Вы здесь:
ПОЛИТИКА

Валери Жискар д'Эстен "Франция должна оставить мысли о своей исключительности..."


ГЛАВА 3 ПОЗИЦИОНИРОВАНИЕ В ПРОСТРАНСТВЕ, ИЛИ ФРАНЦИЯ – ЦЕНТР МИРА?

Я совершенно ничего не знал о стране, называемой Францией (иногда мне доводилось слышать имя Наполеона из уст моего отца, вот и все).

Дэ Сижи, китайский писатель


Является ли Франция с политической точки зрения центром мира? Большинство французов в это верит. Многие из наших политических руководителей потакают этой иллюзии. Подобные действия приводят французов к ложным, далеким от объективных, представлениям об их отношениях с остальным миром, порождающим, с одной стороны, высокомерие, в котором нас часто упрекают, а с другой — разочарование, когда обнаруживается, что действительность совершенно не соответствует нашим ожиданиям.
Еще одна страна в течение долгого времени рассматривала себя как центр мира — Древний Китай. Точный перевод иероглифа, которым в китайской письменности она обозначается, — «срединное место». Иероглиф рисуют в два приема: сначала чертится трапеция, обозначающая мир, затем проводят вертикальную линию, разрезающую эту трапецию на две части и выражающую центральное положение Китая: 中.
Думаю, представление китайцев о своей стране как о центре мира объясняется тремя обстоятельствами: многочисленностью ее населения, избавлявшей от страха перед другими народами; тем, что границы Китая проходили исключительно по морям, пустыням и непроходимым горам, поэтому временами можно было забывать о существовании соседей, которых почитали за варваров; наконец, превосходством китайской Цивилизации, питавшим убеждение жителей этой страны в том, что им нечего заимствовать у остального мира.
Хотя и Франция и Китай воспринимали свое место в мире как центральное, заходить слишком далеко в поисках аналогий между этими оценками не стоит в силу очевидного различия ситуаций в данных странах. Однако в положении Франции XVIII и XIX веков можно обнаружить некоторые аспекты, сходные с китайскими.
Прежде всего речь идет о демографическом превосходстве Франции остальной Европой, сохранявшемся вплоть до середины XIX века.
49
Заметим далее, что три стороны шестиугольника французской территории составляют моря или океаны, а полторы стороны — высокие горы. На соседние страны Франция выходит прямо лишь одной своей стороной — северо-восточной. Это положение не то чтобы делало французов полностью равнодушными к своим соседям, но развивало у них чувство неразрывности со своей землей благодаря длительному пребыванию «в своих границах», точнее, «у себя дома». Общеизвестно, что границы Франции практически не менялись за последние три с половиной века; исключение составили периоды отторжения Эльзаса и Лотарингии (1870—1918 гг.), а также присоединения Корсики (1764 г.) Савойи и графства Ниццы при Второй империи, когда была узаконена близость, существовавшая с давних пор.
Однако это чувство «центральности», которое и теперь ощущают французы и которое настойчиво заставляет их вспоминать о тех временах, когда они вызывали интерес и восхищение остального мира, больше всего питает третье из упомянутых выше обстоятельств. Я имею в виду продолжавшуюся почти три столетия — семнадцатое, восемнадцатое и девятнадцатое — эпоху блестящего расцвета и подлинного господства французской цивилизации и культуры.
Французский язык был самым употребительным в политике и дипломатии.
Когда я говорю об остальном мире, то, разумеется, понимаю под ним ту часть планеты, которая принимала активное участие в международной жизни. Эта часть охватывала тогда и пространства от Тихого океана до Урала, а также Латинскую Америку.
Французское превосходство утвердилось в большинстве стран, образующих цивилизованный мир. Мебельное и декоративное искусства почти полностью были французскими, это и по сей день подтверждают каталоги аукционов. Руководители одного из международных художественных салонов рассказывали мне, что в недавние годы 85 процентов реализуемых ими на этих аукционах предметов — произведений декоративно-прикладного искусства, мебели — имели французское происхождение. Архитектуре наших дворцов подражали с большим или меньшим успехом во всех столицах мира — Мадриде, Потсдаме, Вене. Изысканная кулинария уже тогда была делом типично французским. Но превосходство нашей страны благодаря распространению ее языка с особой силой проявилось в интеллектуальном пространстве.
Сфера употребления латыни в то время постепенно сужалась, ограничиваясь областью религии и некоторыми отраслями науки, на английском говорили только сами британцы и чиновники их империи, а также несколько миллионов американских поселенцев; немецкие же, русские и латиноамериканские элиты изъяснялись и писали исключительно на французском. Пришлось дождаться Пушкина, чтобы с 1820-х годов русские писатели, создавая свои произведения, стали переходить
50
от французского языка к родному, русскому. В написанных позднее романах Льва Толстого герои часто разговаривают по-французски, не допуская при этом ни одной словарной или грамматической ошибки. В XVIII веке переписку со своими посольствами большинство дипломатических ведомств, включая российское Министерство иностранных дел, вело на французском языке.
Нo самая важная и любопытная черта в этом преобладании французского языка заключалась в том, что данный язык не только использовался как некое эсперанто, утвердившееся в международных отношениях из практических соображений. Он нес особую форму культуры, некую изысканную учтивость, совокупность принципов и их словесных выражений, являвшихся одновременно и типично французскими, и общечеловеческими. Вследствие чего великих французских писателей и философов рассматривали как деятелей мирового масштаба, обращавшихся ко всему современному им человечеству. Так было во все времена, от Вольтера до Виктора Гюго. Эти деятели не были единственными в своем роде, ибо Гёте или немецкие философы достигали такого же уровня популярности, но «французской школе», если можно так сказать, принадлежало неоспоримое первенство.
Благодаря такому, действительно существовавшему, положению вещей в наши суждения и в наше поведение постепенно проникала идея, в соответствии с которой Франция составляет некое центральное ядро исторических и политических процессов на планете. Отсюда искушение считать, что наша страна в самом деле является центром мира.
При тщательном рассмотрении, как мы видим, такое убеждение, скажем даже, такая претензия не кажется необоснованной. Но что считать началом и что концом этого периода? Очевидно, точные даты тут определить невозможно. Зарей этой эпохи можно считать семнадцатое столетие, которое мы называем Великим веком; он фактически начался около 1630 года, когда кардинал Ришелье выдвинул принцип «национального интереса». Этот факт установил Генри Киссинджер в своем замечательном труде «Дипломатия». Что же касается заката рассматриваемой эпохи, то он наступал постепенно, стал заметным после поражений Наполеона и Венского конгресса и продолжался вплоть до перемирия 1918 года, когда лучи мировой славы Франции на какое-то время засияли снова.
Движение было поэтапным, его определяли факторы, большая часть которых нами не осознается. Французам трудно примириться с создавшимся положением, и, вместо того чтобы рассматривать его как объективную данность, отражающую состояние страны и имеющую последствия, которые следует анализировать, они предпочитают закрывать глаза, в результате чего создается тягостная атмосфера неопределенности. Французам нравится думать, что их язык по-прежнему является мировым языком. Но когда они летают на самолетах наших авиаком-
52
паний внутри страны — из Парижа в Марсель или в Клермон-Ферран – или, к примеру, когда совершают поездки на высокоскоростных поездах, то собственными ушами слышат объявления об отправлении или прибытии, которые делаются поочередно на французском и на английском языках; однако подобных объявлений на французском языке не услышишь не только во время путешествий по миру, но даже по Европе. До сих пор помню то неприятное ощущение, какое я испытал, впервые столкнувшись с подобной формой распространения информации предназначенной для пассажиров. Но возразить было нечего, ибо такой порядок является оправданным.
Английский стал языком международной торговли. Поворот совершился во время Второй мировой войны. Тенденцию усилило развитие новых коммуникационных и информационных технологий, в которых принято использовать английский язык. Когда у председателя Национального собрания появилась удачная мысль предоставить в распоряжение депутатов информационный монитор, чтобы приобщить их к Интернету, то оказалось, что большая часть обозначений, появляющихся на экране компьютера, была на английском языке. Наши ученые знают, что если они хотят информировать зарубежных коллег о результатах своих исследований, то им следует писать свои статьи по-английски; исключение составляют всего несколько редких дисциплин.
В 1945 году было еще сравнительно нетрудно добиться признания французского языка в качестве одного из трех рабочих языков ООН. Сегодня такое было бы невозможно.
Если вы зайдете в книжные магазины Нью-Йорка, мировой столицы культуры, или Берлина, где книгоиздательство долгое время являлось делом французским благодаря гугенотам, то напрасно будете искать на их полках книгу на французском языке и с величайшим трудом обнаружите переводы с этого языка. Исключение из этого правила — путеводители, книги по кулинарии и переиздания некоторых произведений наших великих классиков, от Бальзака и Александра Дюма до Виктора Гюго. Последними по времени французскими писателями, получившими всемирную известность, являются, бесспорно, Альбер Камю и Андре Мальро, и этой известности они в равной мере обязаны как своим личным, так и литературным качествам.
Здесь мы, быть может, касаемся основы описываемого процесса. Огромный интерес, который в течение трех с половиной веков вызывало творчество французских писателей и философов, был обусловлен тем, что они поднимали вопросы, находившиеся в центре внимания своего времени. Каждому казалось, что эти мыслители обращались именно к нему.
В их произведениях, созданных как в век Просвещения, так и в начале XIX века, по-новому ставилась проблема, с которой должно
52
было столкнуться большинство государств мира: каким образом от феодального или авторитарного режима перейти к демократическому образу правления?
Своеобразие истории Франции XVIII—XIX веков, принесшее удачу мыслителям, заключалось в том, что за столетие наша страна дважды прошла полный исторический цикл: первый — 1789—1815 годы — включал абсолютную монархию Людовика XVI, конституционную монархию 1790 года, якобинскую диктатуру, парламентскую Директорию и бонапартистскую Империю; второй, почти повторивший первый, занял период между 1824 и 1876 годами, когда друг друга сменяли реставрированная монархия Карла X, конституционная монархия Луи-Филиппа, республиканская революция 1848 года, Вторая империя Наполеона Ш; затем, в 1879 году, установился — на этот раз окончательно — республиканский строй, возникла Третья республика. Таким образом, французские политические мыслители смогли дать масштабную и полную картину всех возможных изменений государственного строя, прокомментировать их и подвергнуть анализу. Всем этим и объясняется то, что имена Монтескье, Вольтера, Дидро и Токвиля, а позже Опоста Конта, Ренана и Тэна приобрели всемирную известность, а их наблюдения — общечеловеческую значимость.
Французские авторы одними из первых подняли тему социальных потрясений, подробно проанализировали все последствия начинавшейся индустриализации как для всего общества в целом, так и для отдельных слоев населения. Они создали проекты альтернативных общественных систем — назовем здесь Сен-Симона или Прудона, пытались пробудить социальное сознание руководителей, резко и взволнованно рисуя нечеловеческие условия жизни трудящихся первой индустриальной эры. Отсюда одновременно интеллектуальное и эмоциональное воздействие, французское и международное по масштабу значение Виктора Гюго и Эмиля Золя, сравнимое с влиянием Льва Толстого и Максима Горького.
Французская мысль трудилась над разрешением важнейших вопросов своего времени: проблемами политического перехода от деспотизма к демократии и трансформации общества под воздействием наступающей индустриализации. Писатели, о которых идет речь, в большинстве своем обладали способностью одновременно заниматься и чисто литературный творчеством, и размышлять о коренных проблемах своей эпохи; этим объяснялся двойной восторг, вызываемый ими, некое двойное сияние, исходившее от них; источниками его являлись и их чисто литературная одаренность, и защищаемые ими великие идеалы.
Сегодня же французская мысль с трудом находит дорогу за пределы страны. За исключением некоторых философов-теоретиков, взгляды французских авторов не оказывают значительного влияния на современные идейные поиски. Полагаю, объясняется это тем, что те две
54
проблемы, к которым было приковано их внимание в последние два века, — переход к демократии и социальное преобразование индустриализованных стран — рассматриваются сегодня как более или решенные, как отошедшие в прошлое. В то же время появились новые проблемы, на которые переместился общий интерес. Французское литературное и философское творчество вновь приобретет влияние тогда, когда мощной рукой отбросит темы, вызывавшие споры в начале XX века (правда, обстановка первых послевоенных лет эти темы оживила), когда его интерес привлечет к себе еще неведомое будущее Недаром все великие французские интеллектуалы, от Вольтера до Андре Мальро, были теоретиками грядущего или, если хотите, мечтателями, устремленными в завтрашний день. В современном мире это место остается вакантным. Мы должны это место занять, даже если придется делить его еще с кем-то.
Сократившееся употребление французского языка и потеря французской мыслью ее влияния на современные дискуссии — вот два феномена, которые действуют в одном направлении, даже если их причины различны. Они должны были бы побудить нас к большей трезвости при оценке нашей роли в сегодняшнем мире. Изменилось содержание этой роли, но отнюдь не ее значение.

