3 июля - день освобождения Минска от немецко-фашистской оккупации

В истории столицы Беларуси города-героя Минска много трагических страниц. До сих пор многие из них остаются закрытыми. Между тем мы каждый день ходим мимо их немых свидетелей и хранителей. Облик старинного дома на площади Ленина знаком каждому минчанину, его видит практически каждый гость столицы: такое уж место - центральнее не бывает. С воспоминания об этом доме и начался наш разговор с Ириной Александровной КЛЫШКО - коренной минчанкой, горожанкой в нескольких поколениях (редкость для нашего города, в перипетиях истории пережившего несколько почти полных смен состава населения), свидетельницей бурных перемен облика города в стремительном беге XX века, в том числе тяжких оккупационных лет. Ирина Александровна, когда-то обитательница дома по ул. Советской, 19, вспоминает о повседневности военных и первых послевоенных лет, детали которой чаще всего не видны в книгах о так называемой Большой Истории. А ведь именно эти "мелочи" психологически делают Историю своей. С каждым новым ремонтом, каждой реконструкцией нашего красавца-города все тише становятся голоса прошлого, все слабее подлинный аромат времени, все меньше пищи для того рода ассоциативной привязанности, которая является основой настоящего, неказенного патриотизма.

Ирина Александровна Клышко родилась в 1935 году в Минске в семье военнослужащего. Ее мать Анастасия Иосифовна Голубева (дочь знаменитого Иосифа Голубева, именем которого названа одна из улиц Минска) осталась с тремя малолетними детьми в оккупированном Минске. Глазами маленькой минчанки, девочки Ирины Клышко - средней из этих троих детей - увидены картины и эпизоды будней Второй мировой, которые мы предлагаем нашим читателям.

После освобождения города И. А. Клышко окончила в 1954 году СШ N 2 г. Минска, затем поступила на физмат БГУ им. Ленина. По окончании университета преподавала математику в школах, а потом в высших учебных заведениях столицы Беларуси. Имеет двоих детей и четверых внуков. Пенсионерка, ветеран труда. До сих пор продолжает работать по любимой специальности - математике.

Минск. Пл. Ленина (ул. Советская, 19. Дом справа). 1986

стр. 4

--------------------------------------------------------------------------------

22 ИЮНЯ ДЕНЬ БЫЛ СОЛНЕЧНЫЙ, ТИХИЙ...

До начала Великой Отечественной войны мой отец служил офицером в танковой части Минского гарнизона, которая находилась далеко за чертой города (теперь эта воинская часть расположена там же, но по ул. Кулешова). Совсем рядом с в/ч была деревня, в которую отец на лето вывозил семью на дачу. В начале июня 1941 года мы разместились у одинокого хозяина на все лето. Мне только исполнилось 6 лет, я сидела в уголке за шкафом с куклой. 22 июня день был солнечный, тихий. Мама и сестра Валя были рядом, 9-месячный братик спал, папа был на службе. Внезапно я услышала рокот папиного мотоцикла. Отец влетел в дом и сказал, что началась война. Все вскочили, засуетились, папа стал говорить маме, чтобы она собиралась и что всем надо эвакуироваться. Помню, что в этой суматохе меня заставили чистить картошку. Я сидела на пороге избы и делала то, что мне сказали.

Мама велела отвезти ее к своим родителям в город. Она вернулась и сказала отцу, что ее родители остаются в Минске и она с тремя детьми тоже остается. Папа был в отчаянии, но мама стояла на своем. Через 3 дня мы попрощались с отцом, он ушел на фронт. Грохот орудий приближался, был слышен все ближе и ближе. Хозяин велел нам быть в погребе, так как вражеские самолеты летали прямо над нами.

26 июня мы были в погребе, еще не рассвело. Гул множества машин стал совсем близким. В погребе было небольшое треугольное окошко, и рядом с ним стоял графин с водой. Земля вся сотрясалась, бренчали графин и кружки. Через это оконце и мне дали посмотреть, что происходило на улице рядом с нами. В серой мгле утра я увидела как множество машин с немцами двигалось в сторону Минска. Казалось, что этой колонне не будет конца.

ЖАРА, ДЫМ, СМРАД... И ВСЮДУ НЕМЦЫ

Через два дня хозяин запряг коня, мама положила в телегу свой скарб, посадила сверху троих детей, и мы поехали домой. Город горел, был разрушен. Жара, дым, смрад... И всюду немцы, чужая речь. Наш дом N 19 по ул. Советской, где мы занимали одну комнату, уцелел. Дом правительства и фабрика-кухня тоже.

