Достоевский - очень "книжный" писатель. Интертекстуальность не ограничивается наличием цитируемых или угадываемых пассажей. Ролевые функции книги у Достоевского разнообразны: род первичного "атома" интертекстуальных систем; книга как предмет, оборачивающийся метафорой и символом; как постоянно присутствующий "персонаж", как проводник авторского голоса и голоса рассказчика; как язык, коммуникативный знак, жест и понятие; наконец, как источник мыслей и камертон стилизаций. С помощью книги решаются важнейшие смысловые, этические и художественные задачи. Она всегда настойчиво маркирует героя: литературные пристрастия персонажей Достоевского характеризуют их, уточняют взаимоотношения; книга становится системой, определяющей вкус среды и времени. При этом авторские оценки (порой и драматически) спорят с оценками, которые автор передает персонажам.¹

"Героиня с книгой" - важнейший мотив в пространстве названной проблематики. Функции этого мотива разнообразны. Приведу лишь несколько примеров. Именно как проводник авторского голоса читательница у Достоевского часто оказывается тоньше читателя: такова Варенька по сравнению с Девушкиным в оценке Гоголя и Ратазяева. Авторскими литературными пристрастиями - Пушкин и "Ивангое" В. Скотта - означена зарождающаяся любовь Настеньки к "жильцу". Книга В. Скотта "Сент-Ронанские воды" в руках Неточки становится ключом к раскрытию тайны сюжета повести "Неточка Незванова".² Сонин круг чтения - важнейшая характеристика героини с "ненасытимым состраданием": от "Физиологии" Льюиса, чтоб не оттолкнуть Лебезятникова, до Евангелия с Раскольниковым.

¹ Подробнее об этом см.: Чернова Н. В. Литературные пристрастия персонажей Достоевского как способ их характеристики // Достоевский и мировая культура. СПб., 2007. N 23. С. 107 - 120.

² См. об этом: Чернова Н. В. "Какая-то тайна была в судьбе ее": Письмо в книге ("Неточка Незванова") // Достоевский и мировая культура. М., 2007. N22. С. 396 - 410.

Но дело не только и не столько в "ключах" и "отмычках". В случае с "последней книгой" Настасьи Филипповны - "Госпожа Бовари" Флобера - мотив хрупок, поле его действия ограничено,³ и вместе с тем он способен провоцировать избыточно радикальные выводы.⁴ Думается, тема требует особой щепетильности: гипертрофия намека ради подтверждения авторской концепции столь же опасна и вненаучна, как игнорирование микроскопических деталей сюжета. Важно определить проблему, но не навязывать ее однозначное решение. Все же сам процесс поиска всегда небесполезен и порой закрывает лакуны.

Настасья Филипповна - активная читательница. Круг ее чтения - от "девичьей библиотеки" с Поль де Коком до романа Флобера и Апокалипсиса, она посещает читальню, составляет "реестрик" для чтения Рогожина (8, 179), а закладкой в "Русской истории" Соловьева, которую читает Рогожин по ее совету, станет нож, которым она будет убита. В чрезвычайно значимом у героев Достоевского совместном чтении⁵ Настасья Филипповна в "паре читающей" в зависимости от партнера выступает в роли то ученика (с "профессором Апокалипсиса" Лебедевым), то учителя (с Рогожиным, когда она впервые ведет себя с ним как с "живым человеком", подбирая ему книги для чтения - 8, 179). Интересен и случай "литературной" встречи Мышкина с Настасьей Филипповной: в стихотворении "Рыцарь бедный" этот высокий союз, маркированный Пушкиным, Дон Кихотом и святой Девой, профанирован игрой, пародией и искажением пушкинского текста - qui pro quo.

При этом в Настасье Филипповне как в особом типе "героя зачитавшегося" у Достоевского акцентирована и опасность, исходящая от книги: Радомский назовет ее "книжной женщиной", зачитавшейся до сумасшествия; при всей сюжетной внешней педалированности именно "женскости" ее судьбы образ этот очень отвлеченный, "не женский", книжный. В юности она - мечтательница, отгороженная от реальной жизни девичьей библиотекой, обескровленная чтением.

³ В отличие, например, от мотива "дамы с камелиями" в связи с Настасьей Филипповной. См.: Меерсон О. Скелетом наружу: Система интертекстов как структура произведения вне его: (Мотив трагедии "падшей" женщины в "Идиоте") // Достоевский и мировая культура. СПб., 2007. N 23. С. 85 - 104.

