LIBRARY.BY → БЕЛАРУСЬ → ПЛАНЫ ЗАКЛЮЧЕНИЯ РУССКО-ПОЛЬСКОГО СОЮЗА В 1764 ГОДУ: К ОБСУЖДЕНИЮ ПРОБЛЕМЫ → Версия для печати
По стандарту ВАК Республики Беларусь:публикация №1643491302, версия для печати
ПЛАНЫ ЗАКЛЮЧЕНИЯ РУССКО-ПОЛЬСКОГО СОЮЗА В 1764 ГОДУ: К ОБСУЖДЕНИЮ ПРОБЛЕМЫ
Дата публикации: 30 января 2022
Автор: Б. В. НОСОВ
Публикатор: Алексей Петров (номер депонирования: BY-1643491302)
Рубрика: БЕЛАРУСЬ
Поворот в польской политике русского правительства, приведший в 1764 г. к избранию на польский престол Станислава Августа Понятовского и к установлению российской гегемонии в Польше, предполагал не только новое содержание, но, очевидным образом, и новое оформление польско-российских отношений. В связи с этим и возник вопрос о польско-российском союзе, который в той или иной форме неизменно присутствовал в отношениях между двумя странами вплоть до ликвидации шляхетской Речи Посполитой в 1795 г.
Указанная проблема не занимала заметного места в историографии до появления в 1984 г. статьи Е. Михальского, исследовавшего проект польско-русского союза в первые годы правления Станислава Августа (1764 - 1766). Названная статья положила начало дискуссии между Е. Михальским и З. Зелиньской [1 - 3], в частности о том, была ли реальная возможность заключения такого союза, или же указанная идея служила не более чем инструментом давления Петербурга на варшавский двор. Е. Михальский придерживался той точки зрения, что, предлагая Польше заключить союзный договор, правящие круги в Петербурге рассчитывали на участие поляков в весьма вероятной русско-турецкой войне и были готовы дать согласие на известное ограничение "анархии" в Речи Посполитой, при условии усиления российского контроля над Польшей. Правда, он отмечал, что такой подход представлял собой только один из возможных вариантов русской политики. Правившая в Польше магнатская группировка Чарторыских также надеялась на союз с Россией, рассчитывая с его помощью укрепить собственные позиции, в частности в вопросе о реформах государственного устройства. Обе стороны, констатировал Михальский, испытали разочарование, но слабая Польша вынуждена была нести всю тяжесть его последствий [1. S. 695 - 696].
З. Зелиньская указала на два варианта сделанных русской стороной предложений, направленных на заключение союза, - в 1764 и в 1766 гг. Первый предполагал одновременное подписание трактата и проведение политических реформ на сейме коронации 1764 г., второй - начало переговоров о союзе в случае выполнения польским сеймом 1766 г. всех требований России. В обоих случаях, по мнению исследовательницы, обещание заключить союз должно было послужить стимулом для Вар-
Носов Борис Владимирович - канд. ист. наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН.
стр. 45
шавы пойти навстречу домогательствам Петербурга в вопросах о диссидентах и о российской гарантии государственного строя Речи Посполитой. При этом правительство Екатерины II ни под каким видом не намеревалось допускать проведения политических реформ в Польше, на что, как считала З. Зелиньская, необоснованно рассчитывал Станислав Август [3. С. 113, 118 - 119].
В контексте этой дискуссии мы далее рассматриваем вопрос об отношении российского правительства к планам заключения союза с Польшей. С точки зрения определения содержания и характера российско-польских переговоров, а также их отражения в источниках, наибольшее значение имел первый период, на котором мы специально и остановимся.
В обсуждении между Петербургом и Варшавой вопроса о союзе в 1764 - 1766 гг. можно выделить три этапа: 1) 1764 - начало 1765 г., во время сейма коронации и до окончания первой миссии Ф. Ржевуского в Петербурге; 2) с середины 1765 г. до весны 1766 г., когда с миссией в Варшаву и Берлин был направлен К. Сальдерн; 3) лето и осень 1766 г. - время кануна сейма 1766 г. и второго посольства Ржевуского в Петербург.
Начиная с декабря 1762 г., когда завязалась активная переписка Чарторыских и новой русской императрицы Екатерины П, в этой корреспонденции время от времени мелькали слова о "соединении" Польши с Россией и о "согласии" между двумя странами, причем французский термин "entente" в этой переписке мог толковаться даже как "союз".
"Общее наставление" Г. Кейзерлингу и Н. В. Репнину, данное в ноябре 1763 г., после кончины польского короля Августа III, впервые содержало определенно сформулированные задачи русской политики в Польше. В нем были выдвинуты требования признания Речью Посполитой императорского титула" Екатерины II, ратификации сеймом договора 1686 г., утверждения российской гарантии государственного устройства шляхетской республики и установления на будущие времена "соседственной дружбы" между двумя странами, при исключении вмешательства третьих государств в польско-российские отношения. При этом следует учесть, что последовавшее за этим избрание Станислава Августа на польский престол и данные ему обещания русского правительства о сохранении любой ценой его короны по сути означали установление личной унии между королем и императрицей Екатериной П.
Именно на это обстоятельство указывала она в двух письмах Станиславу Августу - от 30/19 сентября и 6 октября/25 сентября 1764 г. [4. С. 489 - 497; 5. С. 1 - 2], отправленных в Варшаву сразу после получения в Петербурге известия об итогах избирательного сейма и официального уведомления об избрании нового польского короля. В первом письме императрица, в частности, писала, что смотрит на новое царствование "как на столь же верное предзнаменование доброго согласия и совершенного единения, которые должны существовать между обоими государствами". Во французском оригинале письма слова "совершенного единения" звучали как "parfaite union" и могли быть переведены как "заключенного союза". "Не сомневаюсь в том, -продолжала Екатерина II, - что ваше величество (Станислав Август. - Б. Н) с такими же заботливостью и расположением, как и я, будете способствовать устранению или определению удовлетворительным и прочным образом всего, что могло бы оказаться предметом спора или было бы причиной менее тесной связи (в оригинале - "cause d'une moindre intime")". В этом случае "тесная связь" могла толковаться только как отношения между двумя монархами, т.е. в духе личной унии русской императрицы и короля. При этом соединение - союз - связь между польской короной и Россией, очевидно, находились в непосредственной зависимости от готовности Станислава Августа и Речи Посполитой удовлетворить претензии Петербурга в адрес Польши. Во втором письме Екатерина II возвращалась к этой мысли и заявляла о своей уверенности, "что тесная и прочная дружба будут существовать между нами (императрицей и королем. - Б. Н.) во время нашего царствования, так как намерения вашего величества в этом отношении как нельзя более способны помогать успеху
стр. 46
моих". В этом же письме содержалась и хорошо замаскированная угроза на случай, если намерения императрицы не будут поддержаны польской стороной. Екатерина напоминала, что в конце правления Августа III и во время междуцарствия она "старательно наблюдала за тем, чтобы предупредить всякий повод к раздору между нашими обоими государствами", что подразумевало ожидание такой же позиции от нового, дружественного России польского правительства. А в начале письма, поздравляя Станислава Августа с избранием, царица намекала, что это "счастливое событие" открывает перед новым королем обширное поприще "для благодеяний, соразмерно с силою и высокими качествами" его способностей. Нетрудно догадаться, что, туманно упоминая возможные благодеяния, императрица, а вернее составивший письма Н. И. Панин, рассчитывали, что ничего не значащие недомолвки будут восприняты в Варшаве как знак благожелательности по отношению к задуманным "фамилией" (пришедшей с помощью России к власти в Польше магнатской группировкой Чарторыских) и Станиславом Августом реформаторским проектам. Таким образом, слово "союз" применительно к отношениям России и Польши прозвучало в первых письмах Екатерины II к польскому монарху в традиционном контексте политических требований Петербурга к Речи Посполитой и ни к чему не обязывающих намеков на допустимость преобразований в ее политической системе. При этом, если в первом письме слово "союз" присутствовало, то во втором - от него не осталось и следа, а речь пошла только о "тесной и прочной дружбе" ("une amitie etroite et solide").
