ОБНОВЛЕНИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ЯЗЫКА В МЕЖВОЕННОЙ ПОЛЬСКОЙ ПРОЗЕ

"Психологический язык" - сплав эстетического и психологического, развивающаяся, исторически обусловленная система вербального кодирования чувственного опыта - служит для принятия и передачи эмоционально пережитой и эстетически оформленной информации о внутреннем мире человека и взаимодействии его с другими. Значимость и постоянное присутствие продуцируемых культурой (и в первую очередь - литературой) форм такого языка в обыденной жизни выражается в интуитивно всегда угадываемых нами стилистических "допусках" и "нормах". (Мы всегда хорошо понимаем, о чем идет речь, когда говорим: так, в такой форме сегодня выражают - или не выражают - свою, пользуясь словами Бродского, "прочувствованную мысль".)

Ситуации, связанные с поисками смысла жизни, переживаниями любви, страха смерти, боли, одиночества и т.п., повторяются в разные эпохи, в разных социальных слоях, разных культурах. Но то, как они переживаются, т.е, как объясняются себе и как такие объяснения оцениваются общим сознанием, иными словами, языковая форма, в которой подобные переживания и оценки выражаются, меняется постоянно.

Чередующиеся в истории каждой литературы периоды взлетов или упадка то поэзии, то прозы - это одновременно и этапы бытования определенных понятий, структур, смыслов психологического языка. В непрерывно идущем процессе его обновления и развития поэзия выполняет своего рода функцию "осуществления словаря" (выражение А. Битова) душевных усилий. Она дает "звук" и форму тому максимальному напряжению, в котором нуждается человек в данный момент истории и собственного бытия в ней. Проза же - своими средствами - "рассказывает" о реальных путях и вариантах таких усилий. Она анализирует то, как подобное напряжение поисков смысла возникает, разворачивая сжатую пружину поэтической формулы переживания в развернутый "сценарий" представления жизни. Рефлексия прозы, форма и направление которой вырастает в немалой степени из импульсов, полученных ею от поэзии, в какой- то момент своего собственного развития подводит психологический язык к той черте, за которой возникает острая необходимость в обновлении форм составляющих его "словарь" понятий и представлений.

В истории каждой литературы возникают моменты (они связаны с резкими изменениями форм реальной жизни), когда актуальность обновления психологического словаря становится особенно острой. Таким периодом в польской литературе XX в. оказалось, в частности, межвоенное двадцатилетие.

Адельгейм Ирина Евгеньевна - канд. филол. наук, старший научный сотрудник Института славяноведения РАН.

стр. 46

"Психологическое" зрение литературы материализуется в поэтике составляющих ее текстов. Структура художественного произведения дает представление о том, что и как видит художник, к чему готова литература в целом, как поэтому ее читатель может "через текст" увидеть "мир, организованный вокруг текстов" (С. Аверинцев). Прочитанная под этим углом зрения, польская межвоенная проза несомненно представляет общекультурный интерес. Для Польши межвоенный период был связан не только с переживанием общеевропейского и мирового кризиса, но и одной из значительнейших вех собственной истории. 1918 год - начало вновь обретенной ею государственности, на пути к которой формировался определенный тип национального сознания (то, что принято называть "польскостью"). Для литературы - как формы коллективного самоощущения - подобная ситуация стала психологически и эстетически уникальной. Слово оказалось перед необходимостью вывести мир ощущений из сложившейся системы императивов в более универсальную.

Многие десятилетия Польша находилась под прессингом разных и достаточно сильных культурных влияний. Феномен "культурного пограничья" при романтизированном "польском" характере - специфическая черта быта и бытия поляка. Теперь все эти явления должны были сформировать единое литературное пространство, ориентированное на пространство общемировое. С одной стороны, - русская литература с ее общепризнанной традицией психологизма, с другой - сильное и продуктивное влияние западной литературы, для которой, например, психоанализ был к этому времени уже не столько шокирующим "поставщиком" новых коллизий, сколько обыденностью. Польская межвоенная проза пользовалась им как методом исследования мотивации человеческого поведения и пыталась установить собственную "меру" художественной его целесообразности.