Помню первый обыск в нашей коммунальной квартире. На пороге нашей комнаты стоял немецкий офицер и два солдата с автоматами. А мама всех детей уложила на диван и велела быть "больными". Немцы все перерыли, а мы тихо стонали. Немцы нашли у нас фару от папиного мотоцикла и приставили к груди мамы автомат. Мы все в рев, мама плачет и объясняет, что дети с улицы принесли поиграть. Кое-как все успокоились. Немцы забрали фару и ушли, а мама перекрестилась и стала нас обнимать и благодарить, - ведь в диване были наши самые ценные вещи: вся военная одежда отца, его новые военные сапоги. Господь сберег нас. Вскоре из этого дома немцы всех выселили и мы пошли жить в квартиру маминой сестры Марии, которая заранее эвакуировалась. Так начались наши скитания.

Минск. Ул. Советская. Фотохроника ТАСС. 1947

стр. 5

--------------------------------------------------------------------------------

Минск. Аэрофотосъемка 25 - 26 июня 1941 г. Район пл. Свободы.

Фото сделано немецким пилотом Хансом Руэфом.

стр. 6

--------------------------------------------------------------------------------

стр. 7

--------------------------------------------------------------------------------

Минск. Аэрофотосъемка 25 - 26 июня 1941 г. Район пл. Свободы.

Фото сделано немецким пилотом Хансом Руэфом.

стр. 8

--------------------------------------------------------------------------------

стр. 9

--------------------------------------------------------------------------------

ОКАЗЫВАЕТСЯ, САМОЕ СТРАШНОЕ - ГОЛОД И ХОЛОД

Мы погибали в эту первую зиму 1941 года. Она была такая суровая! Оказывается, самое страшное - голод и холод. Ноябрь, декабрь... Мы просто погибали. Немцы быстро выкинули нас с Советской, 19. Комендатура была совсем недалеко. Там работали наши студенты, они знали прекрасно немецкий язык. Академик Никольский на чистом немецком языке написал заявление от маминого имени: "Прошу устроить меня на работу на хлебозавод ..." (который и сейчас стоит на ул. Освобождения). Нашему маленькому было тогда 8 месяцев. Никольский сказал своим студентам написать резолюцию об устройстве на работу. Мы были спасены от смерти благодаря Николаю Михайловичу Никольскому.

ЕСЛИ У ЭТОЙ ФРАУ ПРОПАДЕТ ЧТО-НИБУДЬ, ВАМ БУДЕТ РАССТРЕЛ

Немцы нас все время перебрасывали с места на место. Но они были настолько педантичны, настолько подчеркнуто вежливы к жителям! Когда, например, приходил офицер, он говорил своим солдатам и рабочим, русским рабочим: "Надо перевезти вот эту фрау. Если у нее пропадет хоть что-нибудь, вам будет расстрел". Нас перебросили с Советской 19, кв.2 в дом напротив Военного кладбища. Там была квартира нашей родственницы тети Муры. И мы жили в этом доме почти на самом цокольном этаже. Он и сейчас стоит, этот дом. На Военном кладбище, на могилах, мы играли. Калитка открывалась, цвели цветочки... Это были наши "дома". А с рабочими за перевозку рассчитывались одной серебряной ложкой. Или одной серебряной вилкой. И монеты царские были. Их мы

стр. 10

--------------------------------------------------------------------------------

находили, когда копали огороды. Люди, когда уходили из Минска, закапывали свои драгоценности в землю и многие из нас находили их.

Я ВОСХИЩЕН ВАМИ, ФРАУ...

Помню первую военную зиму, когда умирал мой братик. Это было уже в другом, очередном, доме, куда нас переселили в Связной переулок. Там стоял 3-х этажный кирпичный дом. Мы попали в него на зиму 41-го года. Недалеко, помню, был еще морг и собачник. И вот стал умирать наш маленький. Помню, мы сидим у печки, ждем, когда мама вынемет чугунок с мороженой картофельной шелухой, которую мы насобирали за день. Мы ведь каждый день ходили и что-нибудь искали съестное, хоть что-нибудь. У нас, детей, была всегда с собой консервная банка и сума, мы все время искали что-нибудь поесть. Так хотелось найти соли! Идем, помню, по городу, и вот немецкие казармы. Солдаты там едят кашу. Мы стоим, нам всем лет по 8 - 10. Нам бросают конфеты, и когда мы кидаемся за этими конфетами, они нас фотографируют. А когда нафотографируются, я начинаю танцевать. А они все фотографируют. И потом они дают нам кашу. Как трудно было донести ее домой, не съесть по дороге! А другие иной раз и побьют. Так дадут под зад! Ногами, сапогами...

