УКРАИНЦЫ И БЕЛОРУСЫ: СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ФОРМИРОВАНИЯ НАЦИЙ НА ФОНЕ ИСТОРИИ ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ XIX – НАЧАЛА XX В.

Актуальные публикации по истории и культуре Беларуси.

NEW БЕЛАРУСЬ


БЕЛАРУСЬ: новые материалы (2024)

Меню для авторов

БЕЛАРУСЬ: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему УКРАИНЦЫ И БЕЛОРУСЫ: СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ФОРМИРОВАНИЯ НАЦИЙ НА ФОНЕ ИСТОРИИ ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ XIX – НАЧАЛА XX В.. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Автор(ы):
Публикатор:

Опубликовано в библиотеке: 2006-04-15
Источник: http://portalus.ru

Опубликовано: Перекрестки. 2004. №1–2. С.10–32.

Если попытаться сопоставить современные тенденции социальной трансформации народов Центрально-Восточной Европы с процессами национальной консолидации, происходившими столетием раньше, то даже при первом приближении можно сделать вполне однозначный вывод: и сейчас и тогда в группе лидеров и группе отстающих одни и те же. Речь не идет об уровне экономического развития, поскольку здесь ситуация изменилась существенно. Дело как раз в темпах реформ сейчас в сравнении с темпами национальной мобилизации тогда. С особой ясностью эта ситуация прочитывается на примере прибалтийских народов. Эстонцы несколько опережают латышей, оставляя достаточно далеко за собой литовцев, при общей схожести тенденций развития у всех трех наций.
Если предположить, что четко артикулированная национальная идентичность является одним из ресурсов социального реформирования, своеобразной формой социального капитала, то корни нынешней ситуации в Украине и Беларуси необходимо также искать в эпохе ранней модернизации. Вместе с тем поставленный в свое время М. Грохом вопрос: почему одни национальные проекты были реализованы успешнее других, − до сих пор не получил однозначного ответа. Предлагаем один из вариантов. При этом выбор объектов анализа – украинцев и белорусов, народов близких в этнолингвистическом отношении и, следовательно, равнорасположенных по отношению к имперским ассимиляционным угрозам, - позволяет сконцентрироваться на тех факторах (социальных ресурсах прежде всего), которые обеспечены надежными источниками и представляются без каких-либо оговорок статистически сопоставимыми. (с.10)

Историография проблемы

Исследователи неоднократно проводили сравнительный анализ формирования украинской и белорусской наций. Причем многие из них акцентировали внимание на сходстве этих процессов. Отставание национальной консолидации (а в такой их характеристике сходится большинство) объясняется особенностями социальной структуры («крестьянские» нации), недостаточной историчностью (отсутствие реальной государственности в домодерном прошлом), репрессивной политикой российской администрации. Характерно, что, с точки зрения М. Гроха, украинцы и белорусы в своем отставании стадиально идентичны: по его мнению, даже в начале 1990-х гг. национальные движения обоих народов находились на восстановленной (ранее прерванной) фазе «Б», т.е. стадии национальной агитации, предшествовавшей собственно массовому национальному движению [20, с. 97].
М. Вальденберг, автор монографии «Национальный вопрос в Центрально-Восточной Европе» (1992, 2000), причины отставания формирования украинской и белорусской наций видит в одном и том же: языковой и конфессиональной близости к русским (что облегчало русификацию), «плебейском» (в социальном плане) характере социальной структуры, низком уровне грамотности, малочисленности интеллигенции. При этом различия между двумя национальными мобилизациями представляются ему чисто количественными: белорусский случай всего лишь еще более худший вариант безнадежно отстававшего украинского [27, с. 108-120].
Подобная, хотя, естественно, не столь уничижительная, риторика характерна и для публикации С. Екельчика «Национализм украинцев, белорусов и словаков» (2001) [2, с.30–41]. Автор предлагает сравнивать национализм трех народов не только с точки зрения политической и социальной истории, но и современной культурологии. Он отмечает «крестьянский» характер социальной структуры, низкий уровень урбанизации, кодификации литературных языков. С. Екельчик солидарен с идеей запаздывающего национализма по отношению к национальным движениям белорусов, украинцев и словаков, считая, что причиной этому стал национальный гнет, активная ассимиляция, слабость национальной буржуазии и отсутствие рабочего класса. В целом же различия, скорее, вынесены за скобки, а в центре внимания оказалось подобие исторических судеб.
В то же время значительная часть исследователей, отмечая сходство, стремилась объяснить и различия. Так, Р. Радзик, автор монографии «Между этнической совокупностью и национальной общностью. Белорусы на фоне национальных изменений в Центрально-Восточной Европе XIX века» (2000), склонен объяснять отставание белорусов от украинцев содержанием народной культуры, особенностями социальной структуры и политикой российской (с.11) администрации. С его точки зрения, для белорусской традиционной культуры (по сравнению с украинской) был характерен чрезвычайно низкий уровень исторического сознания. Это утверждение не лишено оснований, вместе с тем такой вывод можно обосновать только данными сравнительных исследований фольклора. Подобное исследование представляется весьма трудоемким и методологически проблематичным: как, например, измерять интенсивность исторического сознания? Автор же приводит ряд сторонних мнений относительно уровня его развития среди белорусов, что само по себе интересно, однако не тождественно собственно народным представлениям [24, с.174–175]. Необходимо добавить, что формы традиционного исторического сознания белорусов действительно изучены явно недостаточно. Однако даже первые опыты в этом направлении свидетельствуют, что эти представления были не столь бедны, как это может показаться на первый взгляд. Показательны в этом отношении предания о Рогволоде и Рогнеде, Стефане Батории, Станиславе Понятовском, Екатерине II и др. [5, с.76–78].
Р. Радзик неоднократно подчеркивает крайне негативные, буквально фатальные последствия ликвидации в Беларуси униатской церкви. В результате этого белорусы, в отличие от западной части украинцев, литовцев, словаков и словенцев, были лишены социальной группы, которая наилучшим образом смогла бы артикулировать национальные идеи.
Естественно, ликвидация униатской церкви едва ли содействовала формированию белорусской идентичности, и действительно униатство во многом способствовало развитию украинского движения в Восточной Галиции. Однако преувеличивать значение этого фактора также было бы ошибочным. Дело не только в униатстве как таковом. Далеко не всегда оно было безусловным модусом формирования украинской идентичности. Определенная часть униатского духовенства была не национально, а пророссийски ориентирована. (Весьма показательна в данном случае судьба и эволюция взглядов одного из членов «русской троицы» Якова Головацкого.) Не стоит забывать и о том, какое место униатство занимало в системе социальных и политических отношений в Восточной Галиции и империи Габсбургов в целом, что объясняется политикой Марии Терезии, направленной на уравнение в правах католиков и униатов и развитие униатского образования. К этому необходимо добавить и итоги реформ Иосифа II, пусть и непоследовательных, но которые сделали крестьянина юридически независимым от помещика. Здесь будет уместно напомнить один из выводов М. Гроха о том, что национальные движения начинаются лишь через поколение после ликвидации крепостной зависимости. Следует также отметить, что сохранение униатства до 1839 г. на Волыни и в Подолье не оставило там сколько-нибудь значительных следов, как в Восточной Галиции. Да и в Беларуси, даже несмотря на существование такого мощного фактора, как Виленский университет, это вероисповедание не повлекло столь же очевидной артикуляции (с.12) этничности, какая была представлена, например, на страницах «Русалки Днiстровоï» (1837).
Но самое главное даже и не в этом. Развитие национальных движений ряда народов Центрально-Восточной Европы проходило успешно и без значительно участия духовенства (например, у латышей, эстонцев, финнов, да и в надднепровской Украине). Среди причин, осложнявших процесс формирования национальной общности белорусов, Р. Радзик отмечает отсутствие собственного «Пьемонта», роль которого у украинцев играла Восточная Галиция, у литовцев – Восточная Пруссия. Это, действительно, достаточно существенный фактор, однако в истории многих народов Центрально-Восточной Европы (чехов, эстонцев, латышей) он также отсутствовал.
Среди компаративистских исследований проблемы особо следует упомянуть неопубликованную диссертацию американского историка С. Гутиepa «Истоки украинского народного национализма: демографическое, социальное и политическое исследование украинской национальности до 1917 г.» (1990), интересующий нас материал которой достаточно подробно изложен в монографии Я. Грицака [1, с.100–101]. С точки зрения С. Гутиера, украинское и белорусское национальные движения структурно были чрезвычайно близки, что вытекало из схожести социоэтнических и социокультурных характеристик общества (социальная тождественность украинца/белоруса крестьянину, низкий уровень грамотности). Схожими были и этнические композиции других социальных групп: помещиками были поляки или русские, мелкая торговля находилась в руках евреев, бюрократия была русской. Больший размах украинского движения американский ученый объясняет относительной многочисленностью интеллигенции, позволившей ей, в отличие от белорусской, создать национальные общины по крайней мере в двух крупных городах – Киеве и Полтаве.
Такой подход несколько схематичен. Явным преувеличением, например, будет считать, что все посты в административном аппарате Украины и Беларуси занимали русские. Чиновников этой национальности на самом деле было 46,3% в Беларуси (белорусов – 38,7%) и 53,9% в Украине (украинцев – 40,8%). Относительно низкий уровень концентрации интеллигенции у белорусов действительно имел место, однако у литовцев, например, эти показатели также не были большими.
Вероятно, учитывая именно схематизм этого подхода, Я. Грицак дополнил о положением о мобилизующей социальной роли исторической памяти о гетманщине в развитии украинского национального движения (отсутствовала У белорусов).
Эту точку зрения разделяет и С. Токть, автор статьи «Белорусское национальное движение XIX–XX вв. в контексте национальных движений народов Центрально-Восточной Европы» (2001) [12]. Он сравнивает белорусское движение с украинским и литовским, упомянута также словацкая ситуация и ряд других. В (с.13) качестве критериев анализа предложены этапы развития национальных движений, их хронологические рамки и социально значимые результаты. Хотя периодизация белорусского национального движения, представленная С. Токтем, выглядит чрезмерно оптимистичной, а оценка многих событий в Украине и Литве – достаточно спорной, с общим выводом об отставании национальных процессов в Беларуси «по времени и размаху» вполне можно согласиться. Общее заключение о том, что «нациообразующяй процесс на белорусских землях проходил в наиболее неблагоприятных условиях по сравнению со всеми остальными народами Центрально-Восточной Европы» [12, с.75], представляется достаточно адекватным. Что же касается роли памяти о гетманщине, то история Центрально-Восточной Европы свидетельствует, что абсолютизировать подобные факторы нет оснований. Так, литовцы, располагавшие значительно большим идеологическим ресурсом в этом отношении, использовали его куда меньше, а латыши и эстонцы вообще обошлись без него.
В заключение историографического обзора необходимо отметить еще одно, так сказать, общее место. Подавляющее большинство исследователей склонны придавать особое значение этнолингвистической и конфессиональной близости украинцев и белорусов к русским – фактору, облегчавшему ассимиляцию и, естественно, осложнявшему артикуляцию национальной идентичности (например, по сравнению с латышами, литовцами, эстонцами). Неоспоримость этого положения кажется очевидной лишь на первый взгляд. Венграм удалось добиться куда больших успехов в ассимиляции словаков и украинцев, а немцам (в Восточной Пруссии) – литовцев, несмотря на куда более значительные языковые различия.

