Сержант Валентина ЧУДАЕВА : Я ушла на фронт нецелованная

Девушки-зенитчицы из ее полка стали прототипами повести Бориса Васильева "А зори здесь тихие"

В повести одной известной московской детективщицы есть отрицательный персонаж, который жестоко мстит кинодеятелям, выставившим женщин-фронтовичек Великой Отечественной войны в неприглядном свете. Сказка, хотя и страшная. В жизни никто никому не мстит. Наши матери и бабушки либо не знают об оскорблениях, либо тихо плачут: чего уж тут поделаешь...

Но вот недавно в Минске я встретилась с одной из девушек войны. Валентина Павловна ЧУДАЕВА - как раз из тех, кто еще ого-го как постоит за себя, за наших живых родных и за тех, кто уже не с нами.

Честь

- ... И если кто оскорбит девушку в военной шинели, тот будет проклят во веки веков. И если кто скажет, что любая и всякая женщина на войне позволяла себе все и валялась почем зря с мужиками, - тот будет без глаз, без сердца и без зубов. Я ушла на фронт в 17 лет, не успев ни с кем поцеловаться, я мачехе куклу оставила. Вот вы меня видите: мне 73 года - а выгляжу на 55, да еще в туфельках модных на больных ногах. Врачи не верят, что мне столько лет, пока не посмотрят анализы. А что бы от меня осталось, если б я была распутной?! Вот так-то, Танечка.

- Про вас писала Светлана Алексиевич в книге "У войны не женское лицо". Но вы говорите также, что зенитчицы вашего полка стали прототипами повести Бориса Васильева "А зори здесь тихие", так?

- Да! После ранения на Калининском фронте я попала на Карельский фронт. Мы охраняли Кировскую дорогу и Мариинскую водную систему. Мой будущий муж Коля, правильно - Никифор Григорьевич Чудаев был там командиром батальона. Помнишь, в фильме майор сказал: "Девчонкам надо устроить баню?" Вот это мой Коля. В фильме "меня" играла Зайцева.

Быт

- В начале войны нам пришлось сдать один город, и мы стали отступать. Шли ночью, а днем прятались в лесах и искали там траву помягче, чтобы чуть-чуть помыться. Воды лишней не было, и мы искали траву с росой. Именно там, на фронте, я, 17-летняя, стала девушкой - ты понимаешь, что я хочу сказать. Поздно, да. И это из -за войны. При этом я ничего не знала - воспитывалась не мамой, которую кулаки застрелили, а мачехой, которая почему-то меня ни о чем не предупредила (да и между девчонками разговоров на такие темы не было). Я испугалась и побежала к старшине: "Меня ранило!" А он: "Как? Не пуляли ведь". "А кровь почему?" Он смутился страшно: "Ну, ты ведь женщина". Тут уж я возмутилась: "Я на вас командиру пожалуюсь, вы меня оскорбили словом "женщина". Я девочка!" Потом уж с девчонками поговорила... И в конце концов поняла, почему нам ребята какие-то тряпочки чистые собирали- отдавали, бинтики, ватку: "Берите-берите, пригодится".

... Говоря о нравах, не могу не упомянуть, что все-таки приставания были. Увидит какой-нибудь начальник хорошенькую девушку - и ну тянуть в постель. Поэтому среди девушек-бойцов было немало случаев самострела: карабин поставит вертикально, дуло направит в голову, а ногой нажмет на курок.

И любовь - была! Как ей не быть. Там ведь не было завтра. Только сегодня. А завтра их, может, в куски разрывало.

Кровь

- Как вообще я попала в зенитный полк? Когда мне мачеха в письме сообщила: "Твой отец погиб в сибирских сталинских войсках под Москвой", я пошла к командиру полка и сказала, что хочу стать командиром орудия. Отомстить за отца. Моя просьба была удовлетворена. Я шла на это, зная, что меня ждет, но действительность оказалась куда страшнее.

На Калининском фронте была у нас зенитчица Сашенька. Красивая, с пепельными кудрявыми волосами, глаза с поволокой, а ресницы! Тогда песня была популярная "Мы шли под грохот канонады", а мы ей говорили: "Под грохот твоих ресниц... Ну, Сашка, живой останешься - после войны все парни твоими будут". Она и осталась живой.

В ту ночь Саша писала письмо то ли матери, то ли парню любимому, чтобы успеть до почтарей, которые перед рассветом ползали вдоль позиций, забирая фронтовые треугольники у живых и мертвых. А вскоре пошли тяжелые бомбардировщики фашистские, чтобы разбомбить артиллерийский склад, который мы охраняли. Мы открыли не прицельный - заградительный огонь. Весь полк стволами вверх - они, как зубы, как раскаленные горячие клыки. Немцы один заход делают, третий, десятый... ушли. Я побежала в землянку, чтоб хоть к холодной стенке прислониться, и вдруг вновь слышу: "Воздух!" Что такое, ведь улетели! А это "фоккеры" идут - легкие бомбардировщики с таким набором высоты, которого наши орудия не достигают. И с неба посыпались зажигалки. ... Потом мне сказали, как горела наша Сашенька. Как факел. И шапка-ушанка, и полушубок, и она сама. Она схватила и прижала к себе зажигалку, чтобы та не зажгла ящик со снарядами.

Через год я вновь увидела Сашу. Перед строем ей вручали орден Красного Знамени. Стоял изуродованный человечек, одного глаза совсем не было, второй едва смотрел, лицо красное, а руки - да их почти совсем и не было. Мы что, мы, фронтовые друзья и подруги, ее признали и гордились ею. Но ее оставил любимый. Ее не узнала родная мать. Мать ходила по военкоматам, сверяла документы. И только родинка под лопаткой убедила ее, что эта девушка - ее дочь. Да и то не совсем... Нас вспомнили через 25 лет. Собрали в Вологде, откуда было много у нас девчат. Приехала из Саратова и Саша Ступникова с матерью. Сидим рядом, и ее мать мне говорит: "Сержант, а сержант. Нет, это все-таки не моя дочь..."

Мне самой довелось побывать в госпитале еще до перелома войны, на Калининском фронте. Было мне, сибирячке, всего 18 лет. Ноги мне обморозило после того, как меня взрывной волной отбросило, и я несколько часов пролежала в снегу, правда, одетая, но в непросохших валенках и без сознания, меня потом санитарные собаки нашли.

И ведь победила-то любовь! Ты говоришь - про любовь расскажите... В меня влюбился палатный врач капитан Володя. Мне должны были ноги ампутировать после обморожения, начиналась гангрена, а он меня спас от операции. Уже меня подготовили к ней, а я была тяжелая больная, с пролежнями, черви из-под меня ползли. А этот палатный врач сказал: я на этой девчонке женюсь - только спасите ей ноги. Жениться он не женился, я потом встретила своего Колю, но видишь: ноги при мне.

Любовь

Встретились мы с Колей просто. Из ярославского госпиталя меня отправили на Карельский фронт, в дивизию. А дивизию уже сняли, оставили только полк для охраны Кировской дороги, по которой шли подкрепление и грузы на фронты. "Вас - в хозяйство Чудаева", - сказали мне. Когда прибыла, мне говорят: "Командир вот в этой землянке. Только ты, сержант, не пугайся, он в перчатках сидит. У нас плохо было с подвозом продовольствия, на рыбе сидели, а у него от рыбы какая- то болезнь". Тогда не знали еще слова такого - аллергия. Вхожу:

- Товарищ командир части! Сержант Васильева прибыла для дальнейшего прохождения службы!

- Как службы? - говорит он. - У нас что, дом инвалидов?

А я была с палочкой, после госпиталя-то.

- Это временно, скоро пройдет.

Он потом мне говорил: "Этот разлет бровей, эти глаза, эти перламутровые зубы... В землянке будто искры пошли! Я сразу в тебя влюбился". Овеяло его. Я-то считала себя тощей замухрышкой, а для него: вдруг такая фея! Но он же сразу не признается, и начал орать: "Старшина Ильина! Возьмите сержанта в баню". Как раз банный день был. А Ильина говорит: "Ты, сержант, поторопись, надо же поужинать". И вот тут впервые в жизни я увидела хамство. В столовой меня заметил капитан Пономаренко - такую после бани молодую девочку, красивую. Подходит: "Ну, такую свежинку можно и отведать".

И ко мне - лапать. Тут я чуть не угодила под расстрел. Я развернулась и как дам ему по лицу. Он за кобуру. Старшина Ильина хвать меня под мышки, вытолкнула из землянки-столовой, и я осталась жива.

А Коля, командир мой, на второй или третий день является в землянку к старшине Ильиной, куда меня пристроили, и говорит: "Сержант, у меня папиросы кончаются, заправь мне гильзы, тебе Ильина покажет". А Ильина показала и говорит: "Смотри, сержант, одна тут тоже гильзы для начштаба заправляла, а он потом на ней женился. По-моему, Чудаев уже влюбился в тебя, к тому же он давно вдовец..." "Да ладно тебе, - говорю, - он мне в отцы годится, мне 20, ему 38". "Ну, гляди".

Проходит время, он сказал, чтобы я печку у него в землянке растопила. Приказ есть приказ. Иду. Пришла, а он, такой стройный, так игриво повернулся ко мне на одной ножке и обнял. А я насупилась: "Не надо, товарищ командир, мало того что я полная сирота несчастная, да к тому же сама покалеченная. Не надо меня обнимать. Война идет". Тогда он говорит: "Знаешь, девочка, может, ты и права. Ну, ничего, война кончится - я на тебе женюсь".

Через несколько дней мы все равно поцеловались, а согрешили только после Победы.

Его женой я стала в феврале 1946 года и прожила с ним 46 лет, до самой смерти Коли. Первым нашим ложем был в Вильнюсе обгорелый диван из разбомбленного дома, а простыней - бязевая подкладка устаревшей карты мира из штаба, которую я отмочила в ванне. Коля учил меня всему: как ставить тесто, как варить прозрачный бульон, как из трех пар состарившихся трусиков сделать две пары почти новые. Он говорил: как бы мне хотелось, чтобы ты надела красивые трусики с кружевами, а я ему отвечала: не сейчас, надо твоих детей поставить на ноги. Детей от первого его брака. А потом и у нас родилась Наташка.

...Я Колю похоронила на 86-м году его жизни. Он болел и говорил так:- Когда ты уходишь - я задыхаюсь, когда ты приходишь - дышу.