Про братика. Мама моя увидела, что он умирает. Вот здесь, на шее, огромный нарыв. Что делать? Пришли соседки, одна - с плошкой: были тогда такие плошки, куда заливали собачье сало, вставляли фитилек... Крестятся, говорят маме: "Дайте ребенку спокойно умереть". Уже 7 часов вечера, комендантский час. Мама выскакивает на улицу - и на колени. К ней сразу патрули и - в комендатуру. Мама кое-как объясняет: "Киндер, киндер..." Тогда они в мотоцикл сажают врача и отправляют спасать ребенка. Он был такого интеллигентного вида, совершенно невоенный человек. Увидел братика и говорит: "Я не берусь". Он не думал, что такое будет. А мама говорит: "Режь. Вот тут". Врач стал показывать знаками, что делать. Велел дать полотенце. Ему дали, помню, розовое с петухами. И он его резанул - чах! На него гной как пырснет. Помню, полстакана гноя вышло.

И братик сразу глаза открыл.

Врач этот оставил таблетки и пару кусочков сахара. Мне кажется, что он приходил еще через день. Мне мама говорила, что потом этот доктор сказал: "Я восхищен вами, фрау. Вы такая смелая женщина". Вот так спасли братика. А я думаю, что мама и без него сама догадалась и решилась бы сделать это. Разрезала бы.

МАРИЯ-ИЩЕЙКА

Когда ходили мимо хлебозавода, где мама работала, однажды в каком-то месте полбулки хлеба перелетело через забор. Мы схватили, спрятали...

Когда возле хлебозавода гнали советских военнопленных, несмотря на все запреты, им летели десятки булок хлеба. Пленные подбирали, хватали. Бросали работники завода и своим близким. Сестра говорила: вот в такое-то время стой возле забора. Хлеб был только одной формы, кирпичом испеченный. И вот так резанный. Те, кто с завода хотели вынести хлеб, в штаны вкладывали: сюда - одну половинку, сюда - другую. Женщины могли выйти "пузатенькие". Хуже всего было нам. Мы были в детском саду при заводе, на его территории. И вот мы должны идти домой. А мама, перед тем как нас отправить, запихивает нам вот такусенькие кусочки хлеба. В рукавчики. В штанишки, в колошинки, в шароварчики. Под платочек куда-нибудь. Кружечка еще была - нам говорили приходить с ней в детский сад. И была там такая злая баба, проверяла на выходе. Ее прозвали Мария- ищейка. И вот эта Мария-ищейка ставит перед собой ребенка и на стол выбрасывает эти маленькие кусочки хлеба. А Валя, моя старшая сестра, хватает один за другим эти куски обратно и вновь запихивает в карманы. А "ищейка" опять выбрасывает. А Валя опять забирает, кричит "Отдай, это мой хлеб!". Эта сцена запомнилась мне на всю жизнь. Билась наша Валя с этой Марией-ищейкой, билась яростно. А было ей всего 8 - 9 лет.

НИ В ОДНУ ЦЕРКОВЬ БОМБА НЕ ПОПАЛА

Я позже, когда сама приобщилась к вере, поняла, что мама, делая что-нибудь по дому, часто напевала 33-й псалом.

Помню, когда в Минск пришли немцы, в церкви Александра Невского все крестили детей. Огромное количество детей были крещены там в 41-м году в тот же день, когда крестили и нас. А

стр. 11

--------------------------------------------------------------------------------

недалеко от нашей Советской, 19, помню, была деревянная церковка. Мама ее называла "зелененькая церковь". Построена была на средства железнодорожников до революции.

Когда бомбы сыпались на город, как горох, Валечка кричала: "Мамочка, молись!"