Гипотеза

Все представленные выше работы, за исключением исследования С. Гутиера, носят оценочный и несколько приблизительный характер. Вместе с тем и сходства, и, что главное, различия процессов формирования украинской и белорусской наций могут быть выражены куда более точно как на уровне судеб отдельных личностей, так и на уровне социологической оценки массовых явлений.
Приведу два, но мой взгляд, достаточно красноречивых примера. Есть много общего в судьбах двух историков, почти одногодков, которые практически одновременно стали учениками В. Антоновича в Киевском университете, − М. Грушевского и М. Довнар-Запольского. Однако последний не стал председателем Белорусской центральной рады и не создал чего-либо по социальному резонансу соответствующего «Icтopii Украïни-Руси» М. Грушевского. И дело совсем не в отсутствии у М. Довнар-Запольского таланта, трудолюбия и национального патриотизма. (с.14)
Пример второй. По сведениям, собранным Я. Грицаком, на выборах в Учредительное собрание украинские партии набрали 5 млн. голосов и значительно опередили все русские партии в Украине [1, с.117]. На тех же выборах белорусские партии и объединения собрали 19 тыс. голосов (0,59%) и тем самым лишь подтвердили свой списочный состав [10, с.164]. Контраст очевиден, и едва ли это возможно объяснить лишь мобилизующей ролью исторической памяти о гетманщине или только униатством в Восточной Галиции, хотя и М. Грушевский, и другие активисты национального движения надднепровской Украины действительно могли укрыться там от преследований, в то время как белорусские патриоты такой возможности не имели.
Нисколько не умаляя значения этих факторов, мне все-таки хотелось бы показать, что дело главным образом было в разнице социальных ресурсов национальной мобилизации в Украине и Беларуси XIX – начала XX в. Под социальными ресурсами понимается не только наличие социальных групп, способных рекрутировать из своей среды национальных активистов. Это понятие гораздо шире. Оно включает в себя модернизационную готовность общества как вырабатывать национальную идеологию на массовом уровне, так и адекватно реагировать на нее.
Исследование основано на анализе различных параметров населения, проживавшего на пространстве, примерно совпадающем с современными территориями Беларуси, Литвы, Латвии и Эстонии. Что же касается Украины, то ситуация несколько сложнее. Расчеты производились на основе данных по Волынской, Подольской, Киевской, Черниговской, Полтавской, Екатеринославской, Харьковской и Херсонской губерниям, что, конечно, не в полной мере соответствует современной территории Украины и в чем я вполне отдаю себе отчет. Вместе с тем и украинские ученые, например Я. Грицак, определяют эту территорию как «этническое ядро», а следовательно, данные эти можно рассматривать как достаточно точное отражение господствующих тенденций общественного развития [1, с.99]. Что же касается статистики по Восточной Галиции, то, не имея возможности работать с источниками, я не счел для себя возможным использовать материалы других исследователей.