⁴ Например, предположение, на какой странице была открыта книга Флобера у Настасьи Филипповны.

⁵ В романе "Идиот" "весь Пушкин", прочитанный Рогожиным вместе с Мышкиным, становится знаком духовного пути Рогожина и надежды на воссоединение "княжества" с "почвой" и возрождение России; чтение книги о Наполеоне соединит Иволгина с Мышкиным и обеспечит в сцене встречи двух читателей одной книги "воскрешение" шута Иволгина хотя бы и перед самой его смертью; любовный союз Мышкина с Аглаей мыслится ею как книжный (совместное чтение), а счастлива эта пара лишь в разговоре о Пушкине-"дуэлянте".

А раненая реальной жизнью, она уже не женщина, а мстительница, убивающая на своем пути и правых, и виноватых без разбора. Вот почему она - в первом ряду убийц Мышкина. Мечтательство, книжность, "слабость сердца", приводящие героя к краху (ранние мечтатели Достоевского), которые потом обернутся подпольем героя-преступника, - главная тема Достоевского. И книжность Настасьи Филипповны как отвлеченность от живой жизни - продолжение важнейшей оппозиции в творчестве Достоевского, выраженной Мармеладовым: "Всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами" (6, 12); и в этом отношении Катерина Ивановна - с похвальным листом, но "дама с чувствами" - противоположность Настасье Филипповне. Интересно, что с каждым героем Настасья Филипповна связана "книжно": "Дама с камелиями" (Тоцкий), "Рыцарь бедный" (Мышкин), "История" Соловьева (Рогожин), Апокалипсис (Лебедев), "Independance Beige" (Иволгин), Радомский ("книжная, зачитавшаяся").

Но почему именно Флобер - "Госпожа Бовари"? Таких вопросов в романе "Идиот" много, ведь каждый герой маркирован книгой в большей или меньшей степени. Почему Аглая передает ответ Гане через Мышкина в книге "Дон Кихот"? Почему Лебедев оказывается главным хранителем Полного собрания сочинений Пушкина, а в семье Епанчиных только несколько томов Пушкина? Почему Мышкин увлечен книгой о Наполеоне? Текст не дает ни ответа, ни намека на ответ. Подспудный диалог, однако, угадывается.

Почему Настасья Филипповна определяется часто через нерусскую книгу? Значимо ли отличие чтения "иностранного" от "русского" в героине? Быть может, иностранные книги маркируют в ней скорее трагедию женскую, судьбу романтической героини, вводя этот образ в мировую литературную традицию ("бродячий сюжет")? Русское же чтение героини может быть воспринято как знак не женского, а вечного "гамлетовского" осмысления природы мироздания, зла, "погубленной красоты". Напомню в связи с этим замечание Радомского о книгах "русских" и "нерусских" и о вреде для Мышкина от чтения русских книг. А также замечу, что предположение о значимости противопоставления "русского" чтения "нерусскому" в романе "Идиот" может быть связано с главнейшей оппозицией "Россия-Запад" в этом романе: князь Мышкин как "русский" Христос, в финале приговор Лизаветы Прокофьевны Западу ("Хлеба нигде испечь хорошо не умеют, зиму, как мыши в подвале, мерзнут (...) и вся это ваша Европа, все это одна фантазия" - 8, 510).

Думается, не случайно последняя книга Настасьи Филипповны названа "французским романом" "Madame Bovary": два типа романа, два типа судьбы. По замечанию Г. М. Фридлендера, Флобер избегал выходить за границы обыденного, полагая, что сильные страсти и характеры отжили свое время и это романтическая ар-