А сестра моя Мариночка была крещена дома уже после войны. Помню, к нам пришел священник. Мы закрылись на ключи. В те времена приходили крестить ребенка в церковь тайком, завязав ему глаза, а священники имен и фамилий не записывали. Знали, что люди не скажут ничего. Батька, когда в церковь нужно было обратиться, на грузовике ехал в деревню, и там деревенскому священнику что-нибудь давал: кусок сала в тряпке или что- то еще. Но в войну было по-другому.

Когда Минск бомбили, все жители прятались в храмах. Все были уверены, что только в церкви, только с Господом они будут в безопасности. Но когда бомбежки усилились, нашей маме надоело ходить туда так часто. Она работала в месильном цехе. Месить хлеб надо было руками. Все говорили: эта Голубева сумасшедшая, что не прячется. Весь дом в бомбежку стоял пустой. А в нашей комнате на кровати лежала мама. С правой стороны лежал брат. А бедная Валечка сидит в ногах у мамы и говорит: "Мамочка, не спи, мамочка, говори: Господи, помилуй ". Однажды мама говорит: "Давайте прикроем окно подушкой". И рядом взорвалась бомба и осколками разорвало всю эту подушку. Мы потом играли с этими осколками. Мама сказала: "Как нас Бог сохранил!" Кровать

Свидетельство о крещении Ирины Клышко от 11 октября 1941 г.

Такие свидетельства были выданы тысячам минчан в первые месяцы оккупации.

Александр Клышко с дочерьми Ириной (слева) и Валентиной. Минск. Лето 1940.

стр. 12

--------------------------------------------------------------------------------

ведь была совсем близко от окна. Когда пришла Красная Армия, у нас появился подопечный немец. Вот-вот русские придут или сегодня, или завтра. И был он старый. Лет 50. Он где-то там в пожарищах прятался, а мы его обнаружили. Носили еду. Весь заросший. Мама дала одежку. Ему было очень холодно.

НА НОВОМЯСНИЦКОЙ

В квартире на Новомясницкой 19, кв. 11 во время войны как-то мама пришла с ночной смены и легла спать. Напротив жила Нина. У нее было двое детей, мальчики. Когда поднимаешься, наша квартира налево, а их направо. У нее всегда была еда. Мы иногда спрашивали: "Что это?" А это была колбаса. Мы знали только хлеб, молоко. Сало еще помнили. А у них... Мать вела такой веселый образ жизни. К ней приходили молодые офицеры. Прихожу из немецкой школы, захожу в комнату. А на подоконнике в голубых рейтузах и белой майке стоит моя мама. Перед ней немец. Мама говорит: "Еще один шаг сделаешь - я бросаюсь вниз". Немец перепутал квартиру. "Гут, гут, фрау", - и немец ретировался. Эту Нинку бедненькую... Она детей своих к нам выкидывала, когда к ней приходили гости. Говорят, она работала на две стороны. Но посадили ее. Хотя скоро выпустили. Она нашла свидетелей себе. Отец Ждановых, братьев, приехал и увидел маму мою. И он у нас ночевал. Повернулся на матрасе и очень испугался крысы в ногах. В какой-то месяц летний приехал человек, который был влюблен в мою маму с молодости. И он нас навестил. Его Петей звали. Умолял маму быть его женой. Долго решали эти проблемы, дня три. Она сказала - нет, и он уехал.

Уже зима подходила. И так было нам холодно! Изморось была. Затыкали дырку, чтобы снег хоть не падал. Мой отец с фронта, как только освободили Минск, написал в горсовет и в ЦК. Пока разобрались с его письмами, с его заявлениями, уже началась зима. Но до Нового года нас переселили туда, где мы жили до войны. Во время войны папа свои деньги посылал Петрашевичам, Зое Сергеевне. Там двое детей, он это знал. И потом он понимал, что мы, как все, мучились под немцами. Он-то в войсках ел. И одежда была. И валенки. А здесь ничего не было.

Семья Клышко (Ирина справа). Минск. 1953 г.

