Минск. С городом, в котором долго живешь, можно никогда не встретиться. Он окутывает, удваивает, продолжает тело горожанина своей собственной телесностью. Вот идет горожанин. Он одет в туфли, пальто, шапку и в свой город. Улицы-рукава, дома-застежки, небо-шляпа... Повседневный визуальный опыт - это неотстраняемая включенность зрения в бесконечную, хаотичную, стереометрическую городскую среду: вид из окна, перспектива улицы, асфальт, брусчатка, витрина, крашеная стена, вид из окна автобуса, рекламный щит: огромный рот рядом с огромным предметом, - узлы, провода, небо в раме из крыш. Здания и памятники, знаки и надписи, названия и траектории.

Единая модель города виртуальна и существует только в коллективном воображении жителей города, каждый из которых выстраивает ее вокруг своей памяти и своих маршрутов. Так городское пространство делает из событийного хаоса жизни-в-городе "малую историю", прореживая поток жизни и пристегивая его к местам. Цепь событий и воспоминаний - это система знакомых мест или их фантомов.

Вот кинотеатр "Вильнюс": здесь меня принимали в пионеры. Улица Чкалова. Здесь, у дедушки с бабушкой, я проводила почти все школьные каникулы. Ходила в аэропорт глазеть на самолеты и пить газировку, каталась на коньках по стадиону "Локомотив" - по кругу, под фонарями и под музыку, как в старом советском фильме. Потом мы снимали на этой улице квартиру, а в ней - кино... А вот - филфак . Который в бывшей партшколе ютится, которой достойны лишь единицы, которых учили партийной традиции, которая нам еще пригодится, которая на филфаке хранится, который в бывшей партшколе ютится... Вот Верхний город. Когда он состоял из развалин вокруг собора, на так называемом "доме масонов" была романтическая - про глупости и пиво, стихи и все красиво - крыша, на которую нужно было забираться через мусорные завалы и по шаткой лестнице... Или, например, магазин "Жако" напротив входа в парк Горького. Соседняя дверь - это опорняк, в котором я и двое моих однокурсниц провели очень смешной час своей жизни, предварительно отметив сдачу госэкзамена.

Еще в городе много скамеек, лестниц и подоконников. На них сидит наш разножанровый треп - трагический эпический, эксцентрический комический, повседневный психоделический...

Метафорой повседневной оптики может послужить вечерний проезд по ежедневному, например троллейбусному, маршруту горожанина с плохим зрением и без очков - когда материя за окном микшируется, мягко сливаясь в единство пустот и камня, света и тьмы, но при этом фильтруется в его сознании как набор пунктов пути (место-название, место-воспоминание, место-ассоциация), расстояние между которыми он ощущает "нутром".

Тогда метафорой туристической оптики будет проезд в очках и с остановками, сопровождающимися прикреплением к месту нарративов и/или впечатлений. Туристическая оптика - это совокупность опытов и способов отстранения. Это может быть направляемое отстранение, когда прореху между объектом и зрением заполняют слова экскурсовода или путеводителя. Или тело самого туриста, прибавляющего себя к месту, чтобы включить его в свою "малую историю", домашний фотоальбом.

Экскурсовод направляет взгляд туриста, фильтруя значимое и незначимое, видимое и невидимое, по историческим или эстетическим матрицам. Однако часть туристов рано или поздно перешагивает через указатели и превращается в тип туристов ускользающих. И тогда их отстраняющая оптика временами может становиться разнонаправленно остраняющей, когда, по словам В. Шкловского, "камень делается каменным" - когда объекты и их сочетания становятся самоценными формами и метафорами одновременно.