Польская литература переживала "потребность в определении, какова действительность в отношении к предшествующим мечтам" [1. S. 78]. Проблема психологической и эстетической адаптации встала, в частности, перед прозой, дающей человеку некие сценарии поведения и чувствования. Одной из основных задач польской прозы, в новой исторической ситуации получившей "доступ" к "свободному" конфликту и герою, представляющему самого себя, а не национальные интересы, стало осмысление мотивации и степени свободы поведения человека.

Политическая ситуация послевоенной Польши резко изменила социальную структуру общества, национальное и личное самоощущение, характер и частотность житейских коллизий, приоритеты. Существенным отличием был отход от сверхэмоциональности и пафоса, что вело, с одной стороны, к более глубокому психологическому анализу, с другой - к развитию гротеска (пафос и связанный с ним максимализм - черта прежде всего подросткового сознания, в котором протест является главной формой самоидентификации, - и в межвоенное двадцатилетие польская литература смогла выйти на более зрелый "возрастной уровень").

Этому способствовала и необходимость отрефлексировать еще свежий военный опыт. Польское его восприятие имеет свою специфику - более позднее распространение пацифистских мотивов, интерес не столько к самим военным действиям, сколько к аспекту психологии или этики: "Граф Эмиль" (1920) и "Роман Терезы Геннерт" (1923/24) З. Налковской (1884 - 1954); "Награда за верную службу" (1921), "Могила неизвестного солдата" (1922), "Ключи от пропасти" (1929), "Желтый крест" (1932 - 1933) А. Струга (1871 - 1937), "Наган" (1928) и "В поле" (1937) Ст. Рембека (1901 - 1985), "Где ты, дружище?!" (1932) Е. Завейского (1902 - 1969); "Границы мира" (1933) К. Вежиньского (1894 - 1969). Возникает устойчивый интерес к поведению человека в пограничных ситуациях опасности, страха, ответственности. В 30-е годы военный опыт используется и для постановки чисто экзистенциальных вопросов ("Вкус мира" (1930) Т. Кудлиньского (1898 - 1990) и "Смерть под солнцем" (1930) Е. Коссовского), с одной стороны, или как материал для массовой литературы ("Молодость, любовь, авантюра" (1926) П. Хойновского (1885 - 1935) - с другой.

стр. 47

Необходимое психике человека, травмированной войной, возвращение к заботам жизни выразилось в интересе к повседневности, возросшем к концу 20- х и достигшем пика в 30-е годы - прежде всего в творчестве группы "Предместье" (1933 - 1937), романе М. Домбровской (1890 - 1965) "Ночи и дни" (1932). С конца 20-х годов наблюдается интерес прозы к реалиям и психологическим проблемам отдельных социальных кругов, еще вчера остававшихся как бы в тени великих исторических событий: "Люди оттуда" (1926) М. Домбровской; "Святая кухарка" (1930) В. Мельцер (1896 - 1972); "Страхи" (1938) М. Укневской (1907 - 1962) и др. Сверхзадачей же автора, как правило, оказывается стремление показать не экзотичность мира и чувств представителя той или иной среды, а, напротив, то, что своим стремлением к счастью и вечными проблемами он похож на читателя.

Таким образом, эта проза выполняет задачу непосредственного освоения новых реалий, типичных психологических схем, т.е. своеобразной "подготовки" к возможному в будущем осознанию этой реальности как части исторического процесса. Не только группа "Предместье", программно ориентированная на своего рода социопсихологическое исследование по образцу Э. Золя и Б. Пруса, но и ранний Е. Анджеевский (1909 - 1983), П. Гоявичиньская (1896 - 1963), Ст. Пентак (1909 - 1964), отчасти Я. Ивашкевич (1894 - 1980) на различном художественном уровне "набирают материал" для будущего художественного синтеза.

В этих условиях - в отличие от предшествующего периода - прозу привлекает не исключительность человека, а усредненность - это относится в равной степени к "маленькому человеку" "Предместья" и к героям писателей, стремившихся к изображению сложнейших психологических проблем. Следует заметить, что эта тенденция - конкретность и непосредственность наблюдений и переживаний, обращение к повседневности - проявилась сразу же после обретения Польшей независимости, в первую очередь в поэзии. Проза же на этом этапе пытается разобраться в механизмах человеческого поведения, применяя к "среднестатистическим" персонажам те знания о человеческой психологии, которые частично уже были отработаны Молодой Польшей. Проза развивалась в этот период в двух питавших друг друга направлениях. С одной стороны, это социопсихологическое художественное исследование "злобы дня", с другой - создание самостоятельной философско-психологической концепции бытия, в которую были вписаны все те же реалии времени.

В 30-е годы в прозе "поколения-1910" происходит возвращение к нестандартному - интеллектуальному, но нереализовавшемуся - герою, причем ситуация нереализованное? вырастает до масштаба метафизической катастрофы: "Крысы" (1932) и "Нелюбимая" (1937) А. Рудницкого (1912 - 1990); "Общая комната" (1932) 36. Униловского (1909 - 1937); "Трагическое поколение" (1936) М. Рут-Бучковского (1910 - 1989); "Исповедь" (1937) Ю. Мортона (1911 - 1994); "Марионетки" (1938) Ст. Отвиновского (1910 - 1976) и др. Это, очевидно, было реакцией на внеязыковую ситуацию (первое поколение, взрослевшее уже в независимом государстве, наиболее болезненно испытало на себе и большинство его социальных и психологических проблем). Здесь можно говорить и об особом интересе польской прозы этого периода к психологическому феномену потери мотивации - одному из типов социального стресса.

В. Гомбрович (1904 - 1969) в гротескной форме представляет феномен инфантильности, незрелости уже не как преходящее возрастное или даже поколенческое (как у "поколения-1910") явление, но как экзистенциальную данность, неотъемлемую человеческую черту. Это одно из важнейших состояний, впервые "отслеженное" тогда польской прозой.

На это же время приходится расцвет прозы, в той или иной мере "моделирующей" поведение человека под влиянием идей Бергсона, Фрейда, Шопенгауэра, Ницше, Джеймса (а в 1934 г. появилась работа польского социолога Ф. Знанецкого о теории общественных ролей), а также уже наработанных западной литературой приемов. В результате разнообразных психоаналитических, бихевиористских исследований, ос-

стр. 48

новывающихся на концепции дуализма личности, игры, маски, власти инстинкта, характера, памяти и прошлого (проза З. Налковской, М. Хороманьского, А. Стерна, А. Грушецкой, А. Тарна, Т. Брезы) и на основе непосредственного опыта жизни, в изобилии дававшей коллизии такого рода, межвоенная проза приходит к идее принципиальной непознаваемости и "замкнутости" человека. Этот мотив встречается во всей межвоенной польской прозе, однако в "Романе Терезы Геннерт", "Недоброй любви" (1928), "Границе" (1935), "Нетерпеливых" (1939) 3. Налковской; "Заговоре мужчин" (1930), "Блендомежских страстях" (1938), "Березняке" и "Барышнях из Волчиков" (1933) Я. Ивашкевича (1894 - 1980); "Адаме Грывальде" (1936), "Зависти" (1939, изд. 1973) Т. Брезы (1905 - 1970); "Чужеземке" (1936) М. Кунцевич (1899 - 1989); "Молчании леса и твоем молчании" (1931) 36. Грабовского (1903 - 1974) он представлен как непреодолимая данность, изначальное состояние чуждости человека любому окружению.

Естественно, что такая проза использовала наработки бихевиоризма (в первую очередь Т. Бреза). Другим путем оказалось создание уникальной гротескной формы - образа героя, представляющего замкнутую герметическую систему (Гомбрович). Следует также отметить, что интуитивно уловленное направление развития психологии, равно как и общее влияние "растворенных в воздухе" философских, научных, эстетических идей на психологически-бытовую прозу - и, в частности, на женскую - было без сомнения существенным как в получаемых прозой импульсах, так и в художественных поисках и результатах.

Итак, 30-е годы - время национально-политической напряженности, экономического кризиса, ощущения нестабильности жизни - принесло в польскую психологическую прозу, быть может, наиболее мрачное из всех этапов ее истории видение мира и человеческой судьбы в нем. Предметом рефлексии теперь все чаще становилась смерть, гипертрофированная память и ее безнадежные попытки повернуть время вспять, затрудненность или невозможность самоосуществления: "Чужеземка" М. Кунцевич; "Заговор мужчин", "Блендомежские страсти", "Березняк" и "Барышни из Волчиков" Я. Ивашкевича; "Граф Эмиль", "Нетерпеливые" и "Граница" З. Налковской; "Зависть" и "Адам Грывальд" Т. Брезы, "Вся жизнь Сабины" (1934) Х. Богушевской (1886 - 1978); "Неизбежные пути" (1936) и "Покой сердца" (1938) Е. Анджеевского (1909 - 1983).

В межвоенное двадцатилетие польская проза на различных художественных уровнях вырабатывала языковые средства "эмоционального программирования" [2] поведения, чувствования, рефлексии, т.е. адекватный современному ей пониманию личности психологический язык. Например, в "Коричных лавках" (1934) и "Санатории под клепсидрой" (1937) Б. Шульца (1892 - 1942) уникальное видение писателя открывало не столько зависимость индивидуальной психики от социального подсознания с его скрываемым "подпольем" (как у Гомбровича), сколько эстетическую, а значит, и этическую функцию такой зависимости. Если Шульц поэтически вывел тогда на поверхность свет такого "подполья", то Гомбрович, подобно Босху, извлек -в "Дневнике периода созревания" (1933), рассказах 1937 - 1938-х годов и романе "Фердыдурке" (1937) - другую, отвратительную его сторону.

Влияние психоанализа и бихевиоризма на межвоенную психологическую прозу, "в присутствии" которых она так или иначе меняла свою оптику, не было лишь внешним, тематическим или даже формальным иллюстрированием отдельных тезисов. Оно касалось стиля и даже шире и глубже - "всего видения мира" [3. S. 156]. И здесь в плане пределов художественной и этической целесообразности обнажения общественного подсознания симптоматично присутствие в польской прозе в тот период двух таких типов образности, как Шульц и Гомбрович. Таким образом, в межвоенное двадцатилетие польская проза не просто внесла в большом количестве новые темы, но и на различных художественных уровнях вырабатывала и вводила в повседневный "оборот" адекватный современному пониманию личности психологический язык.

стр. 49

По словам Л. Гинзбург, "эстетическое качество психологических построений" возникает только там, где начинается "специфическое переживание абсолютного единства и поэтому равноценности знака и значения, переживание значащей формы и оформленной идеи" [4. С. 15]. Литература, создавая особую художественную символику, дает человеку дополнительную возможность переживать и оценивать психологические построения, т.е. психологический язык, который она вырабатывает, -уникальный по выполняемым информационным задачам "аппарат" для отношения человека с миром внешним и внутренним. Естественно, что в этом плане особый интерес представляют элементы поэтики, в формах которой "единицы" этого языка закрепляются. Осваивая новую пространственно-временную структуру мира, польская психологическая проза межвоенного периода готовила психологический язык для осознания многовариантности бытия, переживания свободы, риска и относительности выбора и по-новому предстающей в этом вероятностно- случайном мире этической ответственности человека. Особый интерес при взгляде на массив прозы этого периода вызывает широкое использование ею всех уровней художественности ретроспекции и хронологической петли, мотивируемых законами ассоциаций или необходимостью заинтриговать читателя, конструкций, связанных с сужением реального настоящего фабулы и интенсификацией самого переживания времени за счет памяти: "Новая любовь" (1930) Я. Ивашкевича; "Чужеземка" М. Кунцевич; "Вся жизнь Сабины" X. Богушевской; "Покой сердца" Е. Анджеевского; "Ревность и медицина" М. Хороманьского и т.д. Совершенно очевидно, что все это было связано с общим интересом к проблемам времени и памяти, вошедшим в быт и сознание рядового, "статистического" человека XX столетия, от жизненных выборов которого реально зависела историческая судьба человечества.

Основной функцией пространства оказывается переживание гармонии или ее отсутствия в отношениях с миром. Широко распространена игра с изменением психологической "окрашенности" одного и того же пространства в рамках одного текста. Новым представляется художественное осмысление проблемы "своего" и "чужого" психологического пространства в душевной жизни. Кроме того, акцент постепенно переносится с восприятия дома как символа Польши на переживание дома как места, где формируется психика и судьба - т.е. опять же освоение "нормальности" свободного существования в мире.

Освоение новой пространственно-временной структуры повлекло тогда за собой и иное, чем прежде, понимание роли сновидений и памяти в человеческой жизни. Естественно, широко распространяется концепция сна как раскрепощения подсознания, актуализации всего внутреннего опыта (проза Я. Ивашкевича, З. Налковской, Зб. Грабовского, А. Рудницкого, романе воспитания). М. Кунцевич, Я. Ивашкевич, Е. Анджеевский обращаются также к известному психиатрии феномену подчинения психики возрастающей психической силе нереализованного желания. Не случайно польская проза дает в это время такой феномен, как творчество Шульца, которое построено, в сущности, по законам сна. Видимое понимается им как некая - параллельная обыденной - реальность, имеющая сходный со сновидением механизм ассоциаций. Новой оказывается и концепция эстетического переживания как такового: оно нередко трактуется как средство психотерапии.

Меняется характер метафоры и символов, представляющих собой емкую и содержательную микромодель личного видения. В творчестве же Б. Шульца используется прием буквальной реализации метафоры. В основе его прозы лежит сложный сплав изощренного художнического видения, воплотившего в слове живописные языки своего времени, детское видение и воображение, а также, очевидно, психологию национального маргинала с ее защитными реакциями. (В этом плане фигуры Кафки, Шульца, Шагала не просто типологический ряд культуры XX в., но определенная проблема психологии или антропологии культуры.)

Как часть европейской литературы польская межвоенная проза переживала в рамках собственных исторических условий общий для западного мышления XX в.

стр. 50

процесс формирования нового переживания реальности. И жанровые поиски этого времени отражают конкретные формы новых возможностей художественного мышления, когда самый "феномен сознания или подсознания", попадая в поле зрения прозы, оказывается структурообразующим элементом - так, например, возникают наряду с традиционными жанрами так называемые "роман одного героя" или "роман одной проблемы".

Как всегда в переломный период, популярен мобильный жанр - рассказ (З. Налковская, Я. Ивашкевич, М. Домбровская, М. Хороманьский, К. Вежиньский, Э. Наглерова). Роман в рассказах, ("Коричные лавки" и "Санатория под клепсидрой" Б. Шульца, "Дневник периода созревания" В. Гомбровича), роман- повесть (проза "поколения-1910"), рассказ-повесть (проза Я. Ивашкевича), характерные для польской психологической прозы этого периода, - все эти жанровые поиски сложно отражают изменения, происходящие в самом характере переживания и осмысления жизни.

Психологическая проза в каждый данный момент истории работает, прежде всего, на "покрытие" дефицита эмоциональной сферы. Вводя в культурное сознание новые темы, новые коллизии, новых героев, она не просто переводит недифференцированные чувственные и интеллектуальные переживания в упорядоченную структуру, но создает языковые средства для описания и понимания этих переживаний. Опыт польской прозы межвоенного двадцатилетия в масштабах европейской литературы интересен, очевидно, в первую очередь именно этим.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Maciag W. Rok 1918 albo glod realizmu // Problemy literatury polskej lat 1890 - 1939. Warsawa, 1974.

2. Бурлаков И. "Парфюмер" и "Анна Каренина" (Бестселлер с точки зрения психолога) // Литературная газета. 11 VI 1997 г. N 23 (5656).

3. Burkot St. Od psychoanalizy klinicznej do literatury // Rocznik Naukowo- Dydaktyczny. Prace historyczno-literackie. Krakow, 1978. T. VII.

4. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1971.