Источники

Статья основана на анализе статистических источников XIX – начала XX в., Два из которых нуждаются в дополнительном комментарии. Во-первых, это сравнительно мало задействованное в компаративистике экономико-статистическое следование начала XX в. «Торговля и промышленность Европейской России по районам» [13]. Сами составители отмечали, что это первый в истории России опыт систематического сравнительного свода данных, отражающий обороты внутренней и внешней торговли, промышленности, перевозки грузов по (с.15) железным дорогам и водным путям сообщения. Работа над сводом данных проводилась в течение восьми лет под руководством В. П. Семенова-Тяньшанского Основу его составила информация Казенной палаты Министерства финансов России, в которой хранились карточки для каждого торгового или промышленного предприятия (всего до 600 тыс.). В них содержались сведения о годовых оборотах, прибылях и размерах налогового обложения предприятия. Эта информация картографировалась по отдельным населенным пунктам и волостям, на основании чего были выделены торгово-промышленные районы: группы волостей, тяготеющих к определенным населенным пунктам. Они, в свою очередь, были объединены в так называемые полосы – крупные регионы с достаточно четко выраженной специализацией и примерно одинаковым уровнем «оживления торгово-промышленной жизни». Этот уровень высчитывался как абсолютная сумма торгово-промышленного оборота в рублях на одного жителя. За основу были взяты фискальные данные за 1900 г., а количество жителей исчислялось исходя из данных переписи 1897 г. с учетом естественного прироста. Составители сборника вполне отдавали себе отчет о том, что фискальная статистика не учитывала объемы производства в крестьянских хозяйствах. Именно поэтому были использованы данные о грузообороте на железных дорогах и водном транспорте, то есть там, где это было возможно учесть. Составители подчеркивали, что торговый оборот является показателем «потребительской силы» определенной местности. На наш взгляд, материалы этого сборника отражают интенсивность экономической активности и могут быть рассмотрены как один из важнейших показателей уровня модернизации.
Во-вторых, это материалы «Первой всеобщей переписи Российской империи 1897 г.» [7]. В связи с этим источником необходимо отметить следующее. Если в украинской н белорусской историографических традициях сложилось восприятие данных этой переписи как априорно адекватных действительности, то в польской существует устойчивое мнение, что перепись 1897 г. является фальсификацией. Учитывая, что польские школы украинистики и белорусистики одни из сильнейших в мире, игнорировать эту точку зрения было бы по меньшей мере ошибочно, так как она ставит под сомнение саму возможность проведения исследований, подобных представленному в этой статье. Главной причиной объявления польскими историками и демографами переписи 1897 г. фальсификацией является несовпадение ее результатов с материалами других форм учета населения. Напомню, что удельный вес польского населения в современных границах Беларуси согласно материалам «Приходских списков» в середине 1850-х гг. составил примерно 8% населения, по переписи 1897 г. – 2,4, а согласно последней переписи Беларуси 1999 г. – 3,9%.
Начну именно с фальсификации. Необходимо отметить, что в занижении численности своей этнической группы организаторов переписи 1897 г. обвиняли не только поляки, но и литовцы, и даже белорусы, к числу которых, с точки (с.16) зрения польских исследователей, и была приписана большая часть поляков [14, с.385, 428]. Но были ли российской администрации вообще нужны какие-либо фальсификации? Антипольский харатер режима во время проведения переписей не вызывает никаких сомнений. Но в то же время едва ли польское движение в 1897 г. было настолько сильным, чтобы вызвать значительные фальсификации. Социалисты Ю. Пилсудского и эндеки Р. Дмовского еще только делали первые шаги и не были массовыми партиями, а польская буржуазия была больше заинтересована в использовании имперских рыночных возможностей (в том числе и за пределами империи), чем в поддержке национального движения.
Следует сказать, что польские исследователи как в прошлом, так и в настоящем не приводят сколько-нибудь развернутой аргументации в пользу своей точки зрения. Так, например, ни Л. Василевский, ни Е. Ромер, ни Я. Чекановский не оставили какого-либо описания методики своих подсчетов и интерпретации материалов переписи 1897 г. А часто цитируемое утверждение Л. Малишевского о том, что к полякам были отнесены только крупнейшие землевладельцы с семьями и немногочисленные представители польской интеллигенции в городах и местечках [22, с.18], необоснованно. Не менее 30,1% поляков в Беларуси, 15,6% в Литве, 46,5% в Украине (а в Волынской губернии – 54,7%) в соответствии с переписью 1897 г. составляли крестьяне.
Не выдерживает критики и основной тезис польских исследователей о том, что всех католиков белорусов и украинцев следует считать поляками. Так, П. Эберхардт утверждает, что во второй половине XIX в. «на пространстве бывшей Речи Посполитой возникает понятие национальной идеи среди крестьянского слоя», «крестьянин-католик, употреблявший славянские диалекты... становится окончательно поляком» и что «эти процессы в конце XIX в. выступали уже в четко очерченной форме» [15, с.31]. На наш взгляд, это явное преувеличение. Для крестьян не только Восточной, но и Западной Европы было характерно отсутствие четкого национального самосознания. Такая ситуация была характерна даже для Франции конца XIX в., несмотря на более чем столетнее существование «образцового» для других народов национального государства [28]. Отметим, что, согласно основательным монографиям X. Бродовской и Я. Моленды, более-менее четкая артикуляция этнической идентичности среди крестьян на собственно этнической польской территории приходится на период революции 1905–1907 гг. и в большей степени на время Первой мировой войны [17, с. 23]. Что же касается конца XIX в., то, по мнению Я. Моленды, «для сельской местности Королевства Польского, впрочем как и для Галиции, обычными явлениями были: цивилизационная отсталость, безграмотность, низкий уровень сознания национального и политического, а также связанное с этим безразличие к общественным делам» [23, с.95]. В связи с этим сложно представить, чтобы формирование польского национального самосознания среди (с.17) крестьян-католиков белорусско-литовского пограничья шло быстрее, чем собственно в Польше. Это наше предположение подтверждает и фундаментальное исследование Р. Радзика, который отмечает, что даже среди польской интеллигенции на землях литовско-белорусских распространение понятий нации (культурной, а не политической), идеологической отчизны происходило медленнее, чем в конгрессовой Польше [24, с.136–137].
Необходимо учесть и еще одну точку зрения, авторов которой на сегодняшний день сложно заподозрить в какой-либо тенденциозности. Имеется в виду действительно основательное исследование переписи 1897 г. группой ученых под руководством А. Каппелера, которое не оставляет места для сомнений в ее адекватности [16].
Подчеркну, что среди статистических источников XIX – начала XX ст. перепись 1897 г. занимает особое место. По богатству материалов она превосходит все другие статистические материалы (впрочем, не только того времени, но и всего XX в.). В ней содержится огромный фактический материал об этническом конфессиональном, сословном, профессиональном составе населения, уровне грамотности и т. д. Наличие многочисленных корреляционных таблиц позволяет проследить развитие этнических и миграционных процессов. Вместе с тем известно, что в организации и методике проведения переписи было много недостатков. Наибольшие претензии предъявляются к определению этнической принадлежности по «родному языку». Необходимо отметить, что такой подход был обусловлен не только реалиями Российской империи, где процессы формирования устойчивой этнической идентичности были далеки от завершения, но и требованиями международных организаций, в частности Международного статистического конгресса. Добавим, что подобный способ определения этнической принадлежности практиковался и в других государствах Европы.
При интерпретации материалов переписи 1897 г. необходимо учитывать особенности механизма ее проведения. Переписные листы заполнялись заранее, а в день проведения переписи подлежали лишь сверке (в этом секрет проведения переписи за один день). При этом грамотные сами заполняли переписные листы и, следовательно, самостоятельно определяли, какой язык указать родным. Необходимо учитывать и то обстоятельство, что графы «родной язык» и «грамотность» в переписном листе стояли рядом. Поэтому случаи, когда интервьюируемый, владея в той или иной степени русским, польским, немецким и т.д. языком, в то же время считал родным языком белорусский, украинский, литовский, с нашей точки зрения являются примерами осознанной этнокультурной ориентации и могут быть квалифицированы как факты этнического самосознания. Что касается неграмотного населения, то счетчики были обязаны вписывать в анкету название того языка, «который каждый считает для себя родным». Однако как происходило это на самом деле, сейчас сказать сложно.
Что же касается интерпретации материалов переписи 1897 г., то необходимо (с.18) снова подчеркнуть – перепись дает информацию о родном языке, а в отношении неграмотного населения только о родном языке с точки зрения переписчиков. Перепись таким образом, отражает лингвистическую, а не национальную ситуацию. Это принципиальный момент. И тенденциозность российской администрации в таком случае состоит в интерпретации родного языка как идентификатора национальной принадлежности, в формулировке «народности на основании родного языка». В этом аспекте официальная позиция очевидно отражала официальные ожидания (в социологическом аспекте) того, к какой национальности следует отнести население исходя из его лингвистических характеристик. Поэтому публикацию материалов переписи 1897 г. (т. е. интерпретацию) необходимо рассматривать как социальный проект, инструмент социальной инженерии (который, кстати, и сработал), а не как отражение массовой идентичности, национальной формы которой на этом уровне еще в принципе существовать не могло.