Как говаривала моя тетушка-искусствовед, во второй раз в жизни гуляя по Минску, какая прелесть! Это же заповедник сталинского ампира! Город-музей. Когда ваши власти до этого додумаются, они сделают на этом туристический бизнес. И действительно. Начнем музеификацию с площади Независимости-Ленина. Посмотрите налево: белый дом, прикрывающий тыл памятника Ленину, - это наш Белый дом. Ровные параллелограммы, четкие формы, симметрично прорезанные окошки. Созданы в 30-е годы всесоюзным архитектором И. Лангбардом. В эти же годы он перестроил православный храм в Дом офицеров, спроектировал оперный театр и фасад главного корпуса Академии наук. Как сказано на официальном белорусском архитектурном сайте, Лангбард был "приверженцем критического освоения традиций прошлого" и "ценил архитектурную дисциплину, порядок и соразмерность", - так в переводе на современный советский бюрократический называется "конструктивизм с изъятым авангардистским пафосом". Для сравнения - пафос статьи В. Шкловского, который в 1921 г. писал о проекте памятника Третьему Интернационалу Татлина: "памятник сделан из стекла, железа и революции", "Совет Народных Комиссаров вместе с РОСТА принят Татлиным в свой памятник как новый художественный материал" .

Таким образом, на музейной табличке перед Домом правительства будет написано: "Перед вами - культурно-исторический феномен: авангардистский выдох (вздох?) на службе у государства". Далее - схема: кривая, соединяющая Дом правительства - Дом офицеров - Театр оперы и балета - Академию наук. И подпись: "Пример конструктивного оформления пространств для набора программно связанных властных дискурсов: Госправление - Отдых - Искусство - Наука" .

Так, в минском музейном пространстве псевдоавангардные формы обрамляют и уточняют псевдоклассицистские и сталинско-ампирные с их радующими глаз колоннадами, портиками и пышной лепниной - как наглядное воплощение того, что соцконструирование всегда прошивает надежду на всеобщее благолепие и благоденствие. Поэтому пойдем вперед по чистому проспекту Сталина-Ленина-Скорины-Независимости, любуясь лепниной и орнаментами, изящно переплетающими райские мотивы изобилия и вечного цветения с советской символикой. По пути свернем в один из дворов, где вся эта красота резко обрезается еще на повороте. Жилое пространство - это неизбежная изнанка утопического: здесь утопическое разлагается, ветшает, прорастая бельем на балконах, травой, деревьями и мусором. Наглядная отграниченность одного от другого - это тоже факт, достойный музеификации. Как и наше интимное, теплое, домашнее гнездо N NN на улице Застоя.

В некоторых дворах еще можно обнаружить - целиком или частично - архара или медведя на постаменте. В дворике между проспектом и улицей Красной долго стояли пионеры с букетиками. Сердобольные маляры из ЖЭСа их по весне подкрашивали, но у них отваливались носы, руки и ноги, будто кости торчала арматура, пятнами загнивал гипс. И на шелушащихся лицах проявлялись тоска и потерянность вкупе с дурным недетским упрямством...

Ускользающим туристам предложим самостоятельно погулять в густой туманный день по паркам и выбрести к оперному театру, в такие дни особенно похожему на недостроенный зиккурат.

Кофе зайдем попить в магазин "Центральный" с едва ли не единственным в городе опытом преобразования соцреалистического дизайна в соцартовский кич. Белые гипсовые барельефы в рамочках - доярка с коровой, сборщица винограда с виноградом, рыбак с рыбой - были ярко и ровно выкрашены во второй половине 90-х (поменять бы еще персонажей местами - дать рыбе корову, доярке виноград, рыбака отправить к сборщице). Теперь, впечатанные в терракотовый фон, они очень радуют глаз. Особенно под Рождество, когда торжествуют по поводу сбора Еды в карнавальном окружении лампочек-звездочек-шариков-дождиков. Еще в 90-х здесь выдавали к мороженому алюминиевые ложки с дыркой посередине (логика очевидна: алюминиевые ложки нужны много кому - тем более, материал стратегический, - а вот дырявая алюминиевая ложка - это нонсенс. Нонсенс населением переносится плохо и дома никому не нужен). Жаль, что так и не склептоманила тогда одну - как артефакт... Зато кофе был недорогой, и можно было стоять со стаканом у стойки и пялиться в окно на деловитых и праздных современников, шагающих по Главной улице города. Каждый двадцатый запросто оказывался знакомым или знакомым знакомого.

