О, небо! Умереть два месяца тому назад
и все еще не быть забытым? Тогда есть
надежда, что память о великом человеке
может пережить его на целых полгода...

У. Шекспир. "Гамлет". Акт III, сцена 2.

ОДНАЖДЫ художник Сергей Войченко сказал, что сегодня пить кофе не будет. Опустился в кресло, посидел немного и умер. Это произошло в его минской квартирке 9 декабря 2004 года, ранним сереньким утром некрепкой еще зимы. Было ему 49 лет. И вот не полгода прошло уже - целых полтора, а память об этом человеке сидит и сидит невынимаемой занозой... Что такое? Не сват, не брат. Художник, с которым довелось работать. Ничего личного.

ОДНАЖДЫ с этим все же придется разобраться. Почему бы и не сейчас? Назвал - овладел, вернее, совладал. Я рада возможности монолога вместо некролога. Я, я, я...

ОДНАЖДЫ профессор Вера Ивановна Раздольская сказала нам, первокурсникам-искусствоведам: дети, давайте без "я" в текстах, договорились? Сказала мягко, необидно. Сказала после того, как мы, отчитываясь по курсовым в первый раз - а велено было делать это вслух - полтора часа важно сообщали друг другу, что "...на мой взгляд, в этот период Рембрандт немного перебрал с мраком", что "...Леонардо, я думаю, следовало бы не разбрасываться, а больше внимания уделять систематической работе над завершением картин", что "...Босх произвел на меня сильное, но гнетущее впечатление" - в числе других оригинальных, тонких и, главное, совершенно самостоятельных наблюдений и умозаключений. В унисон нам, неофитам (один пятикурсник назвал как-то нашу галдящую стайку "жизнерадостными уродами" - любя, наверное), с задних скамей двухсотлетней аудитории, отполированных ягодицами сотен воспитанников, включая Брюллова, Репина, Иванова, Сурикова, Семирадского и др., явственно вторила тень Хлестакова: "А вот мы с Пушкиным...". Табу въелось намертво: писать от первого лица - дурной тон в мире академической науки. Единственная форма изложения фактов, где эта позиция научно оправданна - ценные для истории свидетельские показания: "...и тогда мэтр Микеланджело заметил меня в углу мастерской и заорал: "А ты что тут делаешь, мать твою?!!"

ОДНАЖДЫ я пришла в мастерскую к Владимиру Цеслеру как сотрудник свежеродившегося белорусского глянцевого журнала, чтобы написать статью о художнике, который подходил бы под категорию модный. Было это десять - а кажется, что все сто - лет назад, в начале лета 1996-го. Идя к Цеслеру, побеседовав заранее кое с кем из тех, кто бывает у Цеслера, я не слышала - или не услышала - в данном контексте фамилии Войченко. Явно не в первый раз встречаясь с одноприцельным, точнее, монокулярным восприятием, Володя гипнотизирующим рефреном: Сергей, Сергей, Сергей, - переключил меня (не сразу!) с моно на стерео. Впечатление от знакомства было сильным, статья "Два медведя" вылилась на одном дыхании, но несостоявшийся белорусский конкурент "Kosmopolitan"

стр. 32

--------------------------------------------------------------------------------

"умер" на третьем номере: ему не хватило папы-миллионера, как не хватило его когда-то героической Эллочке-людоедке в неравном соперничестве с мисс Вандербильт. Статья куда-то делась вместе с макетом "покойного" журнала и для истории не сохранилась. Но я успела дать прочесть ее Цеслеру. Войченко не давала, потому что он сразу предупредил, что искусствоведов не любит. Позже я попыталась восстановить свои первые впечатления:

"МАНСАРДА старого дома смотрела одним окном на шумную улицу, другим - на тихий дворик, летом вполне зеленый. Туда, под крышу, в мастерскую к художникам часто приходили друзья, засиживаясь за полночь". Зарисовка-клише из серии старый Монмартр. Или Артистический Петербург. Но вряд ли Минск. Тут старых мансард мало. Потому что совсем мало старых домов - с историей, скатными крышами и деревянными балками на чердаках: возрастные признаки на лице 900-летнего города стерты столь радикальными пластическими операциями, что этому ровеснику Брюгге никак не дашь больше 80-ти. Цеслер и Войченко отыскали-таки лет двадцать назад свою морщинку-складочку, щелку-трещинку на выровненной асфальтовым катком поверхности среднего (в смысле образцово-показательного) советского города. И вот там-то с тех пор и засиживаются за полночь друзья. Те, у которых раньше, в период бездомья, засиживались они сами. А также самые разные другие люди: микст тут бывает просто фантастический в смысле невероятности присутствия ингредиентов в одно время в одном месте.