стр. 13

--------------------------------------------------------------------------------

ВАЛЯ НАША, КОТОРАЯ НИКОГДА НИКОГО НЕ БОЯЛАСЬ

В здании оперного театра в оккупацию на первом этаже была конюшня немецкая. Самые породистые лошади стояли. А на втором этаже был знаменитый продовольственный склад. И в момент межвластия люди ринулись на этот немецкий склад за едой. И Валя наша, которая никогда ничего не боялась, полетела туда с толпой. Схватила там две большие коробки макарон. И когда мальчишки постарше к ней подступали, чтобы отнять, у нее наготове был в руке камень. "Убью!" - кричала наша храбрая Валя. И даже дядьки ее боялись. Она тащила эти коробки от Оперного театра вниз, к дому, через мост. Этот мост назывался всегда Низкий мост - этого сейчас никто не знает. Так вот, Валя уже при подходе к этому мосту встретилась с мужиками. Тоже отобрать хотели ее коробки. Тогда она еще больший камень схватила и крикнула: "Не подходи! Убью!" Какая-то соседка прибегает к нам: "Мадам Голубева! Мадам Голубева! Скорее, там ваша Валя..." Мама побежала и увидела Валю, сидящую на этих макаронах с двумя большими камнями в руках. Всех отгоняла от себя. Радела. Для нас ведь это был вопрос жизни. Мы всю войну пропадали на мусорницах немецких в поисках и еды, и вообще чего-то интересного. Я никогда не видела столько красивых скорлупок от яиц, как после немецкой пасхи. Это были наши сокровища.

ВЫ КТО? - А МЫ МИНЧАНЕ!

Помню, когда пришли первых три советских танка. Влетели в город - разведчики, наверное. Танкисты выскочили на мост и стоят. Думают, заминирован он или нет. А люди - жители - выскочили с другой стороны, со стороны собора Петра и Павла. Подходят к мосту и ждут настороженно. Танкисты думают: "Что это за люди?" А местные думают: "Может, это немцы?" И высовывается из люка голова: черное лицо и красные-красные глаза. Какие-то чудовищные люди показались из танка. Стали пробовать мост: поехал вначале один танк, проехал и остановился. Танкист, видно, думает: "А вдруг там немцы, спрятались за население". Потом подъезжает второй танк. Все как на замедленной съемке. Вылез один, вылез второй, третий... Такие закопченные, красноглазые. Только белки глаз и зубы... Все молодые. И кто-то спрашивает у них: "Вы кто? Немцы?" - "Мы русские". Все равно настороженность. Потом кто-то кричит: "Так это же свои!" - "А вы кто?" - "А мы минчане". И все бросились обнимать друг друга. Тут же откуда-то кто-то вытащил красный флаг. Валя - она была очень смелая, ничего не боялась - была в первых рядах. А я в последних: чувствовала себя уютно только у мамы подмышкой.

Потом в городе какое-то время была такая тишина! Несколько часов между властью. Но по углам, по закоулкам стреляют, стреляют, стреляют...

НА ПРОСПЕКТЕ СТАЛИНА, 19

Во дворе нашего дома на проспекте Сталина, 19 было много знаменитостей. Там жили Станюта, Корш-Саблин, Владомирские, Ворвулев, Жинович, Бачило, Мазуровы. Там же жил художник Анатолий Архипов. Он нас рисовал.

НЕТ, Я НЕ БУДУ БОЛЬШЕ СТИРАТЬ

Я ради того, чтобы мама меня обняла за плечи, была готова на все, на любую работу. Когда я целую наволочку носков поштопаю, на троих мужчин в доме, и мама меня похвалит, я готова была еще наволочку мужских трусов перелатать. Только я одна их и латала. Папа из ванной кричит: "Где мои трусы?!" А трусов нет. Ну просто нет. Подвязывался полотенцем, выходя из ванной. Самое страшное было, когда меня заставляли стирать руками пододеяльники. Для меня это было страшное дело. Мне было, может быть, 15 лет, когда я сказала себе: "Когда я вырасту, буду сдавать белье в прачечную. Нет, я не буду больше стирать". И первое, что я сделала, когда пошла работать - купила постельное белье маме. И сдала все старое белье в прачечную. Огромный тюк. Я была так счастлива. Еще тогда давали белье напрокат. Мне так хотелось, чтобы все было очень красиво. Всегда любила, когда много людей сидело за красивым столом. Со своей первой стипендии я купила себе пирожное. Потому что я никогда их не ела. В неделю 100 граммов сливочного масла давали на двоих маленьких детей. Сметаны давали 200 граммов. На Сашеньку пособие было 4 рубля, а на Мариночку - 6 рублей. И только они имели право, эти маленькие дети, поесть немного

стр. 14

--------------------------------------------------------------------------------

масла и сметаны. Я всегда была голодна. Вкуснее хлеба до сегодняшнего дня я не знаю ничего. Чтобы хоть что-то поесть, жарили дрожжи. Они кипели, темнели, густели. И доходили до такой кондиции, что их потом на черный хлеб намазывали. Дешевые были: 7 копеек сто граммов. Вкусно было, казалось, что это грибы жареные.