В Минске вообще все хоть раз друг друга где-то видели, а наиболее знакомые собирались днем вокруг кофейных точек. В конце 80-х - начале 90-х дешевый кофе на вынос можно было пить возле кофейни на Красной. Там собирались идейные и безыдейные двадцати-тридцатилетние минчане - кто-то самореализовался, кто-то спился, кто-то съехал, кто-то, типа Славы Советским Женщинам, стал городским сумасшедшим (в неклиническом смысле), - стояли вдоль заборчика и часами трепались. Потом был популярен кофе по-турецки в "горшке", в крошечной кафешке "Горячий шоколад" на проспекте, где можно было курить и тоже - часами - трепаться. И еще "на Палаце" (во Дворце искусств) и в "Свитязянке" (там можно было параллельно с трепом за жизнь играть в шахматы и на пианино). Фильм "Кофе и сигареты" по-мински - это в коллективе, без особых целей, большую часть времени и без официантов. Иногда с перемещением части коллектива в "кабак" (с потенциальной возможностью прибрести рано утром "на Реанимацию" - пивную за костелом "Дом кино", раньше всех начинавшую продавать пиво)... Все это, правда, музеификации пока не поддается, как и не стало, подобно питерскому "Сайгону", поводом для фольклоризации.

Далее выходим из "Центрального" на Октябрьскую площадь. Три эпохи, с 1986 по 2001, ее окружала стена, хранившая долгострой Дворца Республики. В начале 90-х она была приспособлена под народный мемориал Виктору Цою - с алтарем, фотографиями, свечками, стихами и признаниями, дневными знакомствами и ночными дежурствами подростков - теперь, наверное, уже взрослых. Наконец стена пала, и пред глазами жителей города и гостей столицы предстал наш ответ Лангбарду - огромный темно-серый короб на светло-серой пустынной площади.

Слева от "ответа Лангбарду" - два строения 50-х и 60-х, времен послевоенной застройки Сталинского проспекта, похожие на нестыкуемые реплики двух глухих. Дворец культуры профсоюзов - по пропорциям приблизительная копия Парфенона, с эпически серьезными фигурами советских небожителей на фронтоне и крыше. Известен тем, что под его псевдоклассицистскими сводами в конце 80-х продавали-меняли фирменные западные пластинки, потом там был едва ли не первый в Минске книжный развал. Еще здесь несколько лет подряд минские киноманы смотрели хорошее кино, а театралы - культовую "Комедию" от Альтернативного театра. За профсоюзным ДК - музей истории Великой Отечественной войны, суровое, сплошное и приземистое место хранения и производства официальной версии коллективной памяти.

Дальше посетителям музея "Минск" экскурсовод должен сказать примерно следующее: "Завершением архитектурного ансамбля Октябрьской площади стал памятник нулевому километру, символизирующий саму возможность бесконечного движения в любом направлении. Его смысл - увековечивание гуманизма и космополитизма, напоминание об условности межгосударственных границ и о структурном единстве человечества". Поэтому памятник нулевому километру является также памятником нашему воображению, тем более, что в Минске их два: второй находится внутри Главпочтамта. И как помыслить пространство между двух нулевых точек?

На противоположной стороне площади - гранитный парапет с гранитной трибуной. Как напоминание о том, что проспект, проложенный после войны на месте двух разбомбленных улиц, так широк для того, чтобы по нему могли пройти парадные танки. Гранитный забор отсекает небольшой скверик с большими деревьями. В скверике - фонтан "Мальчик с лебедем" и театр Я. Купалы. Бывший до революции Александровским, теперь скверик зовется в народе "Паниковкой" (дескать, потому, что фонтан изображает Паниковского с гусем в детстве).

Вот цирк, солидно-классицистический снаружи и сохранивший атмосферу шапито изнутри: там он маленький, жаркий, пахнет зверьем и сахарной ватой. Вокруг - парки имени романтиков - М. Горького и Я. Купалы. Официально пережеванных, но не избавленных этим от "несвоевременных дум" (похоже, последние и отпечатаны навечно на огромных лицах их огромных памятников). Парк, посвященный позже Горькому, был заложен еще в XIX веке губернатором-масоном, и якобы хранит следы эзотерической планировки.