УПОРНЫЙ ОТКАЗ АДЕКВАТНО ВОСПРИНИМАТЬ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Первая реакция политических руководителей на описанную выше утрату Францией первого места — отрицание данного факта, причем одни это делают из соображений нехитрой демагогии, желая польстить тщеславию французов, другие же искренне считают, что таким образом они, быть может, помогут создать условия для возрождения былого превосходства. Следует отдельно поговорить о роли генерала де Голля. Этот великий человек, свидетель военной катастрофы 1940 года и последовавшей за ней оккупации — самой жестокой и продолжительной со времен великих нашествий германских и азиатских племен (ибо даже Столетняя война не затронула центрального и юго-восточного регионов Франции), — поставил перед собой задачу возвратить Франции положение, которое она занимала среди стран, одержавших победу в Первой мировой войне. Его обращение к теме французского величия являлось точно выбранной педагогикой, целью которой было возвращение Франции ее места, потерянного в результате поражения.
Его спор с Соединенными Штатами и Великобританией имел ту же цель — вернуть Франции то влияние, какое она имела перед войной, когда была с ними на равных. Генерал де Голль не пытался поддерживать иллюзию, он делал все, чтобы восстановить прежнее положение.
54
Политические руководители, в искаженном виде представляющие положение Франции в мире нашему общественному мнению, прибегают к двум приемам: один из них вызывает смех, а другой — является обманом.
Первый — комичный — прием состоит в том, чтобы тешить французе иллюзиями: существует де какой-то «французский пример», которому другие страны завидуют и стремятся подражать. Мне жаль расстраивать тех моих соотечественников, которые позволили увлечь себя этой выдумкой, — или тех, кто ей аплодировал со скамей Национального собрания! — но мой долг сказать им, что в течение последних лет, когда я вновь обрел свободу — отнюдь не по своей воле — и смог объездить мир, мне нигде не довелось услышать что-нибудь об этом знаменитом «французском примере» или встретить подражателя, страстно желающего этому примеру следовать. С просьбой подтвердить это свидетельство я обращаюсь ко всем соотечественникам, молодым и не очень, которые живут и трудятся за пределами нашей страны. Особо уточним один пункт: пресловутый «французский пример», о котором говорили наши прежние премьер-министры, относится к сфере политики. И именно она вызывает скептицизм или, скорее, всеобщее безразличие. Напротив, за рубежом по-прежнему широко распространено мнение, в соответствии с которым французский стиль жизни является одним из самых лучших в мире и стоит того, чтобы открыть его для себя. Это французское искусство жить («bien-vivre») не ограничивается материальной стороной, но включает в себя такие качества цивилизованного человека, как терпимость и чувство меры, проявляемые при пользовании индивидуальными свободами. Это искусство жить — козырь для нашей страны, и к данной теме я еще вернусь.
Нечестный прием состоит в том, что людей хотят заставить поверить в существование «французской исключительности». И если я называю этот прием нечестным, хотя его широко используют, то потому, что умы французов увлекают на неверный путь; нас убеждают в том, что мы располагаем некой силой, способной избавить от необходимости подчиняться законам экономики и общества, законам, с которыми другие народы вынуждены считаться. Нас уверяют, что благодаря таинственному воздействию психологической и социальной алхимии почти научные законы, регулирующие большую часть сторон экономической деятельности — конкурентоспособность, стоимость труда, ценообразование, — во Франции якобы не действуют, по крайней мере, в условиях, аналогичных существующим в других странах. Отсюда французская исключительность.
Совершенно бесплодны поиски рационального объяснения этой Исключительности. Они вызывают у меня в памяти следующее наблюдение английского исследователя, которое привел один из наших физиков, профессор Политехнической школы, в момент такой редкой для учебных заведений передышки:
55
«Все попытки поставить под сомнение законы природы обычно приводят лишь к их подтверждению. И если кто-то, сомневающийся в законе Ньютона, слишком сильно перегнется через подоконник и выпадет из окна, то его падение произойдет в полном соответствии с законом всеобщего тяготения».
Попытки внушить нашим соотечественникам представление о «французской исключительности» опасны тем, что все больше удаляют их от верного восприятия действительности. Этот отказ адекватно воспринимать действительность, то есть отсутствие вкуса к методичной инвентаризации данных и их внимательному изучению, которые должны предшествовать любому позиционированию и формулированию выводов, образует второй поток, питающий, как я полагаю, политический упадок Франции.

***

Представление о Франции как о центре мира, поддерживаемое руководителями страны, негативно сказывается на нашей внешней политике и дипломатии.
В данной весьма специфической области то, как мы сами воспринимаем собственную позицию или свои инициативы по отношению к другим, следует сравнивать с оценками, которые дают нашему поведению эти другие. Их суждения оказываются очень разными. К сожалению, большинство наших соотечественников может читать только газеты, выходящие у нас в стране, и смотреть передачи лишь национальных телестанций. Знакомиться с зарубежными откликами на события труднее, доступ к иностранной информации не столь легок, хотя благодаря новым способам коммуникации ситуация меняется.
Как мне кажется, внешнюю политику Франции часто вдохновляет навязчивое желание играть некую роль. Когда в какой-либо точке мира происходит событие, мы непременно задаем себе вопрос: а какую роль в нем должна сыграть Франция? Например, несколько лет назад мы предприняли значительные дипломатические усилия, чтобы Францию включили в число участников «Конференции стран Юго-Восточной Азии», хотя нас туда не приглашали, а география к такому присутствию отнюдь не располагала.
Став председателем парламентской Комиссии по иностранным делам, после победы на выборах правых и центра в 1993 году я попытался открыть дискуссию по этому вопросу. Мой демарш состоял в том, чтобы обеспечить подготовку Комиссией доклада относительно условий военного вмешательства Франции за рубежом, в котором с максимальной точностью было бы определено понятие «национальный интерес Франции». В самом деле, все чаще мы становились свидетелями военных акций, которые предпринимались то по совместной договоренности, то
56
самостоятельно, часто — под влиянием эмоций, вызванных телевизионными репортажами, причем четкой грани между обстоятельствами, оправдывающими военную реакцию с нашей стороны, и обстоятельствами при которых было бы лучше ограничиваться операцией, осуществляемой международным сообществом, проведено не было.
Написание доклада было поручено бывшему министру иностранных дел Жану-Бернару Раймону. Этот мудрый уравновешенный человек с обширнейшим дипломатическим опытом готовил при президенте Помпиду материалы по внешней политике. Он возглавил рабочую группу, образованную из парламентариев, входивших в различные объединения большинства и оппозиции.
По моему приглашению докладчик встретился со мной, чтобы поделиться своими выводами. Я ожидал, что в них будет содержаться градация угроз для национальных интересов Франции: опасность непосредственно нависает над национальной территорией; под угрозой оказываются безопасность гражданских лиц или наши экономические интересы; нарушен заключенный нами договор о союзе. Далее могли бы следовать международные события, которые в силу их отдаленности и природы не создают опасности для национальных интересов Франции и не оправдывают военного вмешательства с нашей стороны.
Но мой собеседник давал совершенно иную оценку: любая ситуация в мире, независимо от места ее возникновения, при некоторых обстоятельствах могла бы поставить вопрос об угрозе национальным интересам нашей страны.
Хотя я проявил настойчивость, мне не удалось изменить его позицию. Он не соглашался определить обстоятельства и регионы, при которых и в которых не могла возникать угроза для национальных интересов Франции. Этот мягкосердечный и честно мыслящий человек с неколебимым упорством отстаивал свое убеждение в том, что всегда и повсюду возможно возникновение ситуаций, при которых национальные интересы Франции оправдывали бы применение наших Вооруженных сил. Я отказался от дальнейших попыток его переубедить, и доклад остался без движения, но этот опыт укрепил мою уверенность в том, что лучшие умы нашей страны до сих пор не в состоянии очертить круг тех ее жизненных интересов, которые могут быть затронуты в результате возникновения различных политических, этнических, социальных или религиозных ситуаций.

ЛОГИКА ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ

Еще один пример такого искаженного восприятия международных реалий дают подходы наших политических кругов к проблемам, унаследованным от колониальной эры. В этом плане типичным представляется случай с островом Майотта.
57
В свое время в качестве Президента Республики я высказал пожелание покончить с ситуациями, при которых политическое присутствие Франции никоим образом не отвечало ни исторической, ни культурной действительности. Такова была ситуация с Французской территорией Афаров и Исса. Население этой страны, называвшейся прежде «Французским берегом Сомали», на 96% составляют мусульмане-сунниты, она была приобретена в 1880-х годах исходя из стратегических соображений той эпохи. После острой политической борьбы данная территория смогла стать в 1977 году Республикой Джибути, за независимость которой высказались 98,7% населения. Таким образом Франция оказалась в стороне от раздоров, которые с того времени потрясают Африканский рог.
Сходная ситуация складывалась и с Коморским архипелагом, расположенным в Мозамбикском проливе, между Мадагаскаром и Африкой. Этот архипелаг состоит из четырех островов, которые были исламизированы; начиная с ХП века там возникли отдельные эмираты. После приобретения острова Майотта в 1841 году Франция оккупировала, а затем аннексировала остальные три острова одновременно с бурной колонизацией Мадагаскара. На какое-то время Коморы были присоединены к Мадагаскару, затем, в 1947 году, они получили автономию, а в 1958 году этот статус был подтвержден.
В 1972 году местная ассамблея потребовала независимости. Поскольку у Франции не было никаких причин для отказа, в декабре 1974 года был организован референдум по этому вопросу. За нее высказались 95% коморцев, но на острове Майотта, третьем по численности населения, число «нет» превысило число «да». В 1975 году Ассамблея Комор провозгласила независимость четырех островов, однако Майотта отказалась признать это решение. Французский парламент подтвердил независимость Комор и предоставил Майотте свободу в выборе своего статуса: на новом референдуме жители Майотты в массе своей подтвердили желание остаться в составе Французской Республики. Следует сказать, что президент нового коморского государства был смещен революционным комитетом, прибегнувшим к чрезвычайным мерам. ООН приняла Коморы в число своих членов, подчеркнув необходимость уважать единство архипелага, состоящего из четырех островов, включая Майотту. Затем, в 1976 году, Генеральная ассамблея осудила референдумы, проведенные на Майотте, и потребовала от Франции немедленно оставить остров.
Начиная с 1980-х годов на ежегодных сессиях Генеральной ассамблеи значительным большинством голосов принимаются резолюции, призывающие французское правительство «ускорить переговоры с целью сделать действительным возвращение Майотты в коморское сообщество». В течение всего этого времени Франция шипит словно кошка и угрожающе выгибает спину. Мы следуем за теми политическими кругами, которые утверждают, что нельзя «бросать население, желающее оставаться французским».
58
Наше искаженное восприятие действительности, складывающейся в мире, здесь видно как на ладони. Население, о котором идет речь, совсем не выражает желания «оставаться французским». Истина заключается в том, что оно не хочет очутиться под гнетом, царящим в остальной части архипелага. И жителей Майотты можно понять! Этот остров являлся когда-то центральным в архипелаге, однако после получения независимости его постоянно сотрясают толчки политических столкновений. Некий национальный революционный комитет захватывает власть, сжигает архивы, снижает возраст избирателей до 14 лет. Двух первых президентов свергают, а потом убивают. Понятно, что жители Майотты предпочитают безопасность, обеспеченную французским присутствием. Если бы Франция заняла позицию, пусть даже временную, состоящую в том, чтобы предоставить Майотте выбор между немедленным возвращением в Коморское сообщество или сохранением прежнего положения, когда ее роль сводилась бы к защите острова от посягательств извне, — такую позицию можно было бы отстаивать. Вместо этого Франция загоняет себя в угол своей нереалистичной логикой. Майотте отводится место в Национальном собрании, затем в Сенате, так что пятьдесят тысяч жителей этого острова представлены в нашем парламенте лучше, чем любая другая равная ему по численности часть французского населения! А некоторые доводят этот абсурд до того, что предлагают предоставить острову статус департамента, хотя ни территориальный принцип, ни культура острова, ни продолжительность французского присутствия на нем не дают оснований для такого шага. Он вызвал бы резкое и постоянное осуждение нашей страны Генеральной ассамблеей ООН, при этом ни национальные интересы Франции, ни ее международный престиж ничего бы от этого шага не выиграли. Мы привели лишь один небольшой по своему значению пример, но он ярко рисует то, каким образом часть политических кругов, прибегая к извращенной логике, держит в качестве заложника общественное мнение страны, не давая ему извлекать уроки из перемен, происходящих в мире.

***

Это навязчивое стремление «играть роль» вызывает у нас словесную гиперактивность и одержимость «инициативами».
В мире не происходит события, на которое наши руководители — я сам не раз оказывался в их числе! — не считали бы себя вправе не «откликнуться» (причем эти отклики благоговейно фиксируют камеры и Микрофоны СМИ) или не дать рекомендаций, хотя им вряд ли кто-нибудь последует.
На французские «инициативы» давно пора составить каталог. Он бы заполнить собой верх или низ большого библиотечного шкафа.
59
Выдвижение инициатив стало привычным делом уже во времена Четвертой республики. На каждой сессии Генеральной ассамблеи ООН при любом правительстве мы становились свидетелями представления очередного «французского плана». Некоторые из них отличались необыкновенной щедростью, в частности, в том, что касалось помощи развивающимся странам; но самое забавное начиналось потом, когда французская делегация всеми силами старалась отсрочить осуществление этого плана или сузить его рамки, ибо из-за финансовых затруднений переживаемых нашей страной, она была не в состоянии принять участие в его реализации, хотя на предыдущей сессии данное предложение выдвигалось в качестве французской инициативы!
Мне тоже не удалось избежать этого искушения, ибо я считал и считаю, что среди других стран международного сообщества Франция наделена особой способностью вырабатывать и предлагать инициативы, имеющие всеобщую значимость и отвечающие нуждам сегодняшнего дня. Но я заставил себя следовать жесткому правилу: никогда не выступать с предложениями, если нет реальных шансов провести их в жизнь. Иначе такие инициативы, грохочущие подобно пустым железным бочкам под ударами палок, оборачиваются против нас самих, создавая впечатление, что мы воспринимаем международную ситуацию не реалистично, что мы претендуем на роль, которую не в силах сыграть.
При подготовке конференции в Рамбуйе, состоявшейся в ноябре 1975 года, конференции, которая должна была создать «Большую семерку» (группу из семи наиболее промышленно развитых стран мира) — она до сих пор проводит свои ежегодные «саммиты», — я предварительно удостоверился в том, что проект поддержали благодаря Гельмуту Шмидту и Генри Киссинджеру Германия и Соединенные Штаты. С этого момента стало ясно, что возможность неудачи сведена к минимуму.
Точно так же инициатива диалога между Севером и Югом, имевшего целью смягчить шок, вызванный повышением цен на нефть, стала предметом тщательной дипломатической подготовки, проведенной министром иностранных дел Жаном Сованьяргом и нашим постоянным представителем при ООН Луи де Гиренго. Только через четырнадцать месяцев я выступил с предложением собрать вместе три группы государств: стран — экспортеров нефти, промышленных и развивающихся стран — импортеров нефти; Конференция Север—Юг открылась 16 декабря 1975 года в отеле «Мажестик» на улице Клебер в Париже. И сегодня я помню то, как проходила эта встреча. Объединенные усилия нашей дипломатии и руководителей Саудовской Аравии, которых увлек за собой принц Фахд, ставший впоследствии королем этой страны, привели к назначению двух сопредседателей: одного из них выдвинули промышленные страны — члены Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), другого — развивающиеся страны — члены «Группы-77».
60
На конференции были представлены девятнадцать развивающихся стран, в том числе семь стран — производителей нефти, членов ОПЕК /Организации стран — экспортеров нефти); и девять промышленных стран, в том числе Соединенные Штаты, Япония и Канада, во встрече участвовало также Европейское сообщество, которое впервые решило образовать общую делегацию государств-членов.
Из числа видных гостей отсутствовали лишь страны советского блока. «Холодная война» обязывала! Во время моего визита в Алжир в апреле того же года президент Бумедьен обещал мне преодолеть нерешительность своего министра иностранных дел Абдельазиза Бутефлики и заверил, что Алжир примет участие в этом обмене мнениями. На конференции было решено создать четыре комиссии. Совместное председательство в Комиссии по энергетике было доверено Соединенным Штатам и Саудовской Аравии, в Комиссии по развитию — Алжиру и Европейскому сообществу. Выбор этот оказался в высшей степени символичным. Диалог Север—Юг начался удачно. Он продолжался вплоть до конца 1970-х годов.
Я особо остановился на этом примере, быть может, потому, что он вызывает ностальгию у меня самого, но также и потому, что хотел четко обозначить условия, при которых французские инициативы ждет успех. Франция более не в состоянии их навязывать, но она может их предлагать. Ей следует доказывать свою способность объединять достаточное число партнеров, свое желание привлекать их к задуманному делу. Наконец, как я полагаю, Франция должна проявлять осторожность, чтобы избежать двух опасностей: риска того, что ее собственное положение, политическое или финансовое, войдет в противоречие с предлагаемым решением, и возможности провала предложения из-за недостаточной подготовки.
Названные опасности можно проиллюстрировать двумя примерами. Первый — предложение об оказании широкой помощи слаборазвитым странам, сделанное в Канкуне (Мексика) в 1982 году Франсуа Миттераном; предложение это было серьезным, но в последовавшие за ним Два года франк был дважды девальвирован. Второй пример — предложение созвать международную конференцию для мирного урегулирования на Ближнем Востоке, выдвинутое в 1997 году в Каире совместно Президентом Франции и Президентом Египта Мубараком; Соединенные Штаты и Израиль встретили эту инициативу лишь ироническим безразличием.

МЕСТО ФРАНЦИИ В МИРЕ

Расстановка сил в современном мире не должна все же ввергать нас в меланхолию. Хотя сложившаяся конфигурация кладет конец иллюзиям, которые мы слишком долго лелеяли, полагая, что
61
Франция занимает в этом мире центральное место, для деятельности такой страны, какой она стала сегодня, открываются новые и интересные перспективы.
В самом деле, какую картину мира мы видим? Имеется единственная супердержава, господствующая во всех областях — военной, финансовой, технологической и даже (как ни странно употреблять здесь это слово) культурной, по крайней мере, тогда, когда имеется в виду массовая культура. Это стало ясно после распада советской империи, другой военной сверхдержавы. Несомненно, подобная ситуация существовала и до этого распада, но она была некоторым образом спрятана за обманывавшей глаза декорацией советской военной мощи. Когда же эта декорация рухнула с грохотом, ошеломившим мир, перед зрителями предстала новая картина: над обломками бывшей сверхдержавы возвышается теперь единственный в своем роде колосс — Соединенные Штаты Америки.
Такое положение, видимо, сохранится в обозримом будущем, ибо за фигурой единственной сверхдержавы можно разглядеть две страны с огромным населением, численность которого в каждой из них приближается к полутора миллиардам, — Китай и Индию; у них имеются блестящие достижения, но и та и другая страна находятся все еще на промежуточной стадии своего развития. Ответственность за судьбы человечества эти страны смогут взять на себя лишь через несколько десятилетий — через пятьдесят лет, сказали бы китайцы, — и то при условии, что они не столкнутся с социальным брожением у себя внутри, способным замедлить приближение названного срока.
Рядом с этими двумя сообществами будущего, или, скорее, несколько опережая их, располагается группа, в которую входят наиболее промышленно развитые страны со средним по численности населением — от 120 до 60 миллионов жителей. Перечислим их по порядку: Япония, Германия и Франция. Наша страна занимает третье место в этой группе, ибо ее население наполовину меньше японского, а экономический потенциал на одну треть меньше германского.
С небольшим отставанием за ними следует группа таких промышленных стран, как Великобритания, Италия и Испания, а затем — группа крупных поднимающихся (новых индустриальных) стран, в числе которых Бразилия и Мексика.
Этот перечень сразу же требует некоторых пояснений. Ключевая задача для Франции — по-прежнему оставаться в «группе трех», что требует от нас решительных усилий по выравниванию экономических потенциалов.
Взглянем на вещи трезво: мировое общественное мнение зачисляет нас отнюдь не в эту группу. Если просмотреть газеты обеих Америк или Юго-Восточной Азии, то на их страницах можно обнаружить обменные курсы иены или немецкой марки, но никогда — французского франка.
63
По общему согласию нашей стране обычно отводят приличное место, включая ее в группу стран, которые на самом деле идут за нами.
Вспоминаю тот момент, когда я предложил генералу де Голлю поставить перед нацией задачу опередить Великобританию по экономическому потенциалу, в то время явно более мощному, чем наш. Де Голль посмотрел на меня глазами, зрачки которых были сближены больше обыкновенного из-за косоглазия, не заметного на фотографиях: «Интересная мысль, во всяком случае, попытайтесь!»
Ныне, судя по данным европейской статистики последних лет, объем валового внутреннего продукта Франции заметно превышает объем британского ВВП. В 1999 и 2000 годах чисто финансовые обстоятельства, возникшие из-за понижения на 15% курса евро и повышения курса фунта стерлингов, на первый взгляд изменили рассматриваемое соотношение. Но тенденция движения в основе своей сохранилась.
Приоритетной задачей экономической политики Франции на предстоящие годы должно было бы стать сокращение разрыва между ее экономикой и экономиками Японии и Германии. Но такой задачи сегодня Франция перед собой не ставит, несмотря на то, что темпы нашего развития приближают нас к ее решению. Наши коллективные усилия скорее направлены на то, чтобы сохранить на возможно больший срок те преимущества, которые получены секторами французской экономики, защищенными от иностранной конкуренции. Почему поставлена именно эта задача, можно понять, если рассуждать с точки зрения заинтересованных лиц, но она лишена смысла, то есть не имеет перспектив в плане реализации общественного интереса.
Сократить разрыв между экономической мощью Франции и двух стран, опережающих ее, в наших силах. Демографические факторы нашим конкурентам не благоприятствуют. Тяжелый груз проблем в этой области давит на Японию. По официальным прогнозам японского правительства, в ближайшем будущем ожидается значительное уменьшение населения страны: его численность, составляющая сегодня 126 миллионов жителей, упадет до 100 миллионов в 2050-м и до 67 миллионов в 2100 году! Ожидается также, что в предстоящие пятьдесят лет экономически активное население Японии будет уменьшаться ежегодно на 650 тыс. человек. Эти же факторы окажут отрицательное воздействие на Германию, где рождаемость находится на Уровне, явно недостаточном для того, чтобы можно было бы обеспечить простое воспроизводство населения, и где уже сегодня наблюдается такое его старение, с каким остальная Европа столкнется через двадцать лет.
Что касается Франции, то она обладает резервами роста, которые сегодня легко можно было бы использовать.
Полагаю, что мы могли бы стать свидетелями по-настоящему бурного роста, если бы пошли на проведение ряда мер, начиная с умень-
63
шения коллективных издержек, падающих как на низкие зарплаты, так и на инвестируемые сбережения, — уменьшения, которое можно было бы профинансировать за счет экономии бюджетных средств. В том, что это осуществимо, можно убедиться, если вспомнить о чрезмерных затратах на содержание административных служб, которые размножались и перепутались на местном уровне. В этом случае мы без труда достигли бы испанских темпов роста.
Возможность ускорить рост экономики частично обусловлена средствами, накопленными за пять лет, с 1992 по 1997 год, когда Франция невозмутимо продолжала проводить дефляционную политику, несмотря на предупреждения, которые я делал и публично, и в частных разговорах и которые не смогли поколебать высшее руководство страны, — политику завышенного курса нашей валюты, к счастью, скорректированного после введения евро. Страна также может извлечь выгоду из ускоренного развития не существовавших ранее сфер услуг и технологий, где наблюдается появление нового поколения предпринимателей, отличающихся динамизмом и особо творческим духом.
Рассмотренная выше расстановка сил на международной арене показывает, что дружеские отношения между Францией и Германией — в том виде, в каком они существовали начиная с 1974 года, — не были чем-то сугубо химерическим, не проистекали только из личных симпатий руководителей обеих стран. Целью данных отношений было создание в западном мире второго центра экономического развития, центра, который хоть и гораздо меньше американского — это бесспорно, — но превосходит все остальные. Все сказанное определило назначение данных отношений – совместно воздействовать на решения международного сообщества и предпринимать собственные инициативы. Они прошли проверку, когда создавалась «Большая семерка». Еще ранее они проявились в валютной сфере, в процессах, которые в 1970-е годы положили конец Бреттон-Вудской системе (Бреттон-Вудская система, созданная в 1944 году, базировалась на политике фиксированных курсов валют, конвертируемости валют и развитии многостороннего механизма международных платежей. – Прим. пер.).
Девальвация доллара, согласованные плавающие курсы валют, а затем решения, которые в конце концов привели к созданию Европейской валютной системы и к принятию евро, — всем этим мы в значительной степени обязаны совместному франко-германскому вкладу.
Франция все еще находится в плену дипломатической традиции, в соответствии с которой ей следует действовать сразу во всех направлениях (vocation tons azimuts), традиции, питающей отвращение к необхо-
64
димости делать выбор среди объектов дипломатии и усматривающей в этом отречение от нашей миссии.
На практике такой подход приводит к распылению ограниченных, как правило, ресурсов, финансовых или политических, а также к невнятности действий. Желание присутствовать повсюду, вмешиваться абсолютно во все оборачивается уменьшением влияния на реальный ход вещей. Правило «сила действия равна силе противодействия» применимо в дипломатии точно так же, как и в физике. Внешняя политика, если ее ведут политические деятели, а не чиновники, как раз и состоит в том, чтобы делать выбор: выбирать союзников в случае военной угрозы, выбирать партнеров, близких по цели, когда страна закладывает основы своего будущего влияния. Вот почему Франция не смогла в последнее десятилетие сделать дипломатический выбор, который, однако, совершенно очевиден: установить прочные связи с Польшей сразу же после падения Берлинской стены, наладить тесное политическое и экономическое сотрудничество с Испанией, начиная с того момента, когда ее правительство высказалось за вхождение в
зону евро.
Мне кажется, что в предстоящее десятилетие наше внимание следовало бы сосредоточить на следующих трех вопросах: на отношениях с Соединенными Штатами, на участии в Европейском союзе и на непредвзятом подходе к происходящим в мире изменениям, которые неизбежно затронут одну за другой Азию и Африку. Наш анализ и наши действия должны опираться на точную оценку собственного положения и имеющихся у нас возможностей, производимую без самолюбования, но с той долей уверенности в себе, какую дает сознание принадлежности к нации, убежденной в своей идентичности, пустившей глубокие корни в свою землю и обладающей неповторимым по богатству историческим и культурным наследием.

НЕЗАВИСИМОСТЬ В ПАРТНЕРСТВЕ

Соединенные Штаты Америки есть и надолго останутся — До выхода на мировую арену Китая — единственной сверхдержавой на планете. Думаю, было бы более точно называть эту страну мегадержавой, констатируя таким образом ее реальные размеры, ибо термин «сверхдержава» вызывает представление о давящем превосходстве, то есть о господстве.
США — дружественная нам мегадержава. Не боясь обвинений в том, что пережевываю одно и то же, напомню, что Франция способствовала тому, что Америка обретала независимость. В 1976 году мне довелось посетить эту страну, чтобы представлять Францию на торжествах по случаю двухсотлетия независимости Соединенных Штатов. В очередь, США дважды приходили к нам на помощь: в 1917 году,
65
когда прибытие американских войск в Лотарингию лишило немцев последнего шанса на победу, а также двадцать семь лет спустя, в 1944 году когда высадка в Нормандии, стоившая американцам многих жизней положила начало освобождению нашей страны. Драматичность и героизм того наступления передает прекрасный фильм Стивена Спилберга «Спасти рядового Райана».
Мы схожи в своих демократических убеждениях и не раз доказывали это друг другу. Нас объединяют равная приверженность к основным свободам и равное уважение к правам человека.
Все это должно было бы сделать наши отношения безоблачными. К сожалению, между нами существует неравенство в силе, и это преимущество Соединенные Штаты используют по-своему.
Удивительная особенность нынешней ситуации состоит в том, что Соединенные Штаты располагают мегамощью, но правил ее употребления, которые можно было бы кодифицировать, не имеют.
В прошлом Соединенные Штаты неоднократно формулировали принципы своей внешней политики. Известна доктрина Монро, автор которой — президент Джеймс Монро — указал в 1823 году, что «Соединенные Штаты воспротивятся, при необходимости с помощью силы, всякому внешнему вмешательству в дела Америк». Затем, в конце Первой мировой войны, была провозглашена доктрина Вильсона, ставившая в качестве цели обеспечение коллективной безопасности в мире (Президент Вудро Вильсон добился, в частности, включения пункта о создании Лиги Наций в Версальский договор, которым завершилась Первая мировая война. — Прим. авт.). Идеи Вильсона Генри Киссинджер резюмировал следующим образом: «Вильсонизм считает, что Америка одарена необыкновенным характером, проявляющимся в сочетании нравственного совершенства и беспримерной силы. Соединенные Штаты настолько верят в свою мощь и в моральную высоту своих целей, что могут предположить возможность сражаться за свои ценности в мировом масштабе».
В феврале 1946 года, видя советскую угрозу, теоретик Джорж Кен-нан предложил в документе, известном как «Длинная телеграмма» («Длинная телеграмма» — депеша, посланная Дж. Кеннаном из Москвы, где он находился в качестве американского посла в СССР. – Прим. пер.), то, что вскоре стало знаменитой доктриной сдерживания (containment) (В депеше развивалась идея, в соответствии с которой Соединенным Штатам сле~ довало оказывать на СССР сильное давление всеми возможными средствами всякий раз, когда эта страна попытается расширить свое влияние. – Прим. пер.).
Окончание «холодной войны» застало американскую дипломатию врасплох. Президент Джорж Буш-старший заговорил о «новом международном порядке». Но эта концепция никогда не была сформулирована, и отношения США с Организацией Объединенных Наций прошли через противоречивые фазы. Недавно государственный секретарь
66
Мадлен Олбрайт ввела в обращение новое понятие — сослалась на «национальный интерес Соединенных Штатов».
Когда американским ответственным лицам замечают, что внешняя политика их страны не сформулирована, они не выражают ни удивления ни смущения. И даже самые изобретательные из них не предлагают ответа на вопрос о том, как такое возможно.
Министр иностранных дел одной из европейских стран так разъяснил мне суть проблемы: «Ну конечно же, у Соединенных Штатов есть дипломатическая доктрина: это ощущение своей мощи. Они не испытывают потребности в выдвижении какой-либо другой доктрины».
Это циничное замечание я подправлю следующим образом: если и в самом деле обладание мощью кажется Соединенным Штатам достаточным основанием для своей внешней политики, то они, кроме того, проникнуты вильсоновской концепцией, согласно которой в международных отношениях действуют силы добра и зла, а Соединенные Штаты обладают особой способностью их различать. В соответствии с такой трактовкой сегодня силы добра — это те, кто выступает за проведение демократических выборов, за уважение прав человека, за свободный доступ товаров на международные рынки. Американская мощь без раздумий ставит себя на службу добру и противится действиям злых сил, пытающихся помешать достижению названных целей.
Как может поступать Франция в описанной выше ситуации? Французские руководители, в отличие от многих других, задаются вопросом, какой линии в отношениях с США следует придерживаться, и эту заслугу за ними следует признать. Порой в их рассуждениях слышны отзвуки ушедших времен: вслед за де Голлем они повторяют призывы к независимости, которую тот противопоставлял опеке, навязываемой президентом Рузвельтом; из их уст звучат высказывания, выражающие основанную на предрассудке враждебность к американскому капитализму как явлению примитивному и антисоциальному. Эти размышления в итоге подводят к позиции (четко она не сформулирована), в соответствии с которой следует сдерживать американское могущество, обращаясь к международным учреждениям. ООН представляется подходящим инструментом, способным умерить крайности американской мощи. Такую же роль могла бы сыграть Всемирная торговая организация, хотя имеются сомнения относительно степени ее самостоятельности. Действуя подобным образом, Франция намеревается получать поддержку своих европейских партнеров, часто проявляющих нерешительность.
Не убежден в правильности такой линии поведения. В основе ее лежит оппозиционность, даже если ее пытаются облечь в формы, принятые в международных отношениях, даже если при встречах между Руководителями наших двух стран прибегают к нелепому, заимствованному из газет выражению «стремнина пройдена».
67
Может быть, эта оппозиционность и тешит какие-то наши чувства но она сопряжена с рядом неудобств. Прежде всего такая позиция подвержена быстрому износу, ибо ее постоянно приходится подтверждать. Далее, она закрепляет негативное представление о нашей стране, которое уже возникло у международного общественного мнения и которое ныне разделяет, как я мог убедиться, и общественное мнение Америки. Американцев интересуют мотивы нашего поведения, но они не могут их понять. Наконец, оппозиционность осложняет отношения с нашими европейскими партнерами, они часто проявляют нерешительность, следуя за нами, и, во всяком случае, стремятся избегать чрезмерной конфронтации. Мне кажется, что стоило бы рассмотреть другой путь, путь поддержания нашей независимости и одновременного учета точки зрения нашего партнера. Начать здесь следовало бы с установления того, как соотносятся между собой наша независимость, опирающаяся на французскую идентичность, на сбалансированное функционирование нашего общества и нашей экономики (ее следует всячески укреплять!), с одной стороны, и недвусмысленный выбор нашей внешней политики в пользу демократических ценностей — с другой. На мегадержаву нам следует смотреть, отбросив предрассудки, не проявляя враждебности, ибо наши политические принципы одинаковы, но, разумеется, мы должны сохранить полную самостоятельность при определении линии нашего поведения. Мы не станем практиковать политику подражательства, а в каждом конкретном случае будем рассматривать содержание и пределы наших действий в духе партнерства. И радоваться, если они будут совпадать с теми, что проводит наш американский партнер. Если же эти действия разойдутся с нашими, будем искать возможности для разумного компромисса. В случае невозможности такого компромисса мы останемся на своей позиции и будем действовать совместно с другими странами, разделяющими нашу точку зрения, не пытаясь организовать при этом враждебную «лигу».
Такая политика предполагает определенное дистанцирование, которое делает самостоятельность Франции более очевидной, но в то же время в ней отсутствует агрессивность, искажающая ее смысл.
Не желая слишком углубляться в дипломатические дискуссии, которые выходят за рамки этих размышлений в духе Бёрка, ограничусь, в качестве примера, следующим соображением. Мне представляются слабо обоснованными попытки вновь, причем исподтишка, ввести наши Вооруженные силы в состав военных структур Атлантического альянса; на мой взгляд, эти попытки никак не ложатся в основное русло французской внешней политики (В 1966 г. Франция вышла из военной организации НАТО, в 1995 г. заявила о возобновлении своего членства в военных органах блока. – Приме. пер.). Такой подход без пользы урезает нашу самостоятельность и создает почву для мелочных дискуссий от-
68
носительно компенсаций, которые мы — безуспешно — пытаемся получить. И совсем неубедительно звучит объяснение, согласно которому данная реинтеграция является якобы предварительным условием согласия наших партнеров на продвижение плана по созданию общей европейской обороны; дело в том, что «сенсационное» изменение позиции Великобритании в этом вопросе, изменение, кстати, положительное, никак, на мой взгляд, не связано с французской позицией относительно НАТО.
Хотелось бы пожелать, чтобы линию поведения Франции по отношению к Америке международное общественное мнение смогло бы со временем определить для себя как «независимость в партнерстве».

ФРАНЦИЯ В ЕВРОПЕ

Второй важный для Франции вопрос — ее позиционирование по отношению к Европейскому союзу. Нам никогда не удастся в полном объеме воздать должное воображению и прозорливости тех, кто на еще дымящихся пепелищах, оставленных войной, призвал народы примирить Францию и Германию и построить Союз Европы.
В 1978 году я участвовал в праздновании тридцатилетия инициативы Робера Шумана, которое проходило в Часовом зале Министерства иностранных дел на Кэ д’Орсэ. Внимание участников церемонии привлек вдруг раздавшийся легкий свист, переполошивший охрану, принявшую его за шипение запала взрывного устройства, но, как оказалось, его издавал премьер-министр одной из европейских стран, усыпленный длинными речами!
Проект Союза Европы 1950—1980 годов отличали блеск и логика. Заметный отпечаток на него наложила Франция, руководители которой не только вносили одно предложение за другим, но и упорно доводили их до завершения. Планировалось объединить всех, кто являлся близким по духу в Европе, то есть практически все народы, входившие некогда в империю Карла Великого и в Священную Римскую империю, а позже добровольно или против своей воли оказавшиеся в наполеоновской Империи. Железный занавес советской оккупации обозначил на востоке пределы пространства Союза. Разумеется, все эти народы испытали на себе приливы и отливы Истории, но они сохраняли отпечаток общности цивилизации и культуры. Проект ставил целью объединить все формы их участия в международной жизни, выработав при этом новый вид их организации, позволяющий государствам сохранить свою историческую самобытность.
Франции легко дышалось в этом проекте, и именно она в значительной мере его вдохновляла. Германии, тогда еще разделенной, этот замысел давал возможность очиститься от позорных пятен своего недавнего прошлого, присоединившись к международному сообществу. Цель
69
этого Союза была современной, выглядела убедительно и вызывала энтузиазм далее у значительной части молодежи.
И все это чуть было не удалось! Мудрость твердила, что следует завершить дело до будущего воссоединения Германии. Но продвижение было приостановлено в 1980-е годы упорнейшим сопротивлением Маргарет Тэтчер, выступившей, в частности, против того содержания которое предполагалось придать Союзу в политической области. Канцлер Коль и президент Миттеран предпочли не навязывать своего решения вопроса, не захотели пренебречь сопротивлением Англии. И к моменту воссоединения Германии строительство Европейского союза еще не было завершено.
Ситуация, в рамках которой Франции и ее партнерам приходится действовать сегодня, не похожа на прежнюю. И бесполезны попытки это скрыть, твердя старые молитвы.
Обстановка требует стратегических инициатив, то есть выработки долговременных планов. Поскольку предстоит расширение Союза, то будет происходить уже не объединение того, что сходно, но объединение того, что и в ближайшем будущем останется достаточно разнородным. Возможная степень интеграции понизится в силу простого математического правила: 7  Е = Константа, где 1 означает степень интеграции, Е — число участвующих в ней государств. Итак, 7 (степень интеграции)  Е (число присоединений) = Константа). При отсутствии надлежащих решений возникает риск того, что Союз станет превращаться в Конференцию европейских государств, регулирующую обширный рынок, осуществляющую межправительственное сотрудничество, но имеющую слабый властный механизм. Есть второй вариант, но он еще хуже первого: дорогостоящая и непролазная чаща из проблем, относящихся то к совместной, то к национальной компетенции, путаница, которая может привести к неприятию Союза со стороны общественного мнения, когда его безразличие начнет сменяться враждебностью.
Автор настоящих «Размышлений» не ставил перед собой задачу проанализировать перспективы Европейского союза и грозящие ему опасности, он лишь попытался выяснить, можно ли извлечь из опыта развития какие-то уроки, полезные для осмысления политического упадка Франции.

***

Прежде всего, и это факт, ослабла способность Франции к выработке новых идей.
Первые проекты — Европейское объединение угля и стали (ЕОУС), Европейское сообщество по атомной энергии (Евратом) — были осуществлены целиком по французской инициативе. На начальных стадиях выяснялись намерения наших будущих партнеров, но поисковую групп-
70
пу составляли преимущественно французы, в нее входили Жан Монне, Робер Шуман, Бернар Клапье и некоторые другие.
Когда число участников проекта достигло шести, к его реализации подключились деятели, имена которых известны каждому: германский канцлер Аденауэр, председатель Совета министров Италии Де Гаспери, бельгийский министр Поль-Анри Спаак. Действия стали более коллективными, но основные импульсы, положительные или отрицательные, шли от Франции.
Именно Франция, увы, стала инициатором отклонения проекта создания Европейского оборонительного сообщества, это произошло 30 августа 1954 года при правительстве Пьера Мендес-Франса. Однако есть все основания полагать, что для той эпохи данный проект оказался преждевременным.
Именно французские участники переговоров сыграли решающую роль в подготовке Римского договора, текст которого выдержал испытание временем и актуален до сих пор (В соответствии с Римским договором в 1957 г. было основано Европейское экономическое сообщество (ЕЭС). – Прим. пер.). И именно генерал де Голль выдвинул идею договора между Францией и Германией; этот акт, подписанный в Енисейском дворце в 1962 году, заслуживает того, чтобы его перечитывали, так как именно он заложил институциональные основы франко-германской близости. И опять-таки именно генерал де Голль, наперекор мнению наших партнеров по ЕЭС, выступил против вступления Великобритании в это сообщество.
Короче говоря, Франция все время находилась в центре европейских дискуссий и ее отношение, положительное или отрицательное, к обсуждаемым вопросам питало эти дискуссии.
Данная ситуация сохранилась и в 1970-е годы, когда Франция активно включилась в продвижение двух проектов, важных для будущего. Речь идет о Европейском совете, который был учрежден в декабре 1974 года и стал центральным органом принятия решений в Евросоюзе, а также об идее формирования Европейской валютной системы, включая создание экю, — эту идею совместно выдвинули и отстаивали Франция и Германия в 1978 и 1979 годах.
В последовавший за тем период исходящие от Франции импульсы несколько ослабли. Были упущены две возможности или, точнее, этими возможностями пренебрегли, не проявив инициативы.
Речь идет о том, что в 1983—1984 годах узловой в дискуссиях стала проблема институционального содержания, которое следовало бы вложить в Европейский союз. Государства — члены ЕС задавали себе вопрос: нет ли возможности прийти к заключению договора, учреждающего политический союз, некой конституции (если это слово не будет слишком пугать) новой Европы? Действительно, после избрания в 1979 году
71
путем всеобщих выборов Европейского парламента такой документ являлся тем камнем, которого зданию недоставало для окончательного завершения. Европарламент внес свой вклад в решение вопроса, приняв проект договора, очень профессионально и тщательно разработанный итальянским докладчиком институционной комиссии — Альтеро Спинелли. Текст отличали осторожность и умеренность, предусматривалась разумеется, и возможность внесения в него поправок. Он мог послужить рабочим документом в переговорах между правительствами. Но в 1984 году вынесению на обсуждение этой институциональной проблемы воспротивилась госпожа Тэтчер, и Европейский совет в конце концов ей уступил. Он удовлетворился принятием документа, имеющего куда меньшее значение, — Единого европейского акта (ЕЕА); этот документ, бесспорно, был полезен, ибо в нем ставилась задача создания единого экономического пространства в период до 1992 года, но принятие ЕЕА означало отказ от великой цели — организации Европы политически. Франции пришлось смириться с этой неудачей. Однако в составе ЕЭС, которое насчитывало тогда десять членов, сохранялось большинство, способное обеспечить прогресс сообщества, — шесть государств-основателей плюс Ирландия. Конечно, это большинство отличалось хрупкостью и могло рассыпаться под британским давлением. Но пространство для маневра, для инициативы, думаю, все же сохранялось, ведь ставка была исторической. Все это доказывается тем фактом, что решение вопроса с тех пор никак не продвинулось, хотя состоялись две конференции на уровне правительств. Историки наверняка скажут, что так была упущена возможность реализовать идею политического союза.
Еще более сложным было другое историческое событие. Оно привело в движение значительные политические и психологические силы, которые в любой момент могли резко столкнуться. Речь идет о воссоединении двух Германий. Следует воздержаться от любых упрощенных суждений по вопросу о том, какую позицию следовало бы занять перед лицом события, которое никто не предвидел и которое несло в себе огромный эмоциональный заряд. Отметим лишь полное отсутствие каких-либо получивших громкую известность инициатив, направленных на включение процесса этого воссоединения в более широкий проект создания Европейского союза. Следовало изучить возможность обеспечить параллельное развитие, если не ускорение, этих двух процессов. В распоряжении их участников оставались считанные месяцы. Только Франция в политическом плане была способна выступить с каким-либо предложением, поскольку Великобритания госпожи Тэтчер вышла из игры, отвергнув сам принцип воссоединения. Трудности были огромными, их проанализировал в своей книге Юбер Ведрин (См.: Vedrine H. Les mondes de Francois Mitterand. P.: Fayard, 1996.).
72
Нашу способность к выдвижению инициатив ослабило первоначально отрицательное отношение Франсуа Миттерана к реунификации Германии. Тем не менее, остается фактом то, что перед Европой возникло необыкновенное разнообразие возможностей, по своему богатству равное тому, которое позволило создать в сентябре 1950 года ЕОУС, а также то, что теперь не нашлось французского руководителя, способного это разнообразие использовать, так как каждый втайне надеялся, что все издержки по воссоединению Германия возьмет на себя.
Стратегическая активность Франции в деле строительства Евросоюза продолжала падать в 1990-е годы, несмотря на все решительные шаги в этом направлении председателя Европейской комиссии Жака Делора.
Переговоры по Маастрихтскому договору, которым предшествовало отклонение двух гораздо более амбициозных проектов, представленных Люксембургом и Нидерландами, завершились подписанием документа, сведенного к единственному измерению — валютному (введение евро), хотя и украшенного экономическим гарниром, но полностью выхолощенного в политическом отношении.
Следующий договор — Амстердамский — был задуман как документ, заполняющий указанный пробел. Но и на этот раз не удалось выйти на политические предложения, дело ограничилось лишь несколькими новыми шагами в данной области, полезными, но ограниченными по своему значению, — относительно прав Европейского парламента и подхода к политике общей обороны. Все эти переговоры были нелегкими, но их организаторы решили попытать счастье в последний раз. Было решено провести неформальное заседание Европейского совета, оно состоялось 23 мая 1997 года в нидерландском городе Нордвейке. Его повестка дня включала только вопросы подготовки политической части заседания Совета, которое должно было пройти через месяц в Амстердаме. Дискуссионными по-прежнему оставались три пункта; состав Европейской комиссии, уравнивание прав при голосованиях в Европейском совете, перечень вопросов, решения по которым отныне следовало принимать квалифицированным большинством, чтобы избежать их замораживания в результате применения вето. Один из европейских министров, приглашенных на эту встречу, рассказал мне, что ее участники, предчувствуя серьезные неприятности в случае провала дискуссии, проявляли если не волю к успешному завершению дела, то понимание неизбежности такого завершения. Предполагали, что придется высказаться по компромиссному предложению и что внесет его Франция. Этого ожидали все. Но, по словам министра, французские делегаты в ходе встречи будто в рот воды набрали.
Парадоксально то, что исходящие от Франции импульсы ослабли к раз тогда, когда появился евро. Проект создания евро — не новин-
73
ка, он родился в 1978 году, получил второе дыхание в 1987— 1988 годах. Маастрихтский договор, предусматривающий введение в действие этой денежной единицы, начали готовить еще в 1991 году (Договор о создании Европейского союза был подписан в Маастрихте 7 февраля 1992 г., вступил в силу 1 ноября 1993 г. – Прим. пер.). Хотя Франция активно содействовала завершению проекта, ее до самой последней минуты не покидали сомнения в том, является ли он своевременным. Летом 1996 года по газетам гуляло выражение «перекидывать друг другу горячие картофелины», с помощью которого французские руководители в стиле, далеком от вольтеровского изящества, описывали ситуацию, состоящую в том, что ответственные лица и Франции и Германии пытались занять позицию, которая позволила бы им в случае неудачи проекта Валютного союза (а возможность его создания в глубине души они признавали) возложить ответственность на другую страну.
Как бы там ни было, евро занял свое место, и Франция внесла необходимые изменения в свою экономическую политику. Нам следует себя с этим поздравить. Но очевидно и то, что в ходе своего осуществления этот проект, во многом обязанный своим рождением нашей инициативе, постепенно утрачивал черты, свидетельствовавшие о его французском происхождении, подобно артишоку, с которого обрывают кожуру.
Нет смысла обсуждать вопрос о генезисе проекта, здесь все ясно. Его никогда не удалось бы успешно завершить, если бы он не был задуман и выдвинут совместно Францией и Германией. Решающую роль сыграла политическая поддержка канцлера Гельмута Шмидта, а затем канцлера Коля. Но первоначальная концепция Европейской валютной системы, корректирующая зачаточные попытки запустить «валютную змею» («Валютная змея» — регулируемый коридор колебаний обменных курсов валют, созданный странами Западной Европы в 1972 г. – Прим. пер.), заменяя их глобальным механизмом, который обеспечивает введение экю, предусматривает создание Европейского валютного фонда, предвещает образование в будущем Европейского центрального банка, — эта концепция родилась в Париже и была окончательно сформулирована во время рабочего обеда, состоявшегося 23 июня 1978 года в Елисейском дворце; участниками обеда были, кроме канцлера Шмидта и меня самого, управляющий Французским центральным банком Бернар Клапье и помощник канцлера Хорст Шульман.
Как мне казалось, для нас было валено как можно прочнее зафиксировать французский вклад в эту существенную часть европейского строительства — не из соображений национального тщеславия, но с целью обеспечить равновесие между авторитетом франко-латинской культуры и преобладанием Германии в валютной сфере.
74
Именно поэтому я действовал или, скорее, маневрировал таким образом, чтобы название новой европейской валютной единицы было частицей франко-латинского культурного наследия, в результате эта валюта получила наименование «экю». Хитрость, если можно так сказать состояла в том, чтобы использовать английское название европейской валюты — European Currency Unit: из первых букв этих трех слов, составляющих термин, складывалось слово «экю». Данное наименование будущей европейской денежной единицы получило формальное одобрение со стороны глав государств и правительств ЕС, торжественно включено в Маастрихтский договор, статья 123 (параграф 4) которого гласит: «С начальной даты третьего этапа Совет... устанавливает конверсионные курсы [валют государств-членов], посредством которых окончательно фиксируются их валюты и курс, по которому ЭКЮ заменяет их и становится полноправной валютой». И далее: Совет «принимает другие меры, необходимые для введения ЭКЮ в качестве единственной валюты в заинтересованном государстве-члене». Таков текст Маастрихтского договора в редакции, подписанной Францией. Именно этот текст был представлен французскому народу, который одобрил его путем референдума! И теперь ни у кого нет права его изменять! По той же причине я считал существенно важным провести француза на пост первого председателя Европейского центрального банка (ЕЦБ). Поскольку было совершенно невозможно, чтобы это место занял немец, ибо следовало избежать слишком очевидного уподобления новой денежной единицы германской марке, должность совершенно естественным образом переходила ко второй стране-основателю. К тому же Франция располагает группой высококвалифицированных специалистов по валютным вопросам, работавших на ответственных должностях и получивших международную известность: трое бывших директоров нашего Еосударственного казначейства становились генеральными директорами Международного валютного фонда. Легко было выбрать из них или из бывших министров финансов лицо, прекрасно подготовленное для работы по организации нового банковского учреждения — ЕЦБ, проявляющее заботу о том, чтобы в этом