Ответ Станислава Августа на сентябрьское и октябрьское письма Екатерины II последовал только 15 ноября 1764 г. [6. Д. 65. Л. 1 - 2об.]. За это время вопрос о новом характере российско-польских отношений стал предметом активных консультаций между Петербургом, Варшавой и Берлином.
В упомянутом письме императрице от 15 ноября 1764 г. польский король писал, что ее желание "еще более тесного объединения" России и Польши ("I'Union de la Pologne avec votre Empire") соответствует и его намерениям. Для этого, по его мнению, "трактаты 1686 г. и 1704 г. 1 являются естественными по их содержанию и по недостатку в них окончательных формальностей, что по своей природе требует подготовки нового трактата, предметом которого будет определение границ и способов предупреждения и улаживания пограничных споров, могущих возникнуть между местными жителями... Конечно, ничто не польстило бы так моим амбициям и моей признательности, - продолжал король, - как стать истинно необходимым союзником вашего величества, потому что ваша политическая система базируется на мире и справедливости... Средства, предназначенные для Польши, должны еще больше укрепить наше добрососедство...".
О каких средствах для укрепления российско-польского добрососедства писал Екатерине II Станислав Август? Речь шла о содействии со стороны России в проведении реформ государственного строя Речи Посполитой, о намерении Станислава Августа, как это следовало из приведенного письма, сохранить свободу Польши, но одновременно "вытянуть ее из того страшного беспорядка, который там господствует". А это, как подчеркивал король, должно было стать предпосылкой и для разрешения диссидентского вопроса.
Таким образом, в ответном письме Станислава Августа тема союза с Россией звучала уже вполне определенно. Заключение союза, согласно представлениям польского короля, предполагалось на основе нового договора, фундаментом которого в равной мере должны были быть вечный мир 1686 г. и Нарвский договор 1704 г., и было сопряжено с удовлетворением требований России, в том числе и по вопросу о диссидентах. Однако здесь мы приходим к самому главному: строительство новых польско-российских отношений, как это вытекало из письма Станислава Августа
1 Нарвский союзный договор 1704 г. между Россией и польским королем Августом II, по которому Россия гарантировала польской короне приобретение Ливонии с городом Ригой в ходе Северной войны 1700 - 1721 гг. Однако в этой части договор остался невыполненным, а Ливония по Ништадтскому миру 1721 г. отошла к России.
стр. 47
Екатерине II, было возможно только путем избавления Речи Посполитой от политической анархии при решающем содействии в этом русской императрицы.
Тем не менее, направление изменений в польско-российских отношениях, что вполне осознавал польский король, определялось не в Варшаве, а в Петербурге. В этом отношении письма Екатерины II Станиславу Августу в сентябре-октябре 1764 г., после избирательного сейма, не содержат принципиально ничего нового. Однако 5 октября/27 сентября, уже накануне отправления второго письма коронованному "брату" в Варшаву, императрица утвердила текст рескрипта N 54 Г. Кейзерлингу и Н. В. Репнину, официально подписанный 10 октября/29 сентября 1764 г. [5. С. 7-Ю], в котором содержались конкретные инструкции послам в преддверии коронационного сейма. А именно на нем, как предполагали в российской столице, Станислав Август и "фамилия" должны были добиться удовлетворения требований России. Рескрипт был составлен, когда Кейзерлинга уже не было в живых, а посольство в Варшаве единолично возглавил Репнин. В нем говорилось о деле диссидентов, о границе и возвращении беглых, о "застарелости" трактата 1686 г. "Но дабы трактуя вообще о таких важных и разным уважениям свойственных предметах, не привести оные в замешательство, мы, - подчеркивал Н. И. Панин, - рассуждаем быть выгоднее и ближе к достижению, если бы вы наперед и во время еще сейма с тамошним двором возобновили или подтвердили коротким актом вообще как помянутый мирный трактат, так и трактат 1717 года 2 , ибо первый, как вам известно, не имеет ратификации, во втором же он тем не менее упоминается. Нам весьма желательно, когда б в том акте и наша гарантия конституции, прав и вольности польской внесена, .. .и особливая негоциация о союзном и оборонительном трактате определена была".
Таким образом, в инструкциях из Петербурга увязывался воединое весь комплекс требований русского двора к Польше, а вопросы о подтверждении договора о вечном мире 1686 г., о гарантии польской конституции и о союзе с Польшей должны были быть урегулированы одним актом.
Текст акта, о котором говорилось в императорском рескрипте и упоминалось в депешах Н. В. Репнина, был впервые исследован З. Зелиньской, указавшей на две его редакции, автором которых был Репнин. Во второй, окончательной, редакции "особливого акта", составленной русским послом в Варшаве накануне открытия коронационного сейма, говорилось: "Поскольку для обоих государств (России и Польши. -Б. Н.) выгодно связать себя крепчайшими узами самой прекрасной дружбы и самого тесного союза, следует помыслить о путях к этому и, не теряя времени, трудиться, используя первую благоприятную возможность для укрепления этих связей посредством договора о дружбе и оборонительном союзе. Россия же, считая уже Польшу своим другом и союзником и заботясь о ее благоденствии и сохранении как таковой, торжественно гарантирует ее конституцию, права и свободы" [3. С. 108 - 109]. В проекте Репнина "союз" и "гарантия" выступали в тесной взаимосвязи, в то время как в рескрипте N 54 они только последовательно упомянуты. Обращает на себя внимание также и то, что в более ранней редакции акта Россия в числе прочего гарантировала Польше "все принадлежащие ей в данный момент владения", что в окончательной редакции было опущено и заменено "сохранением ее (Польши. - Б. Н.) как таковой" [3. С. 109].
Таким образом, если сопоставить основополагающие инструкции Петербурга русским послам в Варшаве ("Общее наставление" и рескрипт N 54) с составленным Н. В. Репниным проектом "особливого акта", то можно заключить, что для русской политики проблема установления новых межгосударственных отношений с Польшей связывалась с вопросами о подтверждении договора 1686 г., о гарантии государственного строя Речи Посполитой, о границе между двумя странами и о польско-
2 Договор, заключенный между польским королем Августом II и Речью Посполитой при посредничестве и под давлением Петра I, предусматривавший незыблемость политического устройства Польско-Литовского государства.