Большинство каменных двускатных домов в Минске послевоенные, строились пленными немцами. Но дом на пересечении улиц Первомайской и Красноармейской - дореволюционный, там раньше были гвардейские казармы. Рядом держали лошадей, а в мансарде хранилось сено, рассказывает Цеслер. Имеется будто бы документ, подтверждающий, что могучие кровельные балки в последний раз были осмотрены в 1924 году и признаны годными к дальнейшей эксплуатации. Отполированные темные стволы под разными углами пересекают пространство мастерской - фрагмент реликтового леса, корнями и верхушками выходящего ЗА; вместо лиан с них свисает всякая всячина: коррозийная железяка времени ВОВ, парадный шлем британского полисмена, чьи-то штаны....

Впрочем, если документа от 1924 года и нет на самом деле - неважно. Здесь достаточен миф. И необходим - чтобы акробат, делающий из эпохи сальто, мог оттолкнуться в разбеге при почти полном отсутствии реальной опоры для резвой ноги. Руки. Воображения. Это не Санкт-Петербург: ни один настоящий атлант или кариатида не нахмурили бы укоризненно мраморных бровей - если бы выжили в этом городе за прошедший век. А железобетонной "Девушке с веслом" все равно.

Слово ЧЕРДАК более соответствовало романтической хламности некубического (кубистического?) пространства под съехавшей, то есть накрененной, крышей. И многолетнему густому полумраку, где ослепший со свету гость определял местоположение хозяев по летучим иероглифам сигаретного дыма и запаху кофе. Бой старинных часов знаменовал окончательное выключение вошедшего из ритма жестко регламентированной жизни, оставшейся за порогом. Точнее, под порогом: избравшие чердак, а не подвал - скорее over-, нежели under-ground). Большой ремонт уничтожил физически, но не стер из памяти народной прежнюю мастерскую - логово двух медведей, куда какой только леший не захаживал, и Машеньки гостили, и скатерть-самобранка исправно работала. Иных уж нет. Для тех, которые далече, эти картинки не бледнеют дольше прочих. Почему обычный в общем-то чердак воспринимался здесь как странное место? Да попросту потому, что, как говорит Льюис Кэрролл, все другие места здесь были очень уж не странные... Известный оптический эффект - на красном фоне белое пятно кажется зеленым: в одна тысяча девятьсот каком-то брежневском году день рождения Шагала на берегу протекающей через город Минск реки Свислочь праздновало человек двадцать художников и поэтов в окружении такого же количества милиционеров, в результате чего изготовление и запуск разноцветного летящего человека из надувных шаров (идея Цеслера) были отложены до иных времен. Которые, в конце концов, наступили. Со сменой эпох чердачно-подвальное сидение утратило смысл убежища-лежбища-стойбища. Отряхнув прах со стоп своих, отразив атаки хищных и алчных в постперестроечную эпоху передела недвижимости, Владимир Цеслер и Сергей Войченко взяли в новую жизнь только самое насущное: Стол, Чайник, Казан, Компьютер, кое-какие книги и несколько памятных мелочей, хорошо освещенных и отчетливо видных теперь на фоне белых-белых стен нынешней ARTSTUDIO.