Помню, как из первой стипендии купила младшенькой сестричке Мариночке трусики, рубашечку ночную. Мне было 16 лет, когда я с ней вместе ходила в магазин, чтобы купить молока. Дома мне с собой давали графин. Это было так неудобно! А тут еще кричит этот ребенок. Я ее на подоконник посажу, а она: "Мама, мама!" Она других слов еще не знает. А продавцы кричат: "Нарожают тут, сами еще дети, а туда же..." Мы всегда с Валей Мариночку старались одеть получше. Я очень страдала от того, что туфельки были ей уже тесны, а денег не было купить новые. Деньги у меня потом были. Я пошла работать в школу N 2, которую окончила. И подрабатывала: директор дала мне адреса двух состоятельных людей, чтобы я занималась с их плохо учащимися детьми.

Еще каждый год летом я работала в пионерском лагере. Я была вожатой. Мне давали с собой Сашеньку и Мариночку. Сашенька был в отряде. А Мариночка была еще совсем маленькая. Она спала со мной. Иногда меня описывала. Просыпаемся обе мокрые. Где помыться? Но когда соревнования - она тоже со всеми: "На старт, внимание!" Ребенок бросался, бежал вместе со всеми... Мариночка потом вспоминала, как в лагере организовывали какой-то концерт. Там был номер "Стрекоза". На проволоку натянули какую-то марлю, смастерили крылья стрекозы. И она, маленькая, оказывается, так хотела быть стрекозой! И ей - сестре вожатой - не дали побыть стрекозой. Дитя, оказывается, обиделось и запомнило это на всю жизнь. Вот такие лагерные страсти.

КАТОК - ЭТО БЫЛО СЧАСТЬЕ МОЕЙ ЖИЗНИ

Я ходила тайком на каток. Я была по меркам того времени богатейшая: у меня были две пары коньков. "Ты куда?" - спрашивала мама. - "В Ленинскую библиотеку, мамочка". Выхожу и поднимаюсь выше на один лестничный пролет нашего 6-го этажа в доме на Ленинском проспекте, 19, где мы жили после войны. Там был чердак. Мы потом пожили некоторое время и на этом чердаке. Там у меня были спрятаны коньки. Папку, с которой я будто бы иду в библиотеку, я бросаю и бегу на каток. Проблема была в том, что нужно было куда-то девать свою обувь. Приходилось связывать ее шнурками и вешать на шею. Если ты делал глупость и зарывал свою обувь в снег, то мог ее потом уже не найти. Однажды я рискнула пойти сразу в коньках. Мама отпустила меня на каток, и я в коньках пошла на стадион "Динамо", чтобы не таскать там ботинки на шее. Все было прекрасно, но когда нужно было уже идти домой, не было абсолютно никаких сил. Мимо меня дети шли по домам. Помню, как умоляла одну девочку снять калошки с ее ботиночек, упрашивала дать мне их дойти до дома. Я была такая счастливая, что мне дали эти калоши! И я в них летела домой, отдала их обратно перед дверью подъезда и пошла в носках на свой 6-й этаж. После этого я очень долго не каталась. Каток - это было счастье моей жизни. Прямо на верхнем кругу стадиона "Динамо", где играют в футбол, был залит огромный каток. Людей на катке было огромное количество, и нужно было в эту толпу, в эту шеренгу влиться так, чтобы взять со всеми одну скорость. А мальчишки - как они быстро бежали! Не выйти из этой толпы, из этого потока людского. Если кто-нибудь падал, особенно головой назад, его могли убить коньками в голову. Каток был местом встреч молодых людей - в фильме "Покровские ворота" показано, как это было в Москве в 1950-е годы. Так было и у нас в Минске. Когда Вале, моей сестре, было 16 лет, она тоже ходила на каток встречаться с кавалерами. Помню, как-то было их сразу трое, и она говорит одному: "Вот ты иди с ней. Смотри, чтобы ее никто не обидел". Приказ он исполнял так: посадит меня на хоккейные ворота - это очень высоко, а сам - кататься. И, конечно, меня никто не обидит, но...

Записал А. Клышко.

Фото в материале из архива семьи Клышко.