стр. 48
российском союзе. Следует также отметить, что из всех названных проблем тема союза была сформулирована и прозвучала в последнюю очередь, а именно осенью 1764 г. Очевидно также, что только эти вопросы, в отличие от других проблем польско- российских отношений, в Петербурге готовы были рассматривать в комплексе. Об этом свидетельствует переписка Н. И. Панина с русскими послами в Польше в 1764г.
Еще в июне 1764 г., когда на коронационном сейме решался вопрос о признании императорского титула российских царей, Н. В. Репнин доносил в Петербург о желании Черторыских получить "уверение, что то претензии никакой не даст на принадлежащие к ним России (речь шла о входивших в состав Речи Посполитой украинских и белорусских землях. - Б. Н.), которое, - как писал Репнин, - мы и дали, включа в ту декларацию, что гарантирует ее имп. в-во их все владения, тоже и права. Сие уже будет нам служить, - продолжал посол, - приступом к генеральной гарантии, на которую мы целим" [6. Д. 849. Л. 33 об.]. Обращает на себя внимание текстуальное совпадение цитированной депеши Репнина и составленной им первой редакции "особливого акта", что еще раз указывает на намерение прежде всего добиваться установления российской гарантии государственного строя Польши, чему и должны были служить как уверение в "особливой дружбе", так и провозглашенная готовность к заключению союза между двумя странами.
Опасения Чарторыских, о которых в связи с признанием императорского титула писал русский посол, были связаны также и с подтверждением договора о вечном мире 1686 г. Об этом Репнин сообщал в Петербург в октябре-ноябре 1764 г., указывая, что поляки "вмешивают в сие дело трактат Нарвский (Нарвский договор 1704 г. - Б. Н.), который вместе с мирным московским здесь в 1710 году республикой опробован" [6. Д. 850. Л. 69об.]. В связи с этим посол просил о дополнительных инструкциях. Но 28/17 ноября 1764 г., еще до их получения, он вновь обращался к проблеме договоров 1686, 1704 и 1710 гг. 3 , когда в связи с вопросом о границе писал, что, по его мнению, вопрос этот должен решиться на основе договора 1686 г., а договоры 1704 и 1710 гг. можно рассмотреть либо "как особое дело", либо - "как нарушение договора 1686 г." [6. Д. 850. Л. 81об.]. На просьбу Репнина отправить ему соответствующую инструкцию Панин ответил: "С последним курьером довольно наставлен" [6. Д. 850. Л. 69об.], имея в виду рескрипт N 54, в котором подчеркивалось, что в России намерены строить отношения с Польшей только на основе договоров 1686 и 1717 гг., о которых в рескрипте говорилось: "Ибо первый, как вам известно, не имеет ратификации, во втором же он тем не менее упоминается" [5. С. 9].
Более подробное отражение позиция России по вопросу о русско-польском договоре 1704 г. нашла в инструкции И. И. Веймарну и А. И. Бибикову [7. Д. 875], отправленным в 1765 г. для обследования российско-польской границы. В приложенной к ней справке, составленной в Коллегии иностранных дел, приводилась запись переговоров 1720 г. с польским послом Хоментовским - воеводой мазовецким, которому было заявлено, что Петр I не отказывается уступить Лифляндию Речи Посполитой, как это было предусмотрено договором 1704 г., однако в нем не сказано - надлежит это сделать в ходе Северной войны или позже. Заключенный же Польшей сепаратный мир со Швецией включает признание Оливского мира, по которому Лифляндия принадлежит шведской короне. Поэтому передача ее Польше нанесла бы ущерб безопасности России [7. Д. 875. Л. 316 - 377].
Уже после заключения Ништадтского мира в рескрипте С. Долгорукову 1721 г. предписывалось в случае разговоров о Лифляндии отвечать полякам, "что об оных более известия не имеешь, токмо что по тому трактату от Швеции уступлены оные (Лифляндия и Рига. - Б. Н.) нам и что о том никакого указа тебе не прислано" [7. Д. 875. Л. 377об.]. Впоследствии всем посольствам, отправляемым в Варшаву, пору-
3 Договор о возобновлении союза России и Польши в Северной войне, заключенный после Полтавской победы и возвращения Августа II на польский престол.
стр. 49
чалось не вступать в переговоры с поляками о Лифляндии, ссылаясь на ответ 1720 г., данный Хоментовскому [7. Д. 875. Л. 338 - 341об.].
Таким образом, формально российско-польский договор 1704 г. в Петербурге не могли считать недействительным, а заявление, сделанное Хоментовскому, не означало окончательного отказа от его соблюдения. Теперь же, в 1764 г., настаивая на возобновлении договора 1686 г., в Петербурге стремились окончательно закрыть вопрос о Лифляндии в российско-польских отношениях, на что недвусмысленно указывал рескрипт N 54.
3 декабря /22 ноября 1764 г., накануне открытия сейма коронации, Репнин доносит в Петербург: "Об заключении акта ничего еще сказать не могу, весьма в том настою, но подлинной надежды не имею. Опасаются здесь очень строгого исполнения мирного трактата (договора 1686 г. - Б. Н.), в котором видят они, что виноваты и для того боятся формальное укрепление и возобновление сеймом тому дать, однако когда на основании и во исполнение сего трактата комиссия назначится, тоже и ежели мой мемориал 4 войдет в конституцию сего сейма, то тем самым уже признается мирный трактат и гарантия России" [6. Д. 850. Л. 87об. -88]. К этим словам посла Панин сделал примечание для доклада Екатерине II: "Однако ж сверх сего, можно и надобно будет сыскать другой турнюр, алиенциею для большего утверждения того трактата, в чем, может быть, тогда сами поляки найдут свою пользу" [6. Д. 850. Л. 87об. -88], что достаточно ясно указывало на намерение русского правительства использовать задуманный союзный договор как дополнение к ограничивавшей суверенитет Речи Посполитой российской гарантии польской конституции и к договору о вечном мире 1686 г, как основе будущих межгосударственных отношений России и Польши.
В той же депеше Репнин сообщал в Петербург, что Станислав Август с "наичувствительнейшим оскорблением и печалью" выслушал заявление посла о недопустимости проведения реформ в Речи Посполитой. А уже через день посол уведомлял Панина, "что неприятных нашему двору перемен вводить здесь не будут", а "об заключении акта обещал король отвечать в конце нынешней недели" [6. Д. 850. Л. 91].
Ответ Станислава Августа и свои соображения Репнин изложил в депеше от 12/1 декабря 1764 г. [6. Д. 850. Л. 94 - 96об.] Он писал, что, по словам короля, "трактат же им старый уничтожить не можно, ибо он... утвержден конституциями 710 и 712 годов.., что сила сего трактату, быв утверждена, нету нужды то повторять, через что бы нации показалось, что какие-нибудь недостатки в твердости сего трактата есть". Ответ был явно неприемлем для Репнина и противоречил инструкциям из Петербурга, ибо конституции 1710 и 1712 гг. основывались не только на трактате о вечном мире, но и на Нарвском договоре 1704 г., а следовательно, могли быть совокупно поставлены под сомнение из-за Лифляндии. Возражая королю, русский посол указывал на статью 31 договора 1686 г., по которой тот трактат должен подтверждать "всякой государь при начале своего царствования" [6. Д. 850. Л. 94об. -95].