стр. 33

--------------------------------------------------------------------------------

СТОЛ. Дубовый, 76х185 см. Расположен подле очага (электроплита) и функционально неразрывно с ним связан. Сакральный центр мастерской - старой, новой, любой, которая будет... Ежедневный более или менее торжественный обряд принесения ему жертвы ничем не может быть отменен или заменен. Плов, фаршированная рыба, бараньи котлеты, тушеные ребрышки, солянка с осетром, голубцы, мясо с черносливом, блинчики с творогом и изюмом и другие столь же веские аргументы и факторы примиряют с творчеством Владимира Цеслера и Сергея Войченко - по крайней мере на время обеда - ревнивых собратьев по цеху и критиков, а также указывают на источник вдохновения и место рождения если не большинства, то множества произведений и проектов. Метроном, отсчитывающий важнейшие пункты дня и гастрономические вехи года, включая открытие сезонов охоты и рыбной ловли. Ось, о которую трутся спиной медведи. Центр тяжести (не только желудочной). За Столом становится понятно, почему этим художникам не грозит заблудиться в дебрях интроспективного анализа и сумерках собственной души. В ответ на сообщение, что жизнь трагична, а ты одинок и не понят этим жестоким миром, они молча наливают борщ или перловый суп с белыми грибами, демонстрируя тонкое знание сокровеннейших струн натуры человеческой. Ибо супы, по непоколебимому убеждению хозяев, как, впрочем, и мясо с узбекскими специями, эффективно структурируют личность со всеми ее ценностями, устраняя проблему выбора, принося осознание истины: политические режимы, профессиональные страсти, слава и, увы-увы, любовь приходят и уходят, а вкус настоящего плова остается. Хотя соседки по Столу - бесспорно прекрасны. Стол - всегда рабочий. За ним рисует Войченко, оставляя ворох эскизов на выброс Христофоровне. Ежегодным апофеозом стола вот уже почти двадцать лет является пикник на природе 30 апреля, в день рождения Цеслера, организуемый в традиционном месте недалеко от Минска для узкого круга (максимум сто - сто пятьдесят человек) друзей, считающих себя самыми близкими.

стр. 34

--------------------------------------------------------------------------------

ДРУЗЬЯ. Если Цеслера и Войченко забросить артдесантом, к примеру, в дебри Камеруна, то можно держать пари, что, явившись за ними через год, застанешь ту же, в принципе, мизансцену, что и везде, где они пребывают дольше двух дней: в тени сушеного крокодила, среди шумных от пальмовой водки гостей, невозмутимый Войченко сосредоточенно вытесывает - на зависть окрестным умельцам - статую местной богини, а эбеновая молодежь, обвешанная тигровыми зубами, увозит увлекающегося Цеслера на самых крутых страусах. Или оленях, если дело происходит в Лапландии. Или мотоциклах, если в Минске. Харизма, она и в Африке харизма. Терминологию такого рода, правда, они признают лишь в частушках: "Как над нашим городком/ Аура зеленая,/ Это значит, карма нам/ Покупать крепленое". За что их любят друзья? За Стол, понятное дело. Но не только. За дней минувших анекдоты от Ромула до наших... За то, что умеют превратить в анекдот (в плакат, объект, жест) абсурд, маразм и хаос повседневной жизни, поправ их тем самым и преодолев. За глаз соколиный - язык змеиный. Не то чтобы злой, нет-нет, - просто дизайнерски объективный. Что, может, и похуже будет. За здравый смысл. За беззаботность. За капризы. За идеи, всегда готовые родиться, за их вулканическую избыточность. За ответы на вопросы, что такое хорошо, что такое плохо? И вообще, что, собственно, происходит? Или произошло (плакаты "Нержавеющий Сталин", "Польша, 1939", "Карл Маркс 1990-х", "Афганистан" появились как следствие размышления, а не на заказ). За любовь. К друзьям, в частности.

ОДНАЖДЫ, через три года после той статьи, мы встретились снова. Если бы у моей подружки Оли Ивашкевич - человека ярко выраженного спартанского склада и образа жизни - было больше вилок и ложек, может, и не встретились бы вообще. В день Олиного рождения (благодаря этому я запомнила судьбоносную дату - 15 июня 1999 года) пропорция гости/приборы неожиданно сложилась 4 к 1. Надо было что-то оперативно предпринять. Из всех хоть сколько-нибудь знакомых географически ближайшими были Цеслер с Войченко. Когда я заявилась со словами: "Помните, я три года назад о вас писала, нет ли у вас лишних вилок на вечер?", Цеслер, не спрашивая, куда-кому-зачем, молча отдал все, что нашел. Когда я принесла все обратно, он сказал: "Нам бы текст к проекту, срочно". Как срочно? Вчера. Речь шла об известном теперь "Проекте века". Вот так, с места в карьер, и переменилась моя жизнь. Задача была поставлена простая. Тексты должны быть:

а) очень небольшими,

б) содержать в себе ключевую информацию об объектах изображения (двенадцать крупнейших художников ХХ столетия),

в) адекватно отражать их понимание авторами проекта,

г) быть понятными, как выразился Цеслер, любому водопроводчику.