хаика, Достоевский же не боялся упреков в "фантастичности" и мелодраматизме; любимый герой Флобера - человек "толпы", "средний", "рядовой", но он поднят на недосягаемую высоту из-за конфликта с обществом.⁶ "Идиот" - роман-трагедия, где Настасья Филипповна - один из персонажей, "Госпожа Бовари" - "провинциальные нравы", где Эмма Бовари - главная героиня. Элементы мелодрамы - в обоих романах. Но у Достоевского - трагедийный пафос, у Флобера - печальная ирония и сдержанное сочувствие. Зло для Флобера - пошлость, для Достоевского - отсутствие нравственных ориентиров. Флобер (западная традиция) взыскует жесткой истины, Достоевский (русская традиция) - возвышенной морали. Сюжетная и композиционная значимость эпизода в романе Достоевского с участием книги Флобера - в подготовке читателя и главного героя к разрешению тайны исчезновения Настасьи Филипповны и предвестие ее смерти, когда глазами Мышкина фиксируются последние предметные детали-символы в качестве сюжетного знака трагедии: две книги как метафора смерти героини - "История" Соловьева с ножом-закладкой у Рогожина и "Мадам Бовари" у Настасьи Филипповны. Обращает на себя внимание и закольцованность "книжной составляющей" образа героини - ее духовное становление маркировано первыми, последующими и последней книгами (от рая в Отрадном с типичной "девичьей библиотекой" романтической героини-мечтательницы до Апокалипсиса и Флобера).⁷Значима и степень развернутости эпизода: Мышкин в поисках Настасьи Филипповны, осматривающий каждую вещь в ее комнате, находит развернутую книгу: он загнул страницу, попросил разрешения взять, не выслушав возражения, что книга из библиотеки, и положил ее себе в карман. Мышкин, не зная о смерти Настасьи Филипповны, уносит ее книгу как вещь в память об умершей. Загнутая страница - возможность для него думать о ней через ее последнюю книгу: что читала, о чем думала. Вот почему у Мышкина - предчувствия, страх, и он вспоминает Рогожина с ножом на лестнице в гостинице. Это стратегия Достоевского по отношению к читателю: "...давешняя напрашивающаяся мысль вдруг пошла ему (Мышкину. - Н. Ч.) теперь в голову" (8, 499). Читателю не названа эта мысль, а лишь определено чувство Мышкина от нее:

⁶ Фридлендер Г. М. Достоевский и мировая культура. Л., 1985. С. 32, 152.

⁷ В связи с этим отмечу аналогию "холодного" безжизненного отвлеченного рая в пространственных оппозициях "Отрадное - Петербург" и "Швейцария - Петербург" и обращу внимание на изъян "райского" пространства: книжного - у Настасьи Филипповны в Отрадном и у Мышкина в Швейцарии, где он чувствует себя "выкидышем" на пиру жизни. Возможно, в этом отразилась коренная мысль автора о необходимости выстрадать рай большой созидательной работой (князь Щ.: "...рай на земле нелегко достается (...) рай - вещь трудная" - 8, 282).

"Он вздрогнул" (Там же). Это заставляет читателя подумать о смерти героини. Потом Мышкин ожидает Рогожина "на том же месте", где он видел его нож, чувствует дрожь в ногах и идет в дом, где лежит убитая Настасья Филипповна. Мышкин спросит Рогожина про карты (и читатель вспомнит вторую вещь, кроме книги, зафиксированную взглядом Мышкина в комнате Настасьи Филипповны, - ломберный столик, исписанный мелом, она играла в карты с Рогожиным), и тот отдаст ему колоду: Мышкин взял карты и почувствовал, что они не о том говорят. Так зафиксированными последними материальными предметами, оказавшимися у Мышкина от Настасьи Филипповны, - книга и колода карт - усугублен для героя и читателя ужас смерти. Книга Настасьи Филипповны - намек, деталь-символ, она лишь названа, но эпизод с книгой не развернут, и отсюда для читателя - многообразие трактовок.

Значим и подход к характеросложению героинь. Обе героини - не только жертвы, но и мучительницы, мстительницы: Настасья Филипповна как "дева-обида",⁸ Настасья-богатырка из русских былин.⁹ Это начало редуцированно присутствует и у Эммы Бовари: месть мужу за несоответствие ее мечты о мужчине-Боге, "что-то смутное и мрачное"¹⁰ в ее любви к Леону. Клише романтической героини-мечтательницы рушится.

У Эммы - земная женская судьба. У Флобера по отношению к ней нет пафоса. Истине пафос не нужен. У Настасьи Филипповны судьба пафосна и пафосно отношение к ней автора (морали пафос нужен).

Вот почему в классическом типе героини Достоевского "инфернальницы"- подчеркнутая бестелесность.¹¹ Ввод Настасьи Филипповны в роман (ее "совращение") дан в форме "предисловного рассказа"¹² повествователя. В первую встречу с Настасьей Филипповной Мышкин фиксирует главный духовный, а не физический "изъян" в портрете красавицы - "...не знаю, добра ли она? Ах, кабы

⁸ Померани Г. С. Открытость бездне: Встречи с Достоевским. М., 2003. С. 207.

⁹ Касаткина Т. А. Настасья-богатырка: Сюжетная линия Настасьи Филипповны в русских былинах // Русская женщина и православие: Богословие. Философия. Культура. СПб., 1996. С. 115 - 131.

¹⁰ Флобер Г. Собр. соч.: В 5 т. М., 1956. Т. 1. С. 256. Далее ссылки на роман Г. Флобера даются в тексте с литерой Ф. и указанием страницы арабской цифрой.

¹¹ Вяч. Иванов об архетипе невинной жертвы в образе Настасьи Филипповны в борьбе за нее плотского и духовного начал - Рогожина и Мышкина, см.: Роднянская И. Б. Вяч. В. Иванов: Свобода и трагическая жизнь: Исследование о Достоевском (Ivanov V. Freedom and the tragic life. New York, 1957) // Достоевский. Материалы и исследования. Л., 1980. Т. 4. С. 230 - 231.

¹² Термин Д. С. Лихачева.

добра!" (8, 32); в реакции Аделаиды - "...с этакою красотой можно мир перевернуть!" (8, 69) - тоже акцентирована не физическая, а этическая оценка. Все "похождения" Настасьи Филипповны с "компаниями", данные в сухом изложении повествователя по неподтвержденным слухам и сплетням, опровергнуты авторской точкой зрения и высказываниями других персонажей о целомудренности героини - до мотива призрака, привидения, существа "из сна" (появление ночью в Павловске перед Мышкиным), а в финале - "мертвой невесты" в белом в белую петербургскую ночь и "духа" - "Мертвого Христа" Гольбейна.¹³ Вспомним характерность такого подхода для Достоевского в создании женского образа: "святая блудница" Соня, искусительница Грушенька, идущая за Дмитрием в каторгу (народный сострадательный тип), и Настасья Филипповна - "целомудренная содержанка" (в Петербурге "про Настасью Филипповну установилась странная слава: о красоте ее знали все, но и только; никто не мог ничем похвалиться, никто не мог ничего рассказать" - 8, 39; живет она уединенно и скромно, ее общество - "смешные" и "бедные" люди, а "князья, гусары, секретари посольств, поэты, романисты, социалисты даже - ничто не произвело никакого впечатления на Настасью Филипповну" - Там же). Названы не мужчины, а их социальный статус и профессии. Разгадка ее в том, что она - не женщина: "...как будто у ней вместо сердца был камень, а чувства иссохли и вымерли раз навсегда" (Там же). Героиня у Достоевского - не столько земная женщина, сколько носительница или идеи, или веры, как мужчина - герой-идеолог.¹⁴ И поэтому две невесты Мышкина не могут стать его женами не только из-за его болезни, а из-за них самих; здесь нет земных страстей: Аглая хочет с Мышкиным-мужем "книжки читать", слова Настасьи Филипповны Мышкину о себе "я - не такая", означают - "я - не женщина", а в других ее словах "Этакого-то младенца сгубить?" (8, 142) - отношение к нему, как к ребенку. В связи с бестелесностью инфернальницы определяющим в ее образе становится сумасшествие, одержимость местью, лихорадка и главный символ этого бесплотского образа - огонь,

¹³ Т. А. Касаткина отмечает сходство в описании мертвой Настасьи Филипповны с позой гольбейновского Христа: "...образом не "Мертвого Христа" здесь является Настасья Филипповна, но того, который воскреснет", см.: Касаткина Т. А. Об одном свойстве эпилогов пяти великих романов Достоевского // Касаткина Т. А. Характерология Достоевского. М., 1996. С. 272.

¹⁴ Отсюда, возможно, "бездетность" главных героинь Достоевского, как их оторванность от главной воплощенности женской судьбы. Исключение - Катерина Ивановна Мармеладова. Зато женщина-мать у Достоевского - всегда образ символичный, например: Лизавета Прокофьевна как выражение авторского голоса, Вера Иволгина с младенцем на руках или мать Раскольникова, умершая через 9 месяцев после признания сына, символически не выносившая "нового плода".

в котором сжигается самое материальное - деньги. Так в этом образе реализуется архетипическая схема: сжигание греховного и рождение праведного. Поэтому в финале героиня определена как "что-то", она невинна - в белом,¹⁵ в белую петербургскую ночь в комнате с "белыми сторами" (8, 498), после смерти она как будто спит, а за дверью кто-то ходит.¹⁶ Добавлю к этому символику имени героини - "воскресшая" - и мотив "жертвенного агнца" в значении ее фамилии, а также соседство инициалов имени героини Н. Ф. Б. со святой Девой в стихотворении "Рыцарь бедный". Таким образом, инфернальность Настасьи Филипповны - лишь во внешнем фабульном рисунке, в символическом же плане она - "обиженная душа", непорочная "дева-обида". Вот почему Аглая, чувствуя "неземное" в Настасье Филипповне, хочет ее заземлить - "в прачки бы шла" (8, 473). Это же неземное, невнешнее, а именно страдание, - в портрете Настасьи Филипповны (ср. с портретом другой инфернальницы Достоевского - Грушеньки, красота которой заземлена народным типом женской красоты). В портрете Настасьи Филипповны нет будущего героини, но есть предвестие трагического конца. Даже в одежде она графична, а не живописна: в последней встрече с Мышкиным она вся в черном, после смерти - в белом. И в отношениях с героями-соперниками у Настасьи Филипповны не показаны земные плотские страсти: она о Мышкине - "в первый раз человека видела" (8, 148), и Рогожина она пытается "очеловечить" и "образить".¹⁷ И в этом смысле, быть может, книга Флобера в руках героини Достоевского - тоска по невозможной для нее обычной женской судьбе с земными страстями.

Настасья Филипповна - "космическая", вне быта. Ее появление в романе специально затянуто и подготовлено противоречивыми слухами и разговорами о ней. Эмма - тоже мечтательница, но она -

¹⁵ Позволю себе не согласиться с замечанием Р. Г. Назирова о некрофилии Рогожина в связи с белыми кружевами у ног Настасьи Филипповны; Р. Я. Клейман указывает здесь на мотив "попранной девственности", см.: Клейман Р. Я.Спящая / мертвая невеста и подменный жених // Достоевский и мировая культура. СПб., 1999. N 13. С. 82 - 83.

¹⁶ Т. А. Касаткина трактует это как знак "воскресения" Настасьи Филипповны, см.: Касаткина Т. А. Горизонтальный храм: "Поэма романа" "Идиот" // Достоевский и мировая культура. М., 2001. N 14. С. 16 - 17.

¹⁷ Такая постановка проблемы естественно провоцирует вопрос о "плотском" аспекте, аспекте страстей в образе Настасьи Филипповны. Г. С. Померанц, говоря о кошмарной реальности "бытового уровня" у Достоевского, замечает: "На самом глубоком уровне не важно, что Настасья Филипповна - женщина, обольщенная Тоцким, и т. д. Это, конечно, женщина (...) И в то же время совсем не женщина, а дева-обида (...) Вся страшная сила отчуждения, бездомности, неприкаянности, толкающая кого-то погубить или оскандалить, чтобы только заявить себя, запечатлеть. И сила эта крушит все вокруг" (Померанц Г. С. Открытость бездне. С. 206 - 207).

земная, с подробной судьбой от юности до смерти: в монастыре, с родителями, жизнью в деревне, замужеством, изменами мужу. Любовь и женские страсти для нее - это единственная область ее жизни, где она по-настоящему живет, все остальное для нее - помеха и обуза, особенно это страшно в ее полном равнодушии к дочери. "Плотское" в Эмме настойчиво подчеркнуто: она крепко стоит на земле, подробности ее физической красоты иногда граничат с животной физиологией ("Она откинула назад голову, ее белая шея раздулась от глубокого вздоха, - и, теряя сознание, вся в слезах, содрогаясь и пряча лицо, она отдалась" - Ф., 161); ее двойник в романе - страстная любительница креветок, брошенная из-за этого любовником; даже яд героиня ест плотски, горстями запихивая его в рот. Но пошлая провинциальная мещанка с адюльтером и любовниками, которая не разделяла добро и зло и "перестала скрывать свое презрение ко всему на свете" (Ф., 88), покончившая с собой из-за денежного долга (метафора убийственной материальности и прозаичности ее жизни), и она чувствует сопричастность мирозданию, космосу, природе (видение в воздухе "огненных шариков" в трагическую минуту - Ф., 281); ее тоска по идеалу и "высшее беспокойство" сродни "титанизму" Каина Байрона, Прометея Шелли и Фауста Гете.¹⁸

В описаниях мертвых героинь вряд ли могут быть случайными настойчивые детальные внешние переклички: обе - спящие "невесты", богатое белое шелковое платье, кружева, цветы, ленты у Настасьи Филипповны, у Эммы - атласное белое подвенечное платье, вуаль, венок; внимание Достоевского фиксируется на кончике обнаженной ноги Настасьи Филипповны, "как бы выточенным из мрамора" (8, 503), у Флобера - на атласных белых туфлях Эммы. Свет от блеска разбросанных бриллиантов у изголовья кровати Настасьи Филипповны, когда "летние "белые" петербургские ночи начинали темнеть, и если бы не полная луна, то в темных комнатах Рогожина, с опущенными сторами трудно было бы что-нибудь разглядеть" (8, 502), и ее поза ("Спавший был закрыт с головой белою простыней, но члены как-то неясно обозначались; видно только было, по возвышению, что лежит протянувшись человек" - 8, 503) позволяют предположить, что Достоевский хорошо помнил описание Флобером мертвой Эммы: "Муаровые отливы дрожали на белом, как лунный свет, атласном платье. Эмма терялась под ним, и Шарлю чудилось, будто она излучается сама из себя, смешивается со всем окружающим, прячется в нем, - в тишине, в ночи, в пролетающем ветре и влажных запахах, встающих от реки" (Ф., 296). Даже такая деталь, как свеча, у мертвой Эммы названа, но не зажжена у Настасьи Филипповны: "Ты бы свечку зажег? - сказал князь. - Нет, не надо, - ответил Рогожин" (8, 502).

¹⁸ Реизов Б. Г. История и теория литературы. Л., 1986. С. 284.

При этом глубинное смысловое различие двух смертей. У Эммы - натурализм и ужасающая подробная физиология смерти (жадно ест крысиную отраву, хрипы, высунутый язык, движение ребер, судороги, поднявшийся в последнюю минуту "гальванизированный труп" - Ф., 290 - 291). Флобер как патологоанатом, бесстрастно склонившийся над трупом, и одновременно - художник, работающий красками и деталями: "Приоткрытый угол рта черной дырою выделялся на лице; большие закостенелые пальцы пригнуты к ладони; на ресницах появилась какая-то белая пыль, а глаза уже застилало что-то мутное и клейкое, похожее на тонкую паутинку"; черная жидкость, словно рвота, хлынувшая изо рта (Ф., 294 - 295).¹⁹ При этом у Флобера - эстетизация смерти (растворение мертвой Эммы в природе и космосе), а в финале трагедия снята торжеством "живой жизни": живописные похороны Эммы в ясный день, ликование природы, петушиный крик, веселые звуки и гроб в солнце. И жизнь Шарля без Эммы - в родном доме, с дочкой, даже смерть его в солнечном саду есть тоже торжество неостановимой прекрасной жизни.

Настасья Филипповна, "мертвая" при жизни, после смерти - как живая, до символического воскресения, смерть ее не ужасна ("крови всего этак с пол-ложки столовой" - 8, 505), но трагедия полная и не снимается. И в этом ее отличие от Эммы, воскресение которой прогнозируется лишь материальными средствами - достижениями науки и медицины: "Он (Шарль. - Н. Ч.) припоминал рассказы о каталепсии, чудесах магнетизма и думал, что, может быть, стоит только захотеть с предельным напряжением воли, и ему удастся воскресить ее" (Ф., 294). Мертвая Настасья Филипповна заземлена жуткими материальными деталями: американская клеенка и "четыре стклянки ждановской жидкости", потому что "дух пойдет", как и Эмма, - "целой банкой хлора". Однако у Эммы это только средство "для устранения миазмов" (Ф., 295). По отношению к Настасье Филипповне употреблено слово "дух", которое будет странно и неоднозначно повторено на слишком маленьком пространстве текста трижды, создавая у читателя двусмысленное ощущение, что речь идет не только о запахе смерти: "Слышишь ты дух или нет? (...) Потому, брат, дух (...) будем слушать (...) Ходит! Слышишь?" (8, 504 - 506). Это то, что Мышкин все время мучительно переживает в этой трагической сцене и чему он дает точное определение: они с Рогожиным все время не о том говорят. Такая двойственность контекста, с одной стороны, усугубляет трагизм финала, а с другой - дарует надежду на просветление.

¹⁹ Известно, в какое отчаяние повергло Клода Моне собственное восхищение, которое он заметил в себе, наблюдая изменения оттенков и цвета, когда он писал лицо своей умершей жены, см.: Ревалд Дж. История импрессионизма. Л.; М, 1959. С. 244.

В финалах обоих романов - формальный композиционный параллелизм сцен: два треугольника с двумя героями, воплощающими контрастные начала - духовное и плотское, у тел героинь ночью: Настасья Филипповна, Мышкин, Рогожин и - Эмма, кюре Бурнисьен, аптекарь-фармацевт Омэ. И противоположность смыслов: сцена-трагедия у Достоевского и торжество жизни у Флобера (метафоры - муха у мертвой Настасья Филипповны и пчела в связи со смертью Эммы). У Флобера - констатация пошлости "провинциальных нравов", которые не может исправить даже смерть, "соперники" в борьбе за Эмму - кюре и аптекарь - равнодушно храпят рядом с мертвой ("Так сидели они друг против друга, выпятив животы, оба надутые, нахмуренные; наконец-то после стольких раздоров они сошлись в единой человеческой слабости; оба были неподвижны, как лежавшая рядом покойница, которая, казалось, тоже спала" - Ф., 296), а также ирония по отношению к враждующим представителям веры и науки, которые у тела героини наконец-то братски соединяются "в непонятной веселости" (Ф., 297), в разговорах о земном, едят, пьют, смеются. И финал "Идиота" - самый трагический финал в мировой литературе, где у трупа Настасьи Филипповны примиряются в братских объятьях идиот и убийца.

Достоевский, давший высокую оценку роману "Госпожа Бовари",²⁰ прочитал его в 1867 г., через десять лет после появления романа Флобера и в год начала работы над романом "Идиот" по совету Тургенева, отозвавшегося об этом романе Флобера как о самом лучшем литературном произведении за последнее десятилетие.²¹ Очевидно, что интертекст всегда выполняет функцию провокации сложнейшей системы литературных сравнений и ассоциаций, множественности читательских интерпретаций: от спрямленного предположения ("Госпожа Бовари" из петербургской читальни в руках Настасьи Филипповны - мечта о такой же земной судьбе и любви, как у героини Флобера, посетительницы такой же читальни только в Руане) до ощущения единства культурного и этического пространства, бродячих сюжетов etc. Разумеется, в атмосфере глубокого интеллектуализма романов Достоевского важно определение собственного героя через образ великой литературы, создание "литературной родословной" персонажа.²²

Но дело не только и не столько в литературных влияниях, а в сознательном интересе Достоевского к литературным явлениям време-

²⁰ См.: Микулич В. Встречи с писателями. Л., 1929. С. 155.

²¹ По свидетельству А. Г. Достоевской, Достоевский купил роман Флобера в Баден-Бадене 2 (14) июля 1867 г. после встречи с Тургеневым (Madame Bovary. Moeurs de province par Gustave Flaubert. Paris, 1857), см.: Библиотека Ф. М. Достоевского: Опыт реконструкции. Научное описание / Отв. ред. Н. Ф. Буданова. СПб., 2005. С. 282.

²² Бочаров С. Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 157.

ни, которые ставили проблемы, занимавшие его мысль и дававшие возможность автору выразить свою позицию в диалоге с великими предшественниками и современниками. Но можно (гипотетически!) отметить - если и не качество, то тенденцию. Уже упоминалось о разных векторах отечественной и западной литературы: в России - поиск истины и нравственности, на Западе - приоритет конкретной точности, информативной, социальной, психологической, доминанта своего рода "литературного диагноза". Достоевский, как известно, понимал истину как высшую, абсолютную, божественную категорию. У Флобера, возможно и подсознательно, он угадывал избыточный рационализм, интеллектуальную терпимость, приоритет истины (как земной категории) над моралью. Все те качества, присутствие которых в "последней книге" Настасьи Филипповны вносило в его роман столь важную для него эмоциональную и философскую сбалансированность. Но не только сбалансированность, а и особый драматизм из-за противостояния разных типов сознания героинь русского и западного романа.