Сопротивление требованиям Петербурга Репнин усматривал также в попытках Станислава Августа заменить предложенный послом "особливый акт", на котором настаивал Панин, специальной конституцией коронационного сейма, что, по словам польского короля, "также твердо будет, как и акт, ибо и конституции, касающейся до обязательств с чужестранной державой, переменить не могут без согласия той державы" [6. Д. 850. Л. 95].
Говоря о конституции 1717 г., Репнин отмечал, что в нее "внесен трактат, сделанный под посредством России", который, по словам посла, "здесь во всей силе почитается, и весьма часто на нее (конституцию 1717 г. - Б. Н.) ссылаются в здешних законах, и тако подтверждение того твердости ему (договору 1717 г., о котором шла речь в рескрипте N 54. - Б. Н.) не придает, ибо она и так совершенна, а как в нем четвертый артикул весьма строг против диссидентов, то тем бы воспрепятствовали их поправлению, почему (он, Репнин. - Б. Н.) и осмелился подтверждение то оставить.
4 Имеется в виду составленный Н. В. Репниным проект "особливого акта".
стр. 50
Трактат же 1686 г. в нем не упоминается, - писал Репнин, - как то усмотреть изволите из копий сего трактата 1716 году" [6. Д. 850. Л. 95 - 95об.].
Наконец, посол изложил свой разговор со Станиславом Августом (правда, не называя его по имени), о российской гарантии, подчеркнув, что ее "також очень боятся, считая, что тем будем иметь право во все их дела мешаться. Я им доказывал, -писал Репнин, - что, когда мы мешались, то не инако как в пользу республики, а в прочем, если бы желали, то в резонах недостатку не будет, ибо всегда есть часть недовольных, которые, быв вольны, имеют право защищение свое при соседних державах искать, а сверх того, та гарантия уже и сделана декларациями во время междуцарствия, которые в их конституции внесены" [6. Д. 850. Л. 96].
Таким образом, переписка русского посольства в Варшаве с Петербургом по вопросам об "особливом акте" показала, что поставленные в рескрипте N 54 задачи - подтверждение договора 1686 г. и урегулирование связанной с ним проблемы границы, установление российской гарантии государственного строя Речи Посполитой -так и остались невыполненными. Но главное, что следовало бы отметить сейчас, - это полное отсутствие в переписке Панина и Репнина темы союза России и Польши. Если все прочие задачи, определенные рескриптом N 54, были детально обсуждены послом и шефом русской внешней политики, то проблема союза осталась в полном умолчании. Не затрагивалась она и в разговорах Репнина с поляками. Этому может быть только одно объяснение: для Репнина и Панина было совершенно очевидно, что идея союза есть только некоторое дополнение к основным целям, с которыми она была непосредственно связана не только концептуально, но и формально - рамками "особливого акта". Именно так и ставил вопрос Панин в примечании к депеше Репнина от 3 декабря /22 ноября 1764 г.
На это обстоятельство справедливо указала З. Зелиньская, отметив, что союз играл роль инструмента для реализации планов России, что к нему в Петербурге относились совершенно иначе, нежели к проблеме диссидентов, возобновлению договора 1686 г., пограничным делам и российской гарантии государственного строя Польши [3. С. HO- Ill]. С этим мнением можно согласиться, добавив только, что проблема союза вовсе не была изолирована от других политических задач русской дипломатии, союз отнюдь не должен был служить простой приманкой, стимулом для Станислава Августа и "фамилии" уступить давлению России. В этом качестве вполне достаточным было поддержание у поляков призрачной надежды на преобразования. Надо признать и то, что накануне коронационного сейма в российской столице едва ли осознавали, что требования императрицы могут быть отвергнуты в Варшаве.
Союзнические отношения с Польшей имели для России и самостоятельное значение. Недаром положение о союзе двух стран было заложено еще в трактате 1686 г. и на протяжении всего XVIII в. время от времени возникало во взаимоотношениях между ними. "Вечный мир" 1686 г. предусматривал союзные отношения в войне против Турции, решение пограничных вопросов, защищал права православных. Его подтверждение означало, с точки зрения России, движение вперед в деле о союзе, о диссидентах и о границе. Если добавить к этому вопрос о гарантии государственного строя Польши, который Репнин не без основания считал практически решенным, то становились более определенными контуры отношений России и Речи Посполитой, которые в Петербурге и намеревались назвать союзом. Именно таким был дух проекта "особливого акта", составленного русским послом. Если же обратиться к его букве, то сам "особливый акт", в котором, за исключением диссидентского дела, остались только вопросы сугубо межгосударственных отношений, и представлял собой если не союз по форме, то, по крайней мере, его фундамент. Краеугольным камнем становилась российская гарантия польской конституции. Именно так, по нашему мнению, идея союза России и Польши нашла выражение в действиях русской дипломатии в конце 1764 г.
Однако в рескрипте N 54 идея союза получила некоторое развитие, выходившее за рамки практической деятельности Репнина в период коронационного сейма и пока
стр. 51
внешне оставленная им совершенно без внимания. В заключение рассуждений Панина о задачах посла на предстоящем сейме речь пошла о "совершенстве нашей настоящей политической системы", что, по мысли составителя рескрипта, предполагало "иметь в союзе и оборонительных обязательствах против турок своего и их беспосредственного соседа, который по натуре и положению своих земель, равно как и по свойству своего образа правления (курсив мой. - Б. Н.) нам и помощником и беспосредственною опорою действующим против турок нашим войскам и, наконец, иногда по обстоятельствам и самим театром той войны служить может" [5. С. 10].
Значение процитированного раздела рескрипта весьма велико, так как в нем, во- первых, нашла отражение официальная позиция России, поскольку рескрипт скреплялся подписями Екатерины II и канцлеров; это отличало его от депеш Панина или от его устных заявлений, когда тот нередко говорил "как бы от себя". Во-вторых, рескрипт содержал инструкции Репнину, пользовавшемуся в то время полным доверием императрицы и Панина. Они предназначались только для посла, поэтому там исключались искажения или же дезинформация.
Содержащиеся в рескрипте рассуждения о "нынешней политической системе" и о российско-польском союзе открываются анализом стратегической роли территории Речи Посполитой в возможной войне России с Турцией. Как показал опыт походов В. В. Голицына, Петра I и Б. Х. Миниха, а также ход последующих русско-турецких войн, военные действия в Крыму не могли обеспечить России решающего успеха, особенно при отсутствии русского флота в Черном море. Поэтому значение польской территории как плацдарма и оперативной базы для движения русских войск к Днестру и Дунаю было невозможно переоценить. К тому же петербургские стратеги не исключали, как это видно из рескрипта, ведения боевых действий и на территории самой Польши, что избавляло бы от необходимости вести войну в собственных пределах. С этой точки зрения союз с Польшей имел для России особую ценность, а заменить его не мог бы союз ни с одной другой страной. Разумеется, в Петербурге понимали, что воспользоваться для ведения войны польской территорией можно и без заключения союза, как это было в годы Семилетней войны, но в таком случае проход русских войск через территорию республики мог быть связан с непредвиденными препятствиями в случае недружественной по отношению к России позиции Австрии и Франции. Поэтому заключение союза, обязывавшего бы Польшу принять участие в войне и содействовать проходу русских войск, представлялось, безусловно, предпочтительным.