И вот тут из полумрака кулис на арену вышел Войченко. Нет, не так: это мне пришлось зайти к нему в полумрак кулис. Для меня - зрителя перманентного хэппенинга, коим являлась жизнь мастерской - Войченко первое время был почти декорацией, неподвижным Чингачгуком,

стр. 35

--------------------------------------------------------------------------------

погруженным в непростой, судя по выражениюлица, разговор с духами предков, совершающим

иногда скупые ритуальные движения по завариванию-розливу кофе, закуриванию-тушению сигареты, монотонному каляканию на небольших листках бумаги. Было ясно, что эта гора далеко не ко всякому Магомету подойдет, и без серьезной надобности с занятой позиции перемещаться не станет. А скорее всего, и по серьезной надобности не станет. У меня вначале даже сложилось впечатление, что этот могиканин не только неподвижен, но и глух, и нем, особенно в отношении гуронов - то есть нас, докучливых посетителей. И еще особенней - в отношении нас, искусствоведов-словоблудов.

Но ОДНАЖДЫ я его спросила наудачу: "Так что же вы, дорогие авторы, хотели всем этим сказать?" - и краник открылся. Хотя с первой минуты первого же нашего разговора подтвердились мои предположения, что этот фрукт ходовой монетой не купить, на мякине не провести. Он не нуждался ни в аккомпанементе - "какой ты умный-красивый-талантливый" - для своего соло, ни в сребрениках лести, ни в фальшиво-звонких дензнаках сочувствия и понимания. Рука моя, привычно потянувшаяся было в полный мелочи карман, замерла, и только очень старалась не брякать: слух, как и нюх, у него был очень тонкий. С таким лучше сглупить, чем спошлить. Слушать Войченко без полного погружения в то, что он вещал, было невозможно. Наверное, именно потому, что завоевывать конкретного слушателя ему было не нужно и не интересно. Он не красовался, не умничал, не требовал внимания - наоборот, сам милостиво его уделял. Позволял, так сказать, бежать рядом. Когда я увидела, как он держится перед телекамерой, то поняла, что такого натурального, естественного, органичного, классного пофигизма к сценической ситуации в жизни не встречала. Было очевидно, что Войченко с равно серьезной сосредоточенностью, в ритм стайерски размеренному ходу своих дум, не медленнее и не быстрее, расскажет все, что думает о проекте съемочной группе с НТВ, музейному эксперту, Генеральной Ассамблее ООН, случайному соседу по купе, попутному ветру... И тут же забудет о них. Разгоняться ему не надо было, нормальная его скорость всегда была выше ста. Наоборот, за ним надо было поспевать. Во всяком случае для меня это было так. Общаться на такой скорости было редким кайфом и чудесным подарком судьбы. Когда к нему обращались, он не "включался", а просто "включал звук". Если хотел. И если, конечно, сам не был в тот момент в отключке. Всегда отлично видел, кто перед ним. И, несмотря на это, был, как правило, щедр. Впрочем, не всем везло.

ОДНАЖДЫ, когда перед самым новым 2000-м годом все мы - и авторы, и группа поддержки - были с "Яйцами" уже в Москве, в Музее частных собраний ГМИИ им. Пушкина. После всех хлопот и торжеств открытия, ближе к концу фуршета, один парень, который то ли опоздал к началу, то ли вправду ничего не понял, от всей души, искренне спросил Цеслера: "Так что же вы все-таки хотели всем этим сказать?" Тот быстренько развернул любознательного юношу: "Э-э-э, Войченко вам лучше все объяснит, вот, кстати, и он". Приостановленный в фуршетном процессе Войченко постепенно сфокусировал взгляд на вопрошавшем и громко спросил в ответ: "Как тебя зовут?" - "Петя." - "Знаешь что, Петя, иди..."

