-

стр. 32

нил то новое, что рождается в литературе современной, - именно из разговора (мысленного) со всем человечеством. В произведениях этих, - таких, как айтматовское, - новая мера всего. Да и гражданственности тоже.

Грозная правда нашего времени и соответствующая ему литература обязывают к высшей гражданственности.

Помню распутинские слова в Иркутском университете, где мы выступали несколько лет назад: на вопрос, если все старания его и его товарищей разобьются о министерские, бюрократические надолбы и реки все-таки повернут, писатель ответил очень тихо, побледнев даже, - да, это не были слова на ветер. Смысл их: останется плаха, "лобное место"!..

Искусство требует с актера "полной гибели всерьез" - эти строки Бориса Пастернака - поэтическое выражение природы истинного художника. Но никогда столь всерьез профессия художника не требовала от него: сгори, но загаси пламя!..

Новое мышление не есть что-то, что возникает из простого понимания целесообразности. Мол, надо, а потому "перейдем на новое" - вроде бы купим новый календарь или переведем часы на столько-то вперед.

А здесь в начале всего и в основе - чувство. Чувство личной исторической ответственности за все на планете. Повторю это выражение.

Прежде как бывало? Люди сделают, сотворят, натворят, а потом поймут, что не то, не туда, не так. "Мы сделали работу за дьявола!" - слова Роберта Оппенгеймера, отца ядерного оружия.

Новое мышление обязывает просчитывать много ходов вперед. И сворачивать в сторону или назад поворачивать задолго до того, как взгляд упрется в край пропасти. А это одной логикой не достигается, нужна интуиция великой любви к человеку, а сегодня скажем - и к человечеству.

Это всегда было предметом и заботой литературы. Новизна задач в одном лишь: не опоздать!

г. Минск

стр. 33