Удобным союзником Польша была названа не только из-за своего расположения, но и "по свойству своего образа правления". Этот тезис рескрипта имеет принципиальное значение, хотя и не содержит непосредственного разъяснения. Поэтому можно только предположительно судить о "преимуществах" польского государственного строя с точки зрения задуманного Екатериной II и Паниным русско-польского союза против Турции.
Слабость Польши, безусловно, обрекала ее на полное подчинение не только российским интересам и военным целям, но и лишала ее даже минимальной возможности влиять на ход военных действий. Другими словами, в случае войны с Турцией русские войска, опираясь на союз, могли бы делать в Польше все, что им заблагорассудится, без оглядки на польское правительство и военное командование. Последние были бы лишены даже призрачной возможности протеста в случае ущемления своих интересов, так как Польша в этом случае выступала бы уже не как нейтральное государство, как это не раз бывало ранее, а как союзница России, совместно с ней участвовавшая в войне.
Описывая стратегическую ситуацию в случае возникновения войны с Турцией, авторы рескрипта ни словом не обмолвились об участии в войне на стороне России польских войск или же Посполитого рушения, хотя они, конечно же, знали о подвиге поляков во главе с Яном Собеским под Веной. Такой пример был бы для русской дипломатии, безусловно, выигрышным, но только в том случае, если бы участие
стр. 52
польских войск в войне на стороне России предполагалось. Красноречивое умолчание свидетельствовало об обратном: Польше отводилась роль "постоялого двора" для русской армии, в худшем случае - поля боя русских с турками. С этой точки зрения "образ правления" шляхетской республики поистине вполне соответствовал замыслам петербургских инициаторов взаимных "оборонительных обязательств" России и Польши.
Далее в рескрипте N 54 развивалась мысль о роли Польши в системе европейских союзов России: "Мы полагаем, что таковые выгоды сего союза (России с Польшей. - Б. Н.) нам с изобилием наградят потерянное противу турков в нашей системе разведением наших интересов с австрийским домом, и вместо того, что российские с Портою замешательства были зависимы от часто случаемой с нею войны австрийского дома, польские тогда с Портою замешательства будут по большей части зависеть от холодности и согласия ее с Россией, ибо долго еще до тех времен, когда б Порта могла принять противу Польши хотя бы равную, не только превосходную зависть и страх, каковые она имеет противу венского двора". Высказанная здесь мысль, что союз с Польшей должен заменить России утраченный союз с Австрией, часто приводится в историографии. Причем нередко этот тезис связывается с допустимостью, с российской точки зрения, преобразований государственного строя речи Посполитой и увеличения ее военных сил, что в свою очередь якобы служит косвенным доказательством хотя бы частичного согласия Петербурга с реформаторскими планами Станислава Августа. Однако подобную "замену" едва ли следует понимать буквально. Очевидно, что по военной мощи и наличию ресурсов для ведения войны Польша никоим образом не могла быть сравнима с монархией Габсбургов. Именно из идеи компенсации военной роли Австрии в антитурецком союзе вытекала мысль о необходимости политических и военных реформ в Польше, что было недопустимо для правительства Екатерины II.
На какую же награду "с изобилием" рассчитывали в Петербурге? Во-первых, что цели войны определялись бы исключительно росссийскими интересами, это дало бы возможность державе Екатерины II воспользоваться всеми плодами победы и, во- вторых, что сама Польша никогда не станет, без соответствующего намерения Петербурга, причиной такой войны и не подаст повода к ней. Последующие события показали наивность подобных расчетов. Сейчас же важно отметить, что предусмотренная для Польши роль отнюдь не требовала проведения преобразований в республике, напротив, таковые были даже нежелательны.
Наконец, заключительный раздел рескрипта посвящен роли Пруссии в задуманном русско-польском союзе. Составители рескрипта подчеркивали, что "для укрепления здесь определяемой системы необходимо надо иметь в общем союзе его прусское величество, ибо, не имея его в том союзе, поляки всегда находиться будут в опасности позади спины своей. Почему и можете вы (Н. В. Репнин. - Б. Н.) купно с его министрами стараться об общей с ним гарантии польской конституции по предписанному здесь вам плану". Эта часть рассуждений довольно трудно поддается объяснению, так как нет удовлетворительного ответа на вопрос, зачем в дополнение к русско-прусскому союзу понадобился союз Пруссии с Польшей. Тезис самого рескрипта, многократно повторенный историками, что в случае войны на юго-востоке для Польши выгодно было бы обезопасить свои границы на северо-западе, не выдерживает критики, ибо от угрозы войны со стороны Пруссии Польшу защищали русско-прусский союз и прусско-австрийский антагонизм. Опасность со стороны Берлина для Польши могла возникнуть только в случае согласованных действий трех великих держав, как это и нашло подтверждение впоследствии. О нежелании Фридриха II вмешиваться в польские дела и в отношения России и Турции в Петербурге было хорошо известно. К тому же предоставление Берлином свободы рук для России в Польше было фундаментом русско-прусского союза, что вполне соответствовало намерениям Екатерины II и Панина. С этой точки зрения, польско-прусский союз не имел бы смысла. Тогда остается только одно объяснение: в Петербурге рассчи-
стр. 53
тывали, по всей видимости безосновательно, таким способом втянуть Пруссию в возможную русско-турецкую войну, пытаясь в настоящий момент соблазнить Фридриха II участием в российской гарантии польской конституции, что, имея в виду громкие протесты прусского короля против задуманных в Польше реформ, не казалось тогда совсем уж безнадежным делом.
Таким образом, рескрипт N 54 ясно продемонстрировал, что для польской политики Петербурга вопрос об антитурецком союзе с Варшавой никоим образом не был связан с проблемой реформ государственного строя Речи Посполитой. В этом смысле содержание инструкций Репнину накануне коронационного сейма вполне согласовывалось с духом и буквой "общего наставления" и всей перепиской императрицы и Панина с русским посольством в Польше с конца 1763 г. до конца 1764 гг.
Однако существует и иная трактовка позиции русского правительства по вопросу о российско-польском союзе. Она связана с переговорами в российской столице посла Генеральной конфедерации Ф. Ржевуского, 2 июля 1764 г. отправленного в Россию. В официальной инструкции ему глава конфедерации Август Чарторыский поручил объявить в Петербурге о признании императорского титула Екатерины II. Но, по- видимому, посол имел и другие наказы, главными из которых были: получить согласие России на частичное ограничение "вольного голоса", т.е. liberum rumpo, и на введение множества голосов на посольских сеймиках, добиваться поддержки Польши против Пруссии, предоставления субсидии Станиславу Понятовскому и официального признания великими державами нового польского короля. Первую реляцию из Петербурга Ржевуский прислал 9 августа. Два тома его переписки со Станиславом Августом были вывезены королем после отречения от престола в 1795 г. из Польши и позже оказались утрачены [2].