ОДНАЖДЫ мы говорили с Войченко о самом для него неприятном из двенадцати персонажей яичного проекта - о Дали. А потом об очень уважаемом и дорогом - об Уайете. Закончили Маяковским - о нем Сергей говорил с уважением, но без симпатии. Он очень четко отделял критерии своих личных предпочтений от бесспорной для него объективной иерархии в искусстве - иерархии, вершиной своей явно уходящей в платонову "занебесную" реальность совершенных видов, или идей (для него, разумеется, выраженных пластически). Речь его была образной и точной. Как и его рисунок - без "соломы", то есть, без множества лишних, неверных, приблизительных линий. Ни тени гладкословной банальности (мне трудно представить слово "духовность" в устах Войченко). Диктофона у меня тогда не было, а для подстрочной записи на бумаге его речь не очень годилась. Здесь работали интонация, пауза, жест, смех. После разговора помню боязнь не донести, потерять, забыть - не слова, которые все равно приходилось подбирать самой, а то яркое ощущение, которое он передал мне, как горячую сковородку в руки: жжется, и куда-то надо ее то ли поставить, то ли блин на ней испечь, пока жар... Во всех двенадцати текстах о персоналиях "Проекта века" очень много Войченко - такого, каким я тогда его слышала и понимала. Имеет смысл привести сейчас хотя бы один для примера, тем более, что в окончательный вариант проекта они пошли сильно - прямо-таки максимально - минимизированными.

стр. 36

--------------------------------------------------------------------------------

ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ. Девиз: канализация.

Футуризм (в своем отечестве Маяковский стал пророком этого радикально левого движения в искусстве 1910 - 1920-х гг.) не только ввел в поэзию антиэстетические звуки и образы - лязг и бурчание сточных труб, грубую брань улицы, грохот промышленности и войны, - но и утвердил их приоритет перед "высоким и прекрасным". НИЧТО - в прежнем понимании материала искусства - стало ВСЕМ. "Старую" культуру с ее антропоцентризмом, идеей гармонии с природой, идеалами добра и любви предлагалось спустить в канализацию - саму по себе реабилитированную как объект поэтического созерцания.

Дискредитация искусства и замена его производством впервые была сформулирована и провозглашена Маринетти в 1913 году, и впоследствии легла в основу культурной политики фашизма. Стремление футуризма стать государственным искусством, искусством сильного государства мощнее проявилось в российской ситуации. Маяковскому больше повезло с масштабом страны, а совдепии - с талантом поэта.

Колоссальная деструктивная энергия стихов Маяковского слилась с взрывной волной разрушения "старого мира" в России, с пафосом и героикой большевистской революции. В заржавленном железе скульптуры сконцентрирована тяжесть асфальтового катка, сокрушительная сила пушечного ядра или гири для слома предназначенных на снос домов. Оружие или орудие - эту двойственность стиха Маяковского трудно дифференцировать, когда нет четкого различия между разрушением и строительством, когда жестокость названа твердостью, а насилие - преобразованием (неважно чего: природы, языка или общества).

В век осуществления социальных утопий сбылась и старая идея о включенности искусства в систему, в сферу тотального контроля, об уничтожении его автономии как области внутренней свободы. Мрачное величие Маяковского - в его добровольном служении.

Культ ВЛАСТИ, культ силы агрессивного большинства обрел в его творчестве статус великой темы искусства, был ОПОЭТИЗИРОВАН Маяковским и тем оправдан. Маяковский вывел искусство из прежних границ, сделав его политикой, живопись - плакатом, стих - лозунгом. Он дал язык мощным и страшным немым ранее силам и за то попирает 1/6 часть земной поверхности чугунной пятой тысяч памятников.

стр. 37

--------------------------------------------------------------------------------

ОДНАЖДЫ у меня случилось deja vu. Мое ощущение, что в мастерской на Первомайской я прошла ускоренные курсы повышения квалификации - слово в слово повторил о себе другой человек. Сидя за чашкой чая в "Безе", где-то год спустя после смерти Войченко, мы заговорили о нем с Ирой Стальной - куратором его последней прижизненной выставки (совместной с Цеслером, конечно). Экспозиция открылась в муниципальной галерее 18-го округа г. Парижа 9 ноября 2004 года, то есть, ровно за месяц до смерти Сергея. "Я перед выставкой, - рассказывала Ира, - а это примерно с лета 2004 и до нашего с Цеслером отъезда в Париж в ноябре (Войченко после инфаркта не пустили врачи), все время с Сережей разговаривала. Подолгу, как никогда раньше. Володя вечно занят, а надо было и буклет готовить, а иногда и просто время коротать в мастерской в ожидании, что привезут это, подготовят к отправке то... Вот я и приставала: "Ну расскажи, поговори". И мы стали разговаривать. Я была потрясена. Нет, я знала, что они умные - но не до такой же степени! [Ира - прелесть. - Т. Б.] Я считала, что они такие богемные мальчики - с ученым видом знатока коснуться до всего слегка... Но именно коснуться. А тут... Мы много говорили о знакомой нам обоим художественной ситуации в Минске. Он мне разложил все по полочкам - ясно, аргументированно. И вдруг я поняла, что он прав. Он как бы заполнил существующие для меня пустоты в общей картине".