«Этнографическая фаза»: первая половина XIX в.

На мой взгляд, не только в 1917 г., но и на начальном этапе национального возрождения («гроховской» фазе «А» или «геллнеровской» этнографической фазе) украинское движение значительно опережало белорусское. И масштабы артикуляции украинской этничности, и собственно степень их артикулированности в значительной степени превосходят белорусские. Именно такое ощущение остается от сопоставления публикаций Д. Бантыш-Каменского («История Малой России», 1822), Н. Маркевича («История Малороссии», 1842), И. Бодянского («Истории Русов», 1828), А. Павловского («Грамматики малороссийского наречия», 1818), сборников этнографических и фольклорных материалов Н. Церетели (1819) и особенно М. Максимовича (1827), В. Залесского (1833), Й. Лозинского (1835) с аналогичными по содержанию и значению сборниками белорусских песен Я. Чечота (1837-1846), исторического очерка М. Без-Корниловича (1855), словаря И. Носовича (1870) или сборника документов И. Григоровича (1824). Этот вывод не основан на каком-либо строгом анализе, и мне хотелось бы, чтобы читатель просто поверил этому допущению. Тем более что существуют и другие примеры украинского лидерства. Именно лидерства. Если верить традиции анализа национализма, заложенной X. Коном и продолженной Л. Гринфелд, то необходимо считать, что практически все формы национальных движений за редкими исключениями не оригинальны, их идея «импортируется» либо бюрократическим аппаратом, либо «старой» аристократией, либо «молодой» интеллигенцией [21, с.19]. История народов Центрально-Восточной Европы почти полностью подтверждает этот тезис. Правда, мобилизующее воздействие оказывает не некая абстрактная идея, а конкретный пример, как правило, соседа. По мнению многих украинских авторов, (с.19) в том числе Я. Грицака, для украинского движения таким примером были поляки. Белорусской историографией эта проблема исследована значительно меньше. Однако провоцирующее лидерство украинской литературы как одно из проявлений национальной мобилизации представляется очевидным. Публикация И. Котляревским «Энеиды» (1798, 1809), например, непосредственным образом способствовала появлению одноименной поэмы на белорусском языке, о чем свидетельствуют и текстуальные совпадения [6, с.325]. Творчество Т. Шевченко оказало влияние на становление белорусской литературы [11]. Добавлю к этому, что в украинском движении, в отличие от белорусского, достаточно рано начала формироваться национальная идеология: опубликованная О. Бодянским «История Русов» имела откровенную антипольскую и антироссийскую направленность. Национальная идеология заняла четко очерченное место в программе созданного Н. Костомаровым Кирилло-Мефодиевского братства (1845–1847) Наконец, украинское движение имело опыт участия в политической борьбе во время революции 1848 г. («Головна Руська Рада» во Львове).
Существенным отличием украинского движения было наличие преемственности, прежде всего идеологической. Так, известно, что «История Русов», памятник идеологии автономистов конца XVIII в., как никакое другое произведение оказала сильное влияние на формирование сознания молодого Т. Шевченко [1, с.26]. Преемственность проявлялась на академическом (П. Кулиш и Н. Костомаров были учениками И. Срезневского и М. Максимовича) и семейном уровнях (сын одного из участников «Руськой троицы» Маркияна Шашкевича – Владимир стал во главе национального движения в Галичине в начале 60-х гг. XIX в.) [1,c. 36, 76].
Я, однако, совсем не склонен представлять идиллическую картину украинского движения. Оно так же, как и белорусское, оставалось малочисленным, находившимся на периферии социальных интересов большинства населения. О чем свидетельствует, например, отсутствие внимания к национальной литературе даже в Галицийской Украине [1, с.51].
Однако в целом существенно другое. Если позволительно называть П. Багрима «белорусским Тарасом Шевченко», то мне интересно не сравнение их талантов, а именно то, почему же на самом деле, в силу каких социальных условий Багрим так белорусским Шевченко и не стал.
Причины различий социальных условий жизни этих народов многообразны. Главная из них коренится в принципиальных различиях этносоциальной и конфессиональной структуры населения, по крайней мере на значительной части этнической территории Украины. Оно отличалось большей гомогенностью, большим удельным весом коренного населения. Согласно реконструкциям В. Кабузана и Г. Махновой, на Левобережье в конце XVIII в. украинцы составляли 98,1% населения, Слобожанщине – 85,9% [3, с. 31, 32]. Едва ли эта ситуация существенным образом поменялась к середине XIX в. Если считать конфессиональную (с.20) принадлежность непосредственно сопряженной с этнической у католиков и иудеев (соответственно поляков и евреев), то удельный вес этих групп в Украине (соответственно 4,24 и 6,25%) был значительно ниже, чем в Беларуси, где католики составляли 17,9% (а поляки до 8%), иудеи – 10,4% населения. При этом 92% католиков и 79,5% иудеев были сосредоточены на Правобережье, где их удельный вес примерно соответствовал ситуации в Беларуси – 9,1 и 11,6%. В то же время доля католиков и иудеев в Черниговской губернии не превышала соответственно 0,1 и 2,15%, в Полтавской – 0,06 и 1,46%, Екатеринославской – 0,68 и 2,22%, Харьковской – 0,07 и 0,02% [9].
Различия касаются, в частности, соотношения еврейского и «христианского» населения в структуре основных городских сословий. Так, согласно Окладной книге за 1817 г., евреи составляли 13,9% купеческого сословия Украины (в Беларуси 72,8%) и 55,1% мещан (в Беларуси 78,9%) [8]. При этом ситуация в Волынской и Подольской губерниях была схожа с белорусской: евреи составляли 63 8% купцов и 87,3% мещан. А в Полтавской, Черниговской и Екатеринославской губерниях евреи составляли лишь 5,0% купцов и 17,6% мещан.
Следующее, не менее важное отличие – значительная численность формально свободного сельского населения, официально именовавшегося «малороссийским казачеством» (всего в 1817 г. 13,86% податного населения, или 496 тыс. мужчин). При этом в Полтавской губернии казаки составляли 42% податного населения, в Черниговской – 30, Екатеринославской – 16,3, Херсонской – 8,3%. Согласно данным Окладной книги за 1834 г., численность «малороссийских казаков» почти не изменилась (498 тыс. человек), а удельный вес начал снижаться – до 12,35% податного населения. К 1858 г. почти все малороссийские казаки были превращены в казенных крестьян, что хотя и не означало значительного изменения их материального положения, однако в социальном отношении было достаточно чувствительным ударом.
Следующее отличие – это удельный вес крепостных крестьян. В целом в начале XIX в. он составлял 55,6% в Украине и 57% в Беларуси. Однако по регионам Украины эти показатели значительно различались. На Правобережье – от 86,9% в Киевской губернии до 61,4% в Подольской, на Левобережье – 47%, в Харьковской и Екатеринославской губерниях – 41% податного населения (по данным за 1817 г.). К 1834 г. появились уже заметные различия и между Украиной и Беларусью. Удельный вес крепостных крестьян в структуре податного населения составил соответственно 56,85 и 64,8%. При этом значительное сокращение процента крепостных крестьян произошло в Киевской и Волынской губерниях (до 73% от податного населения) [8]. К 1858 г. численность крепостного населения в Украине сократилась еще больше – до 44,24%, в том числе на Правобережье – в среднем до 58%, на Левобережье – до 37%, в Харьковской и Херсонской губерниях до 30 и 31% соответственно [4, с.94]. Необходимо учитывать, что на Левобережье крепостное право было утверждено лишь в конце (с.21) XVIII в. В то же время в Беларуси крепостные крестьяне составляли 61,8% населения, и этот показатель был самым высоким в европейской части империи при средних 37,5% [4]. Могилевская губерния по удельному весу крепостных (64,7%) уступала лишь Смоленской, где этот показатель был наивысшим (69,0%) В целом процент крепостного населения по отдельным белорусским губерниям соответствовал аналогичным показателям нечерноземной полосы России Однако на юге России крепостных было значительно меньше, а на севере этот показатель был вообще ничтожным, поэтому средние значения были меньшими, чем в Беларуси. В наиболее «литовской» по населению Ковенской губернии крепостные также составляли лишь 36,9% населения. Из всего этого несложно сделать вывод, что не только по сравнению с украинцами, но и в целом в контексте Центрально-Восточной Европы и России белорусы к концу 1850-х гг. оставались наиболее закрепощенным народом и, более того, уровень этого закрепощения даже возрастал.
Показателем социальной мобильности может считаться число крестьян в структуре городского населения. По этому критерию к середине 1850-х гг. Украина также значительно отличалась от Беларуси. И если в Волынской (6,23%) и Подольской (1,6%) губерниях положение было примерно подобным белорусскому, то на Левобережье и Слобожанщине ситуация была принципиально другой. В городах Полтавской губернии крестьяне составили 31,4% населения, Черниговской – 23,1, Харьковской – 56,5, Екатеринославской – 19,2%. В то же время в городах Минской губернии крестьяне составляли лишь 0,9% населения, Виленской – 1,8, Витебской – 2,4, Гродненской – 2,6, Могилевской – 6,9% [4].
Таким образом, по ряду чрезвычайно существенных показателей этносоциальной и конфессиональной структуры населения ситуация в Украине, и особенно на Левобережье, в значительно большей степени благоприятствовала зарождению национальной консолидации. Именно с этой точки зрения необходимо рассматривать социальную роль памяти о гетманщине. Не как наличие общего мифа, а как памяти о реальной ситуации, изменение которой привело к значительному ухудшению положения многочисленных групп населения – крестьян и казаков.
Другим, а возможно, и более значимым на этом этапе фактором стало наличие университетских центров (в Харькове с 1805 г. и Киеве с 1845 г.). Их существование создавало необходимую среду для формирования национальной идеологии. Не менее важно и то, что в совокупности с особенностями этносоциальной структуры наличие университетов обеспечило куда большие возможности для социальной мобильности лиц, непосредственно связанных с народной культурой. В данном случае достаточно показательно, что социальное происхождение П. Кулиша (из семьи вольных крестьян) и Н. Костомарова (сына русского помещика и украинки-крепостной) не стало преградой в их акадеческой (с.22) карьере [1, с.36]; ситуация позволила не только раскрыться таланту
Т. Шевченко, но и стать социально значимым явлением. Отсутствие таких условий в Беларуси с наглядностью проявилось в судьбе П. Багрима.
В целом же важнейшей причиной, тормозившей развитие как украинского, и белорусского движения, стала модернизационная отсталость – исключительно низкий уровень охвата населения системой образования. По данным за 1856 г. доля учащихся в структуре населения Волынской губернии составляла 0,23%, в Подольской – 0,25, Полтавской – 0,44, Киевской – 0,5, Черниговской – 0,54, Екатеринославской – 0,92. Виленской – 0,52, Витебской – 0,34, Гродненской – 0,37, Минской – 0,33, Могилевской – 0,50%, в то время как, например, в Лифляндской губернии – 4,62%.

На рубеже веков

Не хотелось бы подробно останавливаться на фактах, демонстрирующих опережающее развитие украинского движения по сравнению с белорусским во второй половине XIX в. О том, что это действительно было так, свидетельствует значительно более интенсивное подавление украинского движения российской администрацией. Эта сила всегда была адекватной потенциальной угрозе, что доказательно продемонстрировано в монографии В. Родкевича, проанализировавшего имперскую национальную политику по отношению к полякам, литовцам, украинцам и белорусам [25]. Действительно, с 1859 по 1895 г. было издано по меньшей мере семь различных указов и постановлений, в той или иной степени ограничивающих возможность публикации литературы на украинском языке, в том числе и печально знаменитые Валуевский указ 1863 г. и Указ 1876 г., призванные в первую очередь не допустить распространения национальной идеологии среди масс. В то же время по отношению к белорусскому движению ограничительный характер носил лишь Указ 1859 г., запрещавший, также как и в Украине, публикацию литературы на основе латинского алфавита. Даже несмотря на беспрецедентные меры по подавлению украинского движения, в связи с чем центром национального движения стала Восточная Галиция, его масштаб в надднепровской Украине значительно превосходил белорусский. Причиной этому, как и прежде, был значительно более высокий уровень модернизации.
Анализ материалов «Торговли и промышленности России...» убедительно свидетельствует, что в экономическом отношении Украина значительно обгоняла Беларусь (все приведенные ниже экономические данные подсчитаны автором по [13]). Если в Беларуси годовой оборот составлял 25,79 руб. на душу населения, то в Украине – 70,26. При этом показатели Украины, хотя и значительно уступали латышским (204,87), были близки эстонским (85,54) и значительно опережали литовские (39,07). Вместе с тем интенсивность экономического (с.23) развития была крайне неравномерна. С одной стороны, большая часть развитых районов находилась на юге Украины (например, Юзовский район – 448 руб. в год на человека), а с другой стороны, на севере, в Волынской губернии, располагались наименее развитые районы европейской части империи (Камень-Каширский и Ковельский – соответственно 4 и 5 руб. в год на человека). Даже в развитых южных регионах существовали чисто аграрные зоны, в которых уровень торгово-промышленного оборота не превышал 14–15 руб. в год на человека. Средний уровень развития северных Волынской и Черниговской губерний (соответственно 26,3 и 28,1 руб.) мало чем отличался от средних показателей по Беларуси. Сравнительно невысоким он был и в одной из наиболее активных в национально-культурном отношении Полтавской губернии (30,4 руб.). Однако средний уровень экономической активности в Украине в целом был выше, чем в Беларуси. Естественно, и здесь были относительно развитые районы, например Гродненский (62 руб.) и Брестский (88 руб.), которые составителями «Торговли и промышленности...» были отнесены к «Привислинской» экономической зоне, или аграрный Ошмянский район, который по своим показателям (40 руб.) приближался к Прибалтике. Однако это были, скорее, исключения на фоне патриархального Полесья и (что удивительно) таких районов, как Воложинский, Глубокский, Друйский и Диснянский (всего лишь по 8 руб. на человека!), Черейский (5 руб.), Чечерский (6 руб.), Сенненский (8 руб.), Климовичский (9 руб.).
Не будем углубляться в причины экономической отсталости Беларуси, что может и должно стать предметом отдельного исследования. Отметим лишь, что, поданным «Торговли и промышленности...», показатели Беларуси близки аналогичным по Литве и ряду губерний Украины (в Волынской – 26,37 руб. на душу населения, в Подольской – 38,12 руб.), восточной части «Привислинской полосы», населенной преимущественно не поляками (Влодава – 14 руб., Бяла – 17 руб., Соколка – 19 руб. и т. д.). Позволим себе один предварительный вывод: зона экономической отсталости совпадала с территорией распространения крупного польского землевладения на этнически не польских землях.
Естественно, уровни экономической и национальной активности не связаны напрямую. Однако, что отмечает и М. Грох, есть некий минимум развития рыночных отношений, до достижения которого национальное движение вряд ли имеет шансы на развитие [20, с.86]. Показатели Полтавской губернии свидетельствуют, что он не обязательно должен быть очень высоким. Вместе с тем ряд районов Беларуси и в меньшей степени Украины на начало XX в. его просто не достигли.
Наряду с интенсивностью рыночной активности большое значение для развития национального движения имеют социальные ресурсы, в первую очередь те, которые могли обеспечить его интеллектуальную базу. Материалы переписи 1897 г. позволяют получить достаточно детальный портрет представителя (с.24) образованного населения, согласно формулировке переписи – «с образованием выше начального (все приведенные ниже данные подсчитаны автором по [7]). У украинцев эта группа составила 44 тыс. 721 человек, у белорусов – 8 тыс. 320, при этом на каждые 10 тыс. украинцев приходилось 27,2 человека с образованием выше начального, у белорусов – только 17,8. Характерно, что, например, в Полтавской губернии этот показатель доходил до 85. Образованных украинцев в одной Полтавской губернии (11 тыс. 386 человек) было больше, чем всех белорусов с образованием выше начального. Они составляли 25,4% всех образованных украинцев вообще. По-видимому, именно этим в первую очередь объясняется своеобразный «полтавский» феномен. Необходимо добавить, что отсутствие университетских центров в Беларуси не только не позволило сформироваться национально ориентированной профессуре, но значительно ограничило возможность социальной мобильности для коренного населения: численность крестьян с университетским образованием в Украине (всего 348 человек, в том числе в Киевской губернии – 120) была в 20 раз больше, чем в Беларуси (17 человек). Вместе с тем необходимо иметь в виду, что одной многочисленностью или критической массой интеллигенции успех национального движения объяснять не следует. Так, у латышей эта группа насчитывала 6 тыс. 148 человек (46,6 на 10 тыс. латышей), у эстонцев - 3 тыс. 442 (38,6 на 10 тыс. эстонцев), а у литовцев всего 2 тыс. 726 (17,3 на 10 тыс. литовцев). И хотя у литовцев этот показатель был наименьшим, темпы развития их национального движения обгоняли не только белорусские, но и украинские.
Многие исследователи, например Дж. Броили, Я. Грицак, Т. Раун, М. Грох, подчеркивают особую роль представителей таких профессий, как юристы, журналисты, литераторы, ученые и преподаватели высших учебных заведений, в процессе становления наций. Именно эта категория является генератором национальных программ и политических активистов. При этом абсолютная численность этой социальной группы принципиального значения не имеет. Материалы переписи 1897 г. позволяют детально проанализировать и эти аспекты. Так, категория, занятая «частной юридической деятельностью», была вынесена в отдельную строку. К отдельной категории были причислены и занятые «наукой, литературой и искусством». Однако в последнем случае критерии не совсем понятны, особенно являлись ли эти занятия единственным источником доходов. Перепись 1897 г. зафиксировала 442 украинца, занятого частной юридической деятельностью, и 467 – наукой, литературой и искусством, среди белорусов соответственно 60 и 89. На каждые 100 тыс. украинцев приходилось 2,7 юриста (у белорусов – 1,2) и 2,8 занятых наукой, литературой и искусством (у белорусов – 1,9).
Особую роль в развитии национальных движений в Центрально-Восточной Европе играла учительская среда, представлявшая массовый социальный ресурс, социальную группу, из которой рекрутировались рядовые активисты (с.25) национальных движений. Кроме того, известно, что именно в семьях школьных учителей выросли многие будущие юристы, журналисты, ученые и профессора ставшие впоследствии лидерами этих движений. Необходимо подчеркнуть, что в группу «занятые учебной и воспитательной деятельностью» входили не только учителя. Сюда отнесены, например, и частнопрактикующие воспитатели, гувернеры и т. д. Перепись зафиксировала 9 тыс. 459 украинцев и 3207 белорусов учителей (соответственно 57,6 на 100 тыс. украинцев и 67,4 на 100 тыс. белорусов). Необходимо подчеркнуть, что у эстонцев и латышей эти показатели были значительно выше (195,6 на 100 тыс. эстонцев и 147,2 на 100 тыс. латышей), a у литовцев, наоборот, ниже (всего лишь 43,6 на 100 тыс. литовцев).
Что же касается роли священнослужителей, то именно у литовцев эта группа во многом компенсировала недостатки всех остальных социальных ресурсов. Обращает на себя особое внимание многочисленность литовцев среди духовенства неправославных христианских исповеданий – всего 958 человек. При этом они доминировали среди своей группы (55%), в то время как поляки в ней составляли только 37,5%. Это обстоятельство во многом объясняет исключительное значение католического духовенства в развитии литовского национального движения. Однако его многочисленность, естественно, была не единственным определяющим фактором. У украинцев и белорусов численность православного духовенства тоже была значительной в абсолютных показателях – соответственно 18 тыс. 144 и 2 тыс. 363 человека. В структуре своих профессионально-конфессиональных групп украинцы и белорусы были представлены почти на том же уровне, что и литовцы, − 53 и 47%, однако роль православного украинского и белорусского духовенства не сопоставима с литовским.
Как социальный ресурс национального движения чиновничество, как правило, не было особо значимо вследствие особенностей своего положения. Чиновники предельно зависимы от власти и в большинстве своем заинтересованы в сохранении существующего порядка. В национальное движение они вступают в том случае, когда его перспективы представляются вполне очевидными. Восходящую социальную мобильность отражают показатели представительства коренных групп населения в «администрации, суде и полиции». По данным переписи 1897 г., в этой сфере было занято 12728 украинцев (77,5 на 100 тыс.) и 3486 белорусов (73,2 на 100 тыс.), т. е. положение их было примерно одинаковым.
Едва ли не самой проблематичной для коренного населения формой восходящей мобильности было попадание в состав сословной группы купечества. Однако украинская и белорусская ситуации в этом плане различались кардинально. Обращает на себя внимание и численность купцов-украинцев – 4434 человека (у белорусов – только 225), их удельный вес в структуре населения – у украинцев 27 человек на 100 тыс., у белорусов – только 4,7 (т. е. в 5,7 раза меньше). При этом украинские показатели были выше не только литовских (4,2 на (с.26) 100 тыс. литовцев), но и эстонских (17,5 на 100 тыс. эстонцев) и уступали лишь латышским (65,6 на 100 тыс. латышей). Такая ситуация объясняется в первую очередь слабым развитием рыночных отношений и лишь во вторую – традиционным доминированием в сфере предпринимательства евреев. В Украине евреи составляли только 58,3% купцов, в Беларуси – 91,5, в Литве – 83,1%. Соответствие купеческого сословия буржуазии заслуживает отдельного обсуждения. Если предположить, что оно было полным, то роль буржуазии, как это подчеркивает Дж. Броили, не следует преувеличивать. Ее интересы могут совпадать, а могут и не совпадать с интересами национального движения [18, с.30]. Во всяком случае в истории украинцев и особенно латышей буржуазия сыграла значительную роль. Однако в литовском варианте ее роль была ничтожной.
Материалы переписи 1897 г. позволяют провести сравнительный анализ социально-сословной структуры населения в целом. Естественно, что сословное деление к концу XIX в. далеко не в полной мере отражало реальную социальную структуру, особенно там, где интенсивность развития рыночных, капиталистических отношений была высока, а следовательно, также развита была и социальная мобильность. Вместе с тем сословная структура, несмотря на определенную степень своей формальности, накладывала значительный отпечаток на характер развития национальных процессов. Интересно, что с формальной точки зрения белорусы были, если так уместно выразиться, наименее «крестьянским» народом – 92,14% относились к сословию крестьян, у эстонцев – 96,3%. Это еще раз свидетельствует о формальности сословного деления в конце XIX в. Обращает на себя внимание высокий удельный вес и численность дворянства у литовцев (2,56%), белорусов (1,77%) и украинцев (0,54%). Значение этой группы для развития национальной консолидации не однозначно. Как уже отмечалось выше, победа эгалитаристского по своим лозунгам национального движения для дворянства означает весьма чувствительную утрату социального статуса и идентичности в «примордиальном» понимании. Там, где развитие модернизации уже само по себе подорвало его значение, эта ситуация переживается менее остро. В противоположном случае (как, например, в Беларуси) − наоборот. При этом не только ограничивается участие дворянства в национальном движении. Его положение в системе сложившихся социальных отношений значительно ограничивает возможности восходящей социальной мобильности для представителей мещанского и крестьянского сословий и, следовательно, серьезно ограничивает формирование потенциальных социальных ресурсов национальной консолидации.
Успех национальных движений во многом определяется поддержкой его городскими слоями населения. Потенциальные ресурсы Украины и Беларуси в этом отношении опять-таки кардинально различались. Согласно данным переписи 1897 г., городская украинская община насчитывала 904 тыс. человек (32,2% городского населения), белорусская – только 107 тыс. человек (16,5%). При этом (с.27) удельный вес горожан составлял 5,5% украинцев, а среди белорусов – только 2,2%. Доля украинцев в структуре горожан приближалась к показателям латышей (38,1%), хотя и значительно уступала показателям эстонцев (67,4%). Доля украинцев в городах составляла 32,2%. Показательно, что в городах Черниговской губернии она достигала 48,8%, Харьковской – 54,1, Полтавской – 57,1%. Особый интерес представляют сама Полтавская губерния и г. Полтава, который стал одним из центров украинского национального движения. Подчеркнем, что как губерния, так и сам город имели довольно средний для Украины уровень экономической активности (соответственно 30 и 64 руб. на человека в год) Полтава была относительно небольшим городом с населением 53 тыс. человек однако украинцы составляли 56% его населения. В масштабах губернии украинцы составляли 71,5% чиновников, 46,1% юристов, 83% православных священников, 49,5% учителей, 61,4% врачей, 46% лиц с образованием выше начального.
Но и преувеличивать значение этого фактора не следует. Литовцы, например, по этим параметрам были наименее урбанизированным народом Центрально-Восточной Европы: только 1,7% из них проживали в городах, составляя там лишь 7,7% жителей.
Пожалуй, решающим фактором поддержки национальных движений все-таки была массовая грамотность. Представленные ниже сравнительные данные дают информацию об абсолютных показателях грамотности, т. е. об отношении численности грамотных ко всему населению в целом. Такой подход несколько отличается от того, который традиционно принят в демографии, где учитывается соотношение грамотных к населению старше определенного возраста (обычно 9 или 10 лет, когда человек потенциально может быть грамотным). В связи с этим представленные данные, как в этой публикации, так и в более ранних, выглядят заниженными по сравнению с работами других авторов. Однако опора на абсолютные показатели имеет ряд преимуществ. Она соответствует методике, принятой в публикации материалов переписи 1897 г. А это, в свою очередь, значительно упрощает процедуру обработки и сопоставления ее данных. Исчисленные в абсолютных показателях данные свидетельствуют, что наименьшие показатели грамотности были среди украинцев (12,93%) и белорусов (13,5%), в то время как у литовцев они почти в три раза выше (36,8%), а у латышей (70,93%) – особенно протестантов – и эстонцев (80,0%) уровень грамотности приближался к теоретически возможному. Этот показатель, как видно, не находился в непосредственной зависимости от уровня экономического развития. Так, у латышей он оказался ниже, чем у эстонцев, а у украинцев ниже, чем у белорусов. При том, что уровни экономического развития Беларуси и Литвы были близки, показатели грамотности различались достаточно заметно. Причины различий коренились в региональных и конфессиональных традициях. Очевидно, что принадлежность к протестантизму в наибольшей степени, (с.28) а к православию – в наименьшей содействовала распространению грамотности. Показательно, что среди латышей-протестантов грамотных было 79,86%, среди католиков – только 44,38%.
Что же касается католической и православной традиций, то своеобразным маркером был подход к образованию женщин. Наиболее отчетливо это видно на показателях грамотности среди белорусов. Так, данные по четырем губерниям (Минской, Могилевской, Витебской и Гродненской) свидетельствуют, что грамотность среди католиков (29,9%) в 2,6 раза превышала этот показатель среди православных (11,1%). При этом если грамотность между мужчинами-католиками (33,5%) и православными (19,5%) составляла 1,7 раза, то между женщинами-католичками (24,9%) и православными (3,0%) – восемь раз (!). Можно предположить, что ситуация с мужской и женской грамотностью среди украинцев была сходной с православной белорусской. Кстати, именно больший удельный вес католиков среди белорусов (13,4%) по сравнению с украинцами (2,0%) и обеспечил более высокий средний уровень грамотности.
В Прибалтике грамотность среди женщин была выше, чем среди мужчин. Среди литовцев Ковенской губернии уровень грамотности женщин составлял 44,08%, мужчин – 37,79%. Из эстонцев Эстляндской губернии грамотных женщин 81,57%, мужчин – 79,89%, в Курляндской губернии аналогичные показатели среди женщин составляли 81,24%, мужчин – 78,88%. Среди латышей Курляндской губернии женская грамотность составляла 79,29%, мужская – 79,02%. Отметим, что свою роль в данном случае играла не только принадлежность к определенной конфессии, но и устойчивая регионально-конфессиональная традиция. Именно поэтому грамотность среди эстонок-православных (75,04%) и латышек-православных (74,11%) была достаточно высокой и превышала аналогичные показатели среди православных мужчин (соответственно 70,78 и 72,84%).
Женская грамотность, на наш взгляд, стала одним из важнейших факторов, определявших темпы развития национальных процессов. Гендерные аспекты развития национализма еще не достаточно теоретически проанализированы. С. Валби вслед за Н. Ювал-Девис и Ф. Антиас подчеркивает, что женщина не только биологически воспроизводит членов этнических сообществ, но играет центральную роль в идеологическом воспроизводстве коллективной идентичности и трансляции культуры [26, с.236]. Это утверждение, конечно, выглядит слишком общим, однако с ним сложно не согласиться. И отсюда логически следует вывод, что женская грамотность, а значит, и способность восприятия и готовность к ретрансляции национальной идентичности, является ключевым моментом в ее распространении в условиях Центрально-Восточной Европы.
В целом же относительно больший размах национальной консолидации среди украинцев по сравнению с белорусами был обусловлен объективными факторами уровня модернизации. Точно так же и отсутствие успеха (конечно, (с.29) опять-таки в разной степени) в реализации национальных проектов, как мне кажется, в первую очередь может быть объяснено особенностями все той же модернизации. Успех во многом зависит от баланса между теми, кто может сформулировать национальную программу, и критической массой тех, кто способен на нее адекватно отреагировать. Украинцы располагали значительными социальными ресурсами, обеспечившими выработку национальной доктрины, но отсутствие массовой подготовленной аудитории делало их движение чрезвычайно уязвимым по отношению к имперской репрессивной политике. Белорусское движение также наталкивалось на проблему отсутствия аудитории, располагало значительно меньшими интеллектуальными ресурсами, не имевшими соответственных центров институционализации. Однако литовскому движению, испытывавшему не меньшее давление, чем украинское, находившемуся в куда более сложных модернизационных условиях, именно благодаря балансу социальных ресурсов удалось стать массовым и в конечном итоге добиться успеха. (с.30)

ЛИТЕРАТУРА

1. Грицак Я. Нарис icтopii Украіни. Формування модерноï украінськоï націï XIX–XX ст. Киïв, 2000.
2. Екельчык С. Нацыяналізм украінцаў, беларусаў i славакаў // Агсhе. 2001. №2.
3. Кабузан В. М., Махнова Г. П. Численность и удельный вес украинского населения на территории СССР 1795-1959 гг. // История СССР. 1965. № 1.
4. Крепостное население в России по 10-й народной переписи. Статистическое исследование А. Тройницкого. СПб., 1861.
5. Лобач У. А. Уяўленні аб прасторы i часе ў традыцыйным светапоглядзе беларусаў (па этнаграфічных i фальклорных матэрыялах XIX – пачатку XX cт.). Аўтарэф. дысертацыі на атрыманне ступені канд. гістарычных навук. Мн., 2003.
6. Мальдис А. И. Становление новой белорусской литературы // История белорусской дооктябрьской литературы / Под ред. В. В. Борисенко, Ю. С. Пширкова, В. А. Чемерицкого. Мн., 1977.
7. Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г.: В 86 т. / Под ред. Н. А. Тройницкого. Т.4. Виленская губерния. Тетради 1–3. СПб., 1899–1904.
Т.5. Витебская губерния. Тетради 1–3. СПб., 1899–1903.
Т.7. Волынская губерния. СПб., 1903.
Т.11. Гродненская губерния. СПб., 1904.
Т.12. Екатеринославская губерния. СПб., 1904.
Т.16. Киевская губерния. СПб., 1904.
Т.17. Ковенская губерния. СПб., 1904.
Т.19. Курляндская губерния. СПб, 1904.
Т.21. Лифляндская губерния. СПб, 1904.
Т.22. Минская губерния. СПб, 1904.
Т.23. Могилевская губерния. СПб, 1904.
Т.32. Подольская губерния. СПб, 1905.
Т.33. Полтавская губерния. СПб, 1905.
Т.44. Харьковская губерния. СПб, 1905.
Т.47. Херсонская губерния. СПб, 1905.
Т.48. Черниговская губерния. СПб., 1905.
Т.49 Эстляндская губерния. СПб.. 1905.
8. Переписи населения России. Итоговые материалы подворных переписей и ревизий России (1646–1858 гг.). Вып.8. М, 1972.
9. Переписи населения России. Итоговые материалы подворных переписей и ревизий России (1646–1858 гг.). Вып.9. М, 1972.
10. Рудовіч С. Час выбару. Праблема самавызначэння Беларусі ў 1917 г. Мн., 2001.
11. Тарас Шаўчэнка i беларуская літаратура. Мн., 1964.
12. Токць С. Беларускі нацыянальны рух XIX – пачатку XX ст. у кантэксце нацыянальных рухаў народаў Цэнтральна-Усходняй Еуропы // Нацыянальныя пытанні. Матэрыялы III Міжнароднага кангрэса беларусістаў. Мн, 2001. С.68–76.
13. Торговля и промышленность Европейской России по районам. Общая часть и приложения. СПб., б. д. Вып.2. Северо-Западная земледельческая полоса. СПб, б. д. Вып.7. Южная хлеботорговая полоса. СПб, б. д. Вып.8. Южная горнопромышленная полоса. СПб, б. д. Вып.9. Юго-Западная земледельческая и промышленная полоса. СПб, б. д. Вып.10. Полесская полоса. СПб, б. д. Вып.11. Привислинская полоса. СПб, б. д.
14. Формы национального движения в современных государствах / Под ред. А. И. Кастелянского. СПб, 1910.
15. Эбэрхардт П. Дэмаграфічная сітуацыя на Беларусі. 1897–1989. Мн., 1997.
16. Bauer H., Kappeler A., Roht В. Die Nationalitaten des Rusischen Reiches in der Volkszalung von 1897. Stuttgart, 1991.
17. Brodowska H. Chlopi o sobie i Polsce. Rozwoj Śwjadomości spoleczno-narodowej. Warszawa, 1984.
18. Breuilly J. Nationalism and the state. Manchester, 1993.
19. Greenfeld L. Nationalism: five roads to modernity. Cambridge, Massachusetts, 1992.
20 Hroch M. From the national movement to the fully-formed nation: the nation building process in Europe // Ed. by G. Balakrishnan. London; New York, 1996.
21 Kohn H. The idea of Nationalism. New York, 1945
22. Maliszewski E. Polacy i Polskość na Litwie i Rusi. Warszawa, 1916.
23. Molenda J. Chlopi. Naród. Niepodleglość. Ksztaltowanie się postaw narodowych У atelskich chłopow w Galicji i Królewstwie Polskim w przeddeniu odrodzenia Polski. Warszawa. 1999.
24. Radzik R. Między zbiorowoscią etniczną a wspołnotą narodową. Białorusini na tle przemian narodowych w Europie Środkowo-Wschodniei XIX stulecia Lublin, 2000. 25. Rodkiewicz W. Russian nationality policy in the Western Provinces of the Empire. 1863–1905. Lublin, 1988.
26. Walby С Woman and nation // Mapping the nation /Ed. by G. Balakrishnan. London; New York, 1996.
27. Waldenberg M. Kwestie narodowe w Europie Środkowo-Wschodniei. Dzieje. Idee. Warszawa, 1992.
28. Weber E. Peasants into Frenchmen: the modernization of rural France 1870–1914. Stanford, 1976.

Новые статьи на library.by:
БЕЛАРУСЬ:
Комментируем публикацию: УКРАИНЦЫ И БЕЛОРУСЫ: СРАВНИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ ФОРМИРОВАНИЯ НАЦИЙ НА ФОНЕ ИСТОРИИ ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ XIX – НАЧАЛА XX В.

© Павел Терешкович () Источник: http://portalus.ru

Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

БЕЛАРУСЬ НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.