В России Ф. Ржевуский столкнулся с затруднениями. Ему не удалось вступить в непосредственные переговоры с Екатериной II. Враждебно отнеслись к нему в окружении Г. Орлова. Поддержку посол получил только у Н. И. Панина и К. Сальдерна. Однако представляется, что трудности в установлении контактов с правительством Екатерины II, ожидавшие Ржевуского в Петербурге, были отнюдь не случайны. Еще в июле 1764 г., когда посол находился на пути в Россию, Екатерина II отправила записку Панину, в которой говорилось: "Что вы пишете о Ржевуском, то уже мне самой в голову пришло, и я хотела его, если он в бытности моей в Ригу приедет, точно так принять, как вы вздумали; что же до прочих о нем распорядках касается, я сие на ваше попечение полагаю" [8. С. 364]. По-видимому, ни императрица, ни Панин с самого начала не намеревались вести с польским послом официальных переговоров, отводя эту роль посольству в Варшаве. Об этом косвенно свидетельствовало и письмо Екатерины II Станиславу Августа от 30/19 сентября 1764 г., в котором королю предлагалось, не дожидаясь новой аккредитации русских послов, "продлить доверие ко всему", что те "будут сообщать Вам от меня касательно наших взаимных интересов" [4. С. 490 - 491]. Подобный стиль дипломатических отношений с Польшей являлся характерным для всей второй половины XVIII в. и был прямо противоположен организации контактов Петербурга с великими державами, важные переговоры с которыми Екатерина II стремилась вести только при собственном дворе.
Затруднения, ожидавшие Ф. Ржевуского в Петербурге, усугублялись разногласиями в Варшаве по поводу его миссии. Как писал Е. Михальский, "фамилия" не сопротивлялась идее союза России и Польши, но и не придавала ей существенного значения. Вместе с тем Чарторыские критически относились к планам правительства Екатерины II в отношении Турции и стремились избежать втягивания Речи Посполитой в русско-турецкий конфликт. Об этом М. Чарторыский писал в июне 1765 г. Станиславу Августу [9. N 659]. О том же свидетельствовала конституция коронационного сейсма о пограничных судах в Брацлавском и Подольском воеводствах [Ю. S. 159], означавшая, по существу, подтверждение Карловицкого договора, и инструкции, данные отправленному в Константинополь посольству Т. Александровича. Не дове-
стр. 54
ряли "старые князья" Чарторыские и Ржевускому лично из-за его приятельских отношений со Станиславом Августом [1. С. 701 - 703].
В документах Коллегии иностранных дел нашла отражение только официальная часть миссии Ф. Ржевуского; не говорится о ней и в мемуарах Станислава Августа. Поэтому все сведения о беседах посла с Паниным можно почерпнуть из переписки В. Ф. Сольмса с Берлином. Но свидетельства прусского посла носят, во-первых, косвенный характер, а во-вторых, не могут быть сопоставлены с другими источниками и поэтому требуют к себе особо критического отношения.
5 августа/25 июля 1764 г. Екатерина II возвратилась из поездки по Прибалтике в Петербург. Здесь ее ожидало завершение дела В. Я. Мировича, рассматривавшееся чрезвычайным судом, в ходе которого раздавались голоса, требовавшие подвергнуть обвиняемого пытке для выявления сообщников и подстрекателей, что грозило большими опасностями для всех высших чиновников. Даже после казни Мировича 26/15 сентября 1764 г. напряженность в правящих кругах Петербурга еще долго давала себя знать. Обострение борьбы при дворе между группировками Орловых и Панина также было не в последнюю очередь связано с проектом брака Г. Орлова и Екатерины II. Осложняли отношения при дворе и слухи об аналогичных планах Станислава Понятовского в случае его избрания польским королем. 31 июля 1764 г. австрийский посол И. М. Лобкович сообщал в Вену об отзыве из Петербурга А. З. Остена, связывая его отъезд с близостью датского посла к Чарторыским [11. С. 67]. В той же депеше Лобкович извещал австрийского канцлера В. А. Кауница о подозрениях в отношении Е. Р. Дашковой в связи с делом Мировича и об отъезде в деревню К. Г. Разумовского, которых посол причислял к сторонникам Н. И. Панина. 21 августа 1764 г. Лобкович писал в Вену, что, по мнению Ржевуского, Речь Посполитая поступит неосторожно, если по желанию России изберет королем С. Понятовского, что обречет Польшу на международную изоляцию [11. С. 74 - 75]. Австрийский посол также добавил, что недавно графу Понятовскому было отказано в денежной помощи. Из этого можно заключить, что переговоры Ржевуского в Петербурге начались в очень неблагоприятной обстановке.
В тот же день, что и И. М. Лобкович, 21/10 августа 1764 г., в Берлин свою депешу отправил прусский посол В. Ф. Сольмс [12. С. 297 - 298]. Он также касался переговоров Ф. Ржевуского. По его словам, "секретное поручение графа Ржевуского... состоит в том, чтобы просить императрицу доставить новому корою Польши средства содержать себя... Это дело было предметом особой переписки между императрицей и графом Понятовским, и последний считал его вполне решенным... Между тем, когда со стороны императрицы переписка была окончательно прервана, гр. Понятовский, в отчаянии, что над ним посмеялись, хотел оставить свою надежду на престол. Гр. Ржевуский представил от его имени трогательную записку... в ответ... она (Екатерина II. - Б. Н.) велела гр. Панину передать ему словесно, что позаботится об этом". Далее Сольмс писал, что, несмотря на это заверение, окончательного решения пока нет и будущее нового польского короля остается неясным. Это мнение, со слов Ржевуского, находит подтверждение в депеше Лобковича. Наконец, прусский посол сообщал, что из-за болезни Панин не выходит из дома и без его участия дела приобретают "другой оборот" [12. С. 298 - 299].
И Сольмс, и Лобкович свидетельствовали, что уже в августе 1764 г., т.е. сразу по прибытии в Петербург, Ф. Ржевуский приступил не только к официальной части своей миссии, но и начал секретные переговоры о деньгах для С. Понятовского. Далее сведения австрийского и прусского послов противоречивы: первый писал, что польскому эмиссару было отказано, а второй - что вопрос был решен положительно. Проверить их не представляется возможным, так как депеша Панина Репнину с указанием передать королю 100 тыс. червонных была составлена только 27/16 октября, а ответ посла о передаче денег Станиславу Августу последовал 3 декабря/22 ноября 1764 г. [12. С. 32; 6. Д. 850. Л. 88 об. - 89]. Расхождения же в сведениях Лобковича и Сольмса объясняются тем, что первый получал информацию от А. П. Бестужева, а второй - от
стр. 55
Н. И. Панина. Таким образом, можно заключить, что уже в августе 1764 г. Ржевуский обсуждал с Паниным вопросы, поставленные С. Понятовским. Возможно, речь шла не только о деньгах, как доносили прусский и австрийский дипломаты, но и о других секретных поручениях, данных Ржевускому С. Понятовским.