ОДНАЖДЫ Войченко выбирал парфюм - и себе, и в подарок даме. Было это в 2002 году в Брюсселе, после презентации опять же "Проекта века", на этот раз в Европарламенте (Цеслер сказал: "Пускай он едет, а то все я да я"). Болтались по городу, и как-то занесло - сам Войченко, конечно, вряд ли специально пошел бы в магазин с такой целью. Но раз уж попал, отнесся к делу серьезно. Он нюхал, нюхал, нюхал, задумывался, отставлял, возвращался, внюхивался снова, характеризовал стиль каждого запаха, говорил: "Нет, мне здесь не хватает..." - и лепил руками из воздуха что-то очень конкретное. Перформанс длился часа два, скрытой видеокамеры не хватало катастрофически. Нос, кстати, - его школьная кличка (интересно, что в обонятельных способностях они с Цеслером стоят друг друга). Говоря о живописи или скульптуре, он был всегда столь же чуток, обострен (характеристика "заточен" в его отношении правомерна без всяких кавычек) и серьезен, как в оценке вкуса, звука, запаха или "ощупи". Он очень тщательно (как кит планктон) просеивал и переваривал чувственную информацию о том, что его интересовало. Его экспертиза была в равной степени умственной и спинномозговой. В профессиональном отношении был точным индикатором качества: все знали, что его интуиции и чувству стиля можно было доверять абсолютно. Лажу, даже в микроскопических дозах - не только в искусстве, но и вообще в жизни, от еды до отношений - он чувствовал как-то всем существом, или, лучше сказать, организмом. Его сразу тошнило.

ОДНАЖДЫ на наружной стене дома по ул. Первомайской появится мемориальная доска. Однажды, но не сейчас. Симптоматическое для Минска явление: профессиональное (главным образом дизайнерское, но и живописно-скульптурное частично тоже) и околопрофессиональное сообщество понимает, что доска должна быть, что событие выходит за рамки частного, и выходит далеко. Но реально доска на внешней стене дома со знаменитой мастерской появиться не может, потому что усопший никогда не был облечен не то что никакими официальными регалиями, но даже и записями в трудовой книжке. Он не Герой Советского Союза, а то, что список профессиональных побед и наград С. Войченко не поместится ни на какой доске, в данном случае не аргумент для официального разрешения на доску. Он не заслуженный - по бумагам. Еще как заслуженный, а кое в чем даже и герой (хотя бы многочисленных баек, начинающихся со слов ОДНАЖДЫ Войченко...) - по единодушному мнению людей, между прочим, далеко не единодушных в других вопросах. Смерть Войченко очень ясно показала, что две системы критериев тут не то чтобы не совпадают, а просто первая, то есть, официальная, не "считывает" тех кодов, по которым данный субъект (художник Войченко) оценивается второй, то есть, профессиональной системой. Программа "не видит" устройства, его для нее просто не существует. Впрочем, "взимоневосприятие" всегда было вполне взаимным.

"ОДНАЖДЫ Войченко сказал мне, да говорил и другим, - вспоминает Володя Цеслер, - что если случится его хоронить, то чтобы ни в коем случае не хоронили в костюме, не позволили это сделать". Взаимонепереносимость или, вернее, полное отсутствие взаимопонимания между Войченко и Костюмом (в булгаковском смысле "Проша, где вы?", то есть в смысле отсутствия человека в чиновном Костюме) длилось всю жизнь. Войченко похоронили в свитере, переданном ему к дню рождения из Парижа Ирой Стальной за две недели до смерти. Покойный ценил красивые вещи.