Мост через Свислочь украшен рядами "греческих вазонов" (античных погребальных урн? ночных ваз для богов? композиции для студентов из театрально-художественного?) - это нарядно, потому что классика, классика, потому что античность, античность, потому что классицизм, классицизм, потому что он стал одной из подходящих по пафосу форм для советской риторики. Минск - город-музей.

Выезжаем на площадь Победы с фаллической стелой и жертвенным огнем по центру - как раз мимо мирного на вид домика I съезда РСДРП. По периметру на крышах домов - стирающая память надпись "Подвиг народа бессмертен". Реализма ради она давно уже требует четвертого слова: "Подвиг выживания (живучести?) народа бессмертен".

На площади Я. Коласа сидит в окружении своих литературных фантазмов, помноженных скульптором З. Азгуром на гигантоманию соцреалистических архитектурных, памятник Я. Коласу. Он смотрит большим невеселым глазом на квазипарфенон филармонии. Под ее сводами льется классическая музыка, вокруг сидят подростки с плеерами и пивом, рыщут голодные голуби и старушки. Такой вот островок всепримиряющего постмодерного капитализма.

Дальше - снова музейные экспонаты, датированные 30-ми: университет физкультуры и БНТУ (технический университет). Задумывались как государственные институты зрелищного телостроительства и технического оснащения земного рая (Сталин в речи конца 30-х, растиражированной на пластинках, как раз упоминает "физических культурников и технических культурников" как очень нужных обществу людей). В этом же ряду и недалеко по расположению - Академия наук. Вокруг - здания, постройки и реконструкции 50 - 80-х с неоновыми и пластмассовыми наслоениями начала XXI века. И так вплоть до площади Калинина (с памятником, разумеется, Калинину, как-то раз вроде бы побывавшему в Минске), Ботанического сада и парка Челюскинцев (до революции - лесных окраин города, где тренировались террористы-народовольцы и отлавливавшая их полиция, после нее - мест массовых расстрелов).

Последняя часть проспекта - Восток. На востоке высотки, на них - прекрасные фрески: мощная дева с цветами и венком и космонавт, дорвавшийся до космоса. Напротив - новый всенародный проект.

А я, после того как в очередной раз сбежала из Минска и в очередной раз вернулась, и опять еще на вокзале почувствовала, что это город с крышкой - выбредаешь из квартиры и попадаешь в другую, побольше, - стала провоцировать опыты "остранения своего". Первый был стихийный. Мы стащили в институте мел и пошли реконструировать каменный шар на набережной Свислочи в памятник минскому сфинксу. Акция называлась "Минск - город восходящего сфинкса". Минский сфинкс получился круглый, всетолерантный и доверчивый, больше похожий на сытого кота. Ни на какие проблемные загадки про четырех- двух- трехногого человека его шарообразная морда не намекала. Концепция памятника предполагала, что со временем минский сфинкс растворится в камне, как улыбка чеширского кота.

Дальше блуждания по городу превратились в поиск следов, пустот и разрывов. Форм, которые противоречат содержанию, мертвых точек и черных дыр. Объяснить это влиянием французских деконструктивистов невозможно, так как я ими тогда, в отличие от дружественного ФЭФа (который, кстати, в той же бывшей партшколе ютится), не увлекалась. Можно объяснить общей ситуацией 90-х, когда в самом воздухе был слышен треск от разрывов чего-то ранее всем понятного и само собой разумеющегося. Или тем, что встреча со своим всегда начинается с провала в ничто (в щель?) и нагромождения пробных смыслов.

Был этап, когда результатом сдвигологии объектов становилась сама сдвигология (правда, то же вышло и у футуриста А. Крученых, который и придумал это концептуальное развлечение - "сдвигологию русского стиха"). Это когда заходишь к профильному рельефу головы Ленина со стороны носа, и обнаруживаешь, что скульптор счел своим партийным долгом вылепить второй глаз, и с этого ракурса получается не Ленин, а камбала - у А. Крученых похожим методом обнаруживались в стихах знаменитые "львы" на месте излюбленного поэтами "иль Вы".

Потом были бесконечные броуновские блуждания по жилой утробе города - как оказалось, начиненной феноменальными объектами. Рассохшийся фонтан, к которому пристроена конструкция для сушки белья. Торс безголовой скульптуры-Свитязянки с сиреневым лифчиком, изображенным старательной рукой пэтэушника (на животе Свитязянки подпись той же сиреневой краской: ПТУ N). Скульптуры пионеров, спортсменов, львов, медведей и крокодилов, часто выкрашенные в кислотные тона, с ровно подрисованными круглыми глазами и губами. Их присутствие во дворах когда-то было задано советской традицией просветительского развлечения детей и эстетического назидания взрослых: как известно, искусство - это изображение жизни в ее типичных формах и проявлениях, поэтому животным - быть похожими на животных и изгибаться с природной грацией, спортсменам и пионерам - стоять ровно, смотреть строго, держать в руках уместные предметы (правда, скульпторы, работавшие на этом конвейере, иногда микшировали схемы - во дворе по ул. П. Бровки есть пара оленей, которые изгибаются с природной грацией, но смотрят строго, осмысленно и в даль, как пионеры). Но оно же - присутствие в жилой утробе - предопределило переваривание, смещение всех прагматических смыслов по законам стихийной народной карнавализации. В итоге "советское эстетическое", "советское романтическое" или "утопическое повседневное" вывернулось в "амбивалентно дурацкое" или "невозможное".

В этом карнавале попадаются очень трагические персонажи, затягивающие в себя ряды смыслов из экзистенциального опыта проживания ХХ века. Например, безухий и безглазый медведь рядом с глуповатым синим крокодилом во дворе по ул. Интернациональной. Медведя перекрасили в ярко-желтого типа-льва, и его безглазая морда вкупе с отбитой челюстью беззвучно кричит от ужаса и отчаяния. Или безногий карусельный олень, стоящий посреди многополосных железнодорожных рельсов возле будки стрелочника, с глазницами, выкрашенными в слепой красный цвет. Маленький бегун без рогов, с ровно выколотыми художником (стрелочником?) глазами и отрубленной временем ногой бежит вдоль рельсов, чтобы никогда не успеть ни за одним поездом... Это выглядело настолько безнадежно, что перед съемками оленя для фильма "Тело города" я вернула ему амбивалентность карнавального духа - пририсовала зрачки и ресницы, засунула в голову две ветки, и мы сняли его морду в контровом свете, с солнцем, играющим на деревянных рогах ...

А из прогулок по Минску рубежа веков вывалилась идея окликов и вопрошаний, вслушивания в голоса, будто бы направленных "из глубин места" к зрителю - на самом деле, конечно, "из глубин зрителя" к беспристрастному в своей данности месту. Действительно, в какое будущее можно прорваться с такими отрешенно дебильными лицами, как у фигур с барельефа на Доме мод? Каким голосом и с каким текстом тебя окликают компактные, большеголовые серебристые ленины с отставленными ножками-протянутыми ручками, пораспиханные по дворам больниц и заводов? Похоже, что комплексуют и мерзопакостно ехидничают, призывая картавым голосом обывателя серийно почковаться, как это получилось у них...

Подобные игры с разумом привели к моему первому и пока последнему кураторскому опыту - организации фотоакции "Минск - город с Лицом" (еще раз спасибо людям, которые соучаствовали, сочувствовали, выслушивали и просто терпели). По моей затее, явление лица города должно было произойти в планетарии в парке Горького, под бутафорским звездным небом. Директор планетария согласилась допустить явление взамен на культурное мероприятие. Это значит, что посетители фотоакции должны были прослушать лекцию. Я заказала лекцию про черные дыры.

В фойе планетария был установлен треугольник из железных ржавых решеток. На него деревянными прищепками цеплялись фотографии в концептуальном от безденежности паспарту - из газетных листов, хитро обработанных тушью, воском и скипидаром, отчего они слегка просвечивались на ржавых реях (идея дизайна принадлежит Денису Романовскому, незапланированный поджог маминой кухни во время переплавки воска со скипидаром - всецело на моей совести. Мама, я люблю тебя. Еще я распорола твою любимую подушку, т.к. концепция дизайна требовала перьев). Серий было две - "Формы" и "Оклики", фотографий много (В. Жука, К. Дробова, Дм. Строцева и других чудесных людей). Внутри железного треугольника по собственной поэтической инициативе все два часа просидел поэт Зм. Вишнев, обмотанный с ног до головы газетами.

Про звездное небо и черные дыры хорошо поставленным голосом все объяснила минут за 40 сама директор планетария - те, кто не отключился, говорили потом, что на модуляциях этого голоса им удалось сплавать в пионерское детство. Потом было слайд-шоу под барабанный бой и пение гласных Сергеем Пукстом. И еще сообщения пуговицы, сапога, дверной ручки и гвоздя - под фанеру, созданную вдохновением Дениса Барбуха, Андрея Савченко и Анны Хитрик (к сожалению, половина зрителей не поняла, что это было, потому что болтливые предметы высвечивались в круглом зале только с одной стороны). В финальной речи я сообщила, что лицо Минска - это щель. Щель между местом и временем, поэтому природа черных дыр должна нас интересовать бесконечно...

Теперь мне кажется, что, с одной стороны, объявление Минска щелью забавно и имеет к реальности весьма опосредованное отношение, как и любой другой радикальный художественный акт (как, впрочем, и сама идея поисков лица или тела города). С другой стороны, обнаружение пустот - это форма интуитивного подозрения этой реальности в символических и дискурсивных, направляющих зрение и жизнь, напластованиях. Подобным образом ее подозревают наши сновидения...

В прошлом году в универмаге на ул. Казинца продавалась "сметана Снов", которую делают в городе Снов(е). Как сказала мне добрая женщина, люди ее сразу расхватывают, потому как очень жирная. В несъедобном смысле - это к вопросу о том, как помыслить пространство между двух нулевых точек, двух нулевых километров. Актуальнее всего - как целостное коллективное сновидение, в котором в самых абсурдных сочетаниях спрессованы память, исторические опыты "проживания жизни", повседневность, наивность и гениальность, подозрительность и глупость, надежды и страх боли и голода. И что-то в этом сновидении упорно вытесняется, как в стерильной чистоте и первозданном ремонте парадных улиц Минска. Как показывал бы Минск из окна экскурсионного автобуса историк города: посмотрите направо - там под землей недостроенные катакомбы в три этажа, посмотрите налево - это Дом офицеров, перестроенный из православного храма, отобранного у католиков с приходом Российской империи. Вот там были башенки. Вот здесь, в районе Немиги, под землей - 15-метровая брама, парадные ворота средневекового Минска. Вот здесь стояла ратуша - символ городского самоуправления, снесена после восстания 1863 г. Ее, правда, восстановили, но уже без магдебургской символики...

Воображаемую экскурсию я бы завершила посещением памятника Щели. Конечно, Минск - никакая не щель. Это, во-первых город, и в нем живут разные люди. Во-вторых, это мой город, и я его после всех разборок, экспериментов и расставания по-настоящему люблю. Правда, издалека. В-третьих, это архив симптомов: как показывает наше настоящее - непроговоренных и упорствующих в своей реальности. Поэтому, я считаю, в целях психоаналитического оздоровления городской среды для начала необходимо установить памятник Щели.

Мне он видится где-нибудь недалеко от площади Победы, может быть, недалеко от выхода из метро в сторону стелы. Представляет собой асфальтированный холмик высотой 1 м, диаметром основания 1,5 м, окруженный чугунной оградой диаметром 6 м. Верхняя часть холмика разрезана на две половины перпендикулярно основанию. Внутри разреза - пустота. Пустота заканчивается люком и системой труб, выводящих к разным точкам станции метро "Площадь Победы", а также к водам Свислочи и канализации. От ограды к холмику ведет каменная дорожка, у его основания установлена скамейка высотой 40 см. Внутреннее пространство памятника летом засеяно зеленой травой, осенью покрыто желтыми и красными кленовыми листьями, зимой - лужами, льдом, туманом и снегом, весной - лужами, льдом, туманом, снегом и желтыми одуванчиками.

Предполагаемый зритель может зайти за ограду, пройти по дорожке, присесть на скамейку, приложить ухо к щели и услышать звуки подземелья.

Минск, Минск, Минск!