Впервые о планах российско-польского союза Сольмс сообщил Фридриху II в депеше от 18/7 сентября 1764 г. [12. С. 314 - 318]. В ней прусский посол доносил об избрании нового польского короля. Вероятно, известие это пришло в Петербург не ранее 14/3 сентября, т.е. от его получения до времени составления депеши Сольмса прошло не более четырех дней. Посол сообщал, что Панин воспользовался "минутою приятного изумления", дабы убедить Екатерину II отправить деньги новому королю. "Граф Ржевуский, - писал далее Сольмс, - исполнив этим часть своего поручения, предложил в настоящее время вторую часть, в записке, которую он подал графу Панину и сперва показывал мне". В записке шла речь об отмене liberum veto. Польский посол, по словам Сольмса, просил поддержать это предложение как при петербургском, так и при берлинском дворах. После этого прусский министр изложил рассуждения самого Панина по поводу предложений Ржевуского, которые якобы были одобрительно восприняты шефом Коллегии иностранных дел. Если восстановить последовательность описанных Сольмсом событий, то она представляется следующей: 1) Ржевуский посещает прусского посла и передает ему для ознакомления свою записку; 2) тот читает мемориал и обсуждает его с Паниным; 3) после чего пишет депешу Фридриху II; все это происходит спустя три-четыре дня после того, как в Петербурге стало известно об избрании Станислава Августа. Такой ход обсуждения выглядит еще менее вероятным, если учесть, что сам Ржевуский никогда бы не стал по своей воле показывать столь важную записку прусскому министру. Следовательно, мемориал Ржевуского должен был прочитать сначала Панин, который, вероятно, и порекомендовал польскому послу, якобы предварительно, показать ее Сольмсу. А это доказывает, что рассмотрение проектов Ржевуского началось между ним и Паниным еще до получения в Петербурге сообщения о результатах коронационного сейма и что Панину было известно содержание предложений польского двора прежде, нежели с ними познакомился Сольмс. Сообщая в Берлин о реформаторских проектах, изложенных в мемориале Ржевуского, Сольмс писал, что "Панин одобрил это предложение. Ему кажется, что установленная между его двором и вашим величеством (Фридрихом II. - Б. Н.) система выиграет, если Польша достигнет положения, в котором она может быть сколько-нибудь полезною для своих союзников, а яо отношению к России - в состоянии будет хотя бы частью возместить, в случае войны с Портою, потерю, которую она почувствует, лишившись искренней помощи Австрии". Сольмс писал в заключение, что Панин намерен изложить все эти важные соображения в докладе Екатерине II.
Рассуждения Н. И. Панина в беседах с В. Ф. Сольмсом были истолкованы Е. Михальским как свидетельство готовности Петебурга допустить преобразования в Польше, что, по мнению историка, подтверждалось явной обеспокоенностью прусских представителей в Петербурге и Варшаве по этому поводу [1. 699 - 700]. В пользу этого тезиса приводилась выдержка из депеши Ф. Ржевуского от 14 ноября 1764 г., в которой посол предлагал "на сейме коронации не принимать проектов, которые бы раздражали императрицу, а вместо этого работать над оборонительным союзом. Первым шагом к этому должно стать подтверждение трактата 1686 г.". Ржевуский писал далее, что утверждение союза позволило бы Екатерине II объяснить Фридриху II мотивы своего согласия на перемены в Польше [1. С. 700; 13. N 50]. Однако депеша польского посла только подтверждает, что, в отличие от позиции польской стороны, увязывавшей союз и реформы, в России упорно подчеркивали, что эти проблемы польско-российских отношений в Петербурге намерены рассматривать только изолированно.
Если сопоставить изложенные прусским послом рассуждения Панина с содержанием рескрипта N 54, то можно заключить, что они совпадают в основных
стр. 56
пунктах: о значении союза с Польшей для возможной войны с Турцией, о характере русско-австрийских отношений, о присоединении Польши к союзу России и Пруссии. Расхождение между ними мы находим только в вопросе о реформах. Причем, если Панин говорил о полезности некоторых преобразований, то в рескрипте на этот счет, хотя и весьма глухо, но содержалось прямо противоположное утверждение: что нынешний образ правления Речи Посполитой представляет собой, с точки зрения России, одно из преимуществ будущего союза с Польшей.
Объяснение противоречия между свидетельствами Сольмса и содержанием переписки между Петербургом и русским послом в Варшаве может быть двоякое. С одной стороны, Панин намеренно привлек к обсуждению вопроса о реформах Сольмса и Фридриха II, чтобы, сославшись на позицию своего прусского союзника, Екатерина II могла твердо и определенно не давать согласия на проведение преобразований в Польше. С другой стороны, связать идею союза и реформ мог сам Ржевуский, поскольку такая постановка вопроса для Польши сулила определенные надежды, что ради усиления своего возможного союзника Россия не станет слишком упорствовать, возражая против предполагаемых преобразований. Поэтому соображения Панина, адресованные прусскому послу, могли быть не более чем пересказом того, что сам руководитель русской внешней политики услышал от посланника Станислава Августа. Неслучайно поэтому у Сольмса пытались вызвать впечатление, что тот ознакомился с мемориалом прежде русских. В обоих случаях нет никаких оснований предполагать, что в Петербурге, в отличие от Варшавы, намерены были связывать союз и реформы, что совершенно определенно и продемонстрировал рескрипт N 54 Репнину.
Однако, как показала работа сейма коронации, русской дипломатии не удалось ни добиться принятия "особливого акта", ни отделить вопроса о союзе от проблемы реформирования государственного строя Речи Посполитой и, напротив, связать между собой заключение союза и установление российской гарантии польской конституции. В депеше от 24/13 декабря 1764 г. Репнин писал: "Хотя не актом, но конституцией сего сейма подтверждение трактату 1686 г. сделано", "негоциация об новой алиенции" начата на основании "взаимной и вольностей гарантии владений обеих держав и прав, привилегий республики (курсив мой. - Б. Н.). Зная я, - сообщал далее посол, - что сия гарантия совершенно теперь не исполнена, однако ж при будущем новом трактате отказать уже ее поляки не могут, как вещь поведенную и требуемую от них же целым сеймом". Говоря о конституции, подтверждавшей договор "о вечном мире", Репнин подчеркивал, что она "столь тверда, как и акт, который мне был предписан, и, касаясь до чужестранной державы, нарушена быть отнюдь не может". Главную причину отказа поляков принять "особливый акт" посол усматривал в том, что основным его содержанием являлась российская гарантия государственного строя Польши, окончательное утверждение которой, по словам Репнина, помешало бы полякам "выиграть те в сеймиках и сеймах учреждения, об которых они уже просили. А другое, - замечает посол, - не хотя ту гарантию от прусского короля принять, ни решительно сказать, что с ним в алиенцию войдут, которое я в акт внести хотел, они все без изъятия к нем (Фридриху II. - Б. Н.) доверенности никакой не имеют, и я сколько могу то испровергаю" [6. Д. 850. Л. 103 - 104 об.].