стр. 38

--------------------------------------------------------------------------------

"ОДНАЖДЫ мы сидели в парижском доме Мерет, внучки Марка Шагала и ужинали в хорошей теплой компании, - рассказывала Ирина. - Мерет листала каталог "Artdesignstudio Tsesler & Voichenko" и в очередной раз задержалась на заставках к разделам каталога. Там использованы рабочие почеркушки Сергея, наугад выбранные из сотен эскизных листков, которым он сам не придавал никакого значения и сразу выбрасывал. "Он фантастический, просто чумовой рисовальщик", - в очередной раз сказала Мерет. Тут-то и зазвенел мой мобильник с ужасным известием. Конечно, оно меня потрясло. Но не меньше меня потрясла реакция людей, с которыми мы только что вели светскую беседу о замечательных, но, в общем-то, мало или вовсе незнакомых им художниках. Хозяйка и гости помянули ушедшего как своего близкого. Это были настоящие поминки, как будто все его здесь знали. Я не была одна в своем горе не потому, что они сочувствовали моим переживаниям, а потому что они почувствовали масштаб этого человека".

ОДНАЖДЫ Сергей вновь появился в мастерской, на том самом месте, где сидел всегда, в торце стола. Появился благодаря Николаю Байрачному, другу и коллеге-художнику, исполнившему бронзовый рельеф-медальон с брутальным (с возрастом Нос достойно уравновесился заматеревшим Затылком) профилем Войченко. То есть, мемориальная доска все же повисла - только на внутренней стене дома (замечательный повод для дискурса о семантике внешнего и внутреннего в современной белорусской культуре). Второй отливок рельефа стал частью памятника на Московском кладбище, представленного благородному сообществу в 50-й день рождения Сергея, 15 ноября 2005 года. Презентация прошла в формате "День рождение", а не поминки". Реакция общественности была актуализирована в сугубо частных формах. Людей в костюмах здесь не было.

стр. 39

--------------------------------------------------------------------------------

ОДНАЖДЫ Войченко... Тогда, на кладбище, этот запев слышался со всех сторон в исполнении басов, баритонов и сопрано различной степени колоратурности. Отшлифованные временем и множеством уст истории (некоторым байкам по 30 - 35 лет) сливались в единую полифоническую музыкальную форму, называемую, кажется, каноном:

"ОДНАЖДЫ Войченко вступал в Союз художников. Художник N сказал: "Ну хорошо, Цеслера я, допустим, знаю, а кто такой Войченко?" Добрый Цеслер посоветовал: "А вы возьмите с ним по листу бумаги и по карандашу и нарисуйте друг друга. И сразу станет ясно, кто здесь кто". Хор возмущенных голосов был ему ответом. В союз обоих все же приняли. В случае прове-дения предложенного эксперимента в отношении Войченко наверняка был бы обратный андерсеновскому варианту результат: не "А король-то голый!", а "Голый-то - король!", как это бывало не раз на международных биеннале и конкурсах, где награды им с Цеслером присуждались анонимно, только по работам".

"ОДНАЖДЫ Войченко сказали в упрек: "То, что вы с Цеслером делаете - там ведь все технология, компьютер и все такое, а ты вот руками попробуй!" "Дураки, вам же хуже будет", - сказал Войченко, помолчав".

ОДНАЖДЫ пейзаж стал другим: исчезла очень значимая координата-вертикаль. Будто рухнула где-то внутри одна из башен-близнецов. Думаю, Сергей и не подозревал, как велико число людей, которые будут чувствовать именно так. Мы и сами этого не подозревали ("мы" расшифровать с ходу трудновато, хотя всем понятно по ощущению: в любом случае это все те, кто 9 декабря 2004 года почувствовал себя немного родственниками). Скольким разбросанным по всему миру людям, оказывается, важно было просто знать, что где-то там, в далеком г. Минске, в мансарде-мастерской, в торце знаменитого стола всегда, или почти всегда сидит Войченко (многие считали, что он там и жил) и думает, думает карандашом под кофе и сигарету, под кофе и сигарету... Каждый из этих людей мог бы добавить свое звено к цепочке, повесить на общую веревочку сохнуть свою простынку, рассказать, как однажды Войченко... Беда в том, что любая устная традиция умирает вместе с ее носителями, то есть с нами. И происходит это, как видно на рассматриваемом примере, всегда внезапнее, чем хотелось бы. Лишь столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии прожорливое время, - так сказала одна из двенадцати самых значимых в искусстве для авторов "Проекта века" персон. Все, что мы можем - это вспомнить.

ОДНАЖДЫ Войченко... Только однажды.