Сообщая о конституции коронационного сейма, подтверждавшей договор 1686 г., Репнин имел в виду постановление сейма "О трактовании с российским двором" [10. С. 158], в котором говорилось, что в соответствии со статьей 31 договора 1686 г. он подлежит подтверждению в начале каждого нового царствования, что сейм и делает, а для устранения противоречий в его толковании и иных споров образует особую комиссию для переговоров с российскими уполномоченными. Предметом же этих переговоров должен стать вопрос об уточнении границы и учреждении пограничных судов для разбора взаимных претензий русских и поляков. Переговоры, в соответствии с конституцией, должны будут вестись "на основе" трактата 1686 г. Таким
стр. 57
образом, конституция коронационного сейма допускала двоякое толкование. Подтверждение договора 1686 г. было сделано, однако только в его основе, а расхождения и споры, с ним связанные, объявлялись предметом будущих переговоров. То есть, признавая договор целиком, поляки в то же время оставляли за собой право не соблюдать его по частям. В Петербурге, видимо, предпочли не замечать такого подхода, резонно рассудив, что развитие российско-польских отношений будет зависеть не от юридической точности формулировок в решениях сейма, а от соотношения сил между Россией и Польшей. Помимо сказанного, конституция не давала русскому правительству удовлетворительного ответа ни на одно из требований, содержавшихся в "Общем наставлении" Кейзерлингу и Репнину и сформулированных в проекте "особливого акта". Несмотря на это, в беседах с Сольмсом Панин пытался представить ее как безусловную победу русской дипломатии. Данное сеймом коронации подтверждение договора 1686 г. представляло собой несомненный компромисс, что и подчеркивал Репнин в своей депеше. Но все же он никак не мог удовлетворить правительство Екатерины II, в частности и в связи с утверждением Станислава Августа и Репнина о невозможности изменения в будущем конституции сейма, поскольку она касалась отношений с иностранными государствами. Это обстоятельство было неприятно послу и Панину, ибо таким образом поляки давали понять, что не намерены пересматривать также фактически подтвержденный сеймом Карловицкий договор и в более широком плане - договорные основы своих отношений с Саксонией, Австрией и Францией.
Таким образом, по существу, постановления коронационного сейма противоречили расчетам Петербурга, однако переговоры о союзе продолжались и после его окончания, вплоть до отъезда Ф. Ржевуского из России в конце мая 1765 г. Причем за их ходом внимательно следили не только при дворах-участниках, но также Вена и Берлин. И. М. Лобкович в январе 1765 г. сообщал В. А. Кауницу о приезде в Петербург Я. Малаховского с извещением об избрании и коронации нового польского короля, что означало формальное окончание миссии Ф. Ржевуского как посла генеральной конфедерации. Однако, по словам австрийского посла, ему стало известно "из хороших рук", что Ржевуский намерен оставаться в Петербурге для переговоров "о присоединении Польши к российско-прусскому трактату и что он не получит разрешения на отъезд до тех пор, пока это дело не будет установлено" [11. 105 - 107]. 8 марта Лобкович писал в Вену о намерении польского посла вернуться на родину по причинам личного характера, а 26 марта - о ходе переговоров о союзе. По этому поводу австрийский посол доносил своему двору, что польско-российский трактат, о котором вел переговоры Ржевуский, имел в основе договор 1686 г., но получил многочисленные изменения, главным образом в плане присоединения Польши к русско-прусскому союзу, что польский посол сумел использовать влияние Дашковой, в соединении с воздействием Панина, "дабы продлить мифическую дружбу" Екатерины П и польского короля, несмотря на растущее в Петербурге недовольство польским двором и особенно канцлером литовским Михалом Чарторыским. Лобкович сообщал, что разузнал "в заслуживающем доверия месте" - с прусской стороны оказывается усиленное давление, дабы добиться разрыва генеральной конфедерации и введения вновь в Польшу русских войск [13. С. 111 - 121]. Однако, по словам австрийского посла, прусские предостережения натолкнулись на противодействие К. Сальдерна, который считает, что польскому королю следует предоставить больше власти и влияния, чем имели его предшественники.
О переговорах Ржевуского в Петербурге в конце 1764 г. и начале 1765 г. писал и Сольмс. Он извещал Фридриха II о данном польскому послу поручении заключить новый трактат с Россией, который "обеспечил взаимно оба государства и в особенности свободу и конституцию республики". По словам прусского посла, поскольку "приобретаемое Россией вследствие такой гарантии влияние на дела Польши составляет последний существенный пункт, которого граф Панин домогался от нового короля, то он в высшей степени доволен достижением его". Сольмс передавал в связи
стр. 58
с этим предложение русского двора Фридриху II "подкрепить этот союз своим участием" и присоединиться к гарантии [12. С. 350 - 352]. 8 марта 1765 г., сообщая о скором отъезде Ржевуского из Петербурга, прусский посол замечал, что это на несколько месяцев замедлит заключение союзного трактата [12. С. 362].
Таким образом, согласно свидетельствам австрийского и прусского дипломатов, переговоры о русско-польском союзе в начале 1765 г. протекали вполне успешно, и заключение трактата было делом нескольких месяцев. Оба они указывали, что речь шла о присоединении Польши в той или иной форме к русско-прусскому союзу, что главным вопросом польско-российского договора должно было стать положение о гарантии России государственного строя Речи Посполитой и о возможности участия в ней Пруссии. Причем, если верить Лобковичу, то не снимался вопрос об усилении власти польского короля, т.е. о допустимости политических реформ в Польше. Другими словами, по сведениям источников при петербургском дворе, переговоры протекали в прежних рамках: российская сторона настаивала на выполнении требований, зафиксированных в рескрипте N 54, а польская - добивалась согласия на реформы в духе ноябрьского письма Станислава Августа Екатерине II.
Итак, результаты коронационного сейма не оправдали ожиданий Екатерины II ни по одному из предъявленных Польше требований, в частности и по всему комплексу вопросов, которые императрица и Панин хотели бы урегулировать посредством предложенного русско-польского союза. Обманутыми оказались и ожидания Станислава Августа использовать вопрос о союзе для получения российского согласия на проведение реформ в Польше. Поэтому можно сделать вывод, что и польская и российская стороны были серьезно намерены прийти к соглашению и заключить в 1764 г. союз, но его содержание представлялось им совершенно противоположным. С российской стороны союз рассматривался как форма гарантии государственного строя Речи Посполитой, что и было утверждено впоследствии соответствующим договором 1768 г., с польской - как способ проведения политических реформ. Это и предопределило провал проекта союза в 1764 - 1766 гг. и повлияло на его последующую оценку в историографии.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Michalski Е. Problematyka aliansu polsko-rosyjskiego w czasach Stanistawa Augusta. Lata 1764 - 1766 // Przeglad Historyczny. 1984. Т. 75, z. 4.
2. Mickalski Е. Rzewuski Franciszek (1730 - 1800) // PSB.
3. Зелиньская З. Проблема русско-польского союза в первые годы правления короля Станислава Августа // Польша и Европа в XVIII в. Международные и внутренние факторы разделов Речи Посполитой. М., 1999.
4. Сборник Русского исторического общества. СПб., 1886. Т 51.
5. Сборник Русского исторического общества. СПб., 1887. Т. 57.
6. Архив внешней политики Российской империи Ф. 79 Сношения с Польшей, Оп. 6.
7. Архив внешней политики Российской империи Ф. 80 Варшавская миссия. Оп. 1.
8. Сборник Русского исторического общества. СПб., 1871. Т. 7.
9. Biblioteka Czartoryskich (Krakdw). Dziat rпар.kopis6w. 1.
10. Volumina Legum. Przedruk zbioru praw staraniem XX pijarow w Warszawe, od roku 1732 do roku 1782 wydanego. Petersburg, 1860. Т. 7.
11. Сборник Русского исторического общества. СПб., 1901. Т. 109.
12. Сборник Русского исторического общества. СПб., 1878. Т. 22.
13. Archiwum gtowne akt dawnych. Zbidr Popielow.
Опубликовано 30 января 2022 года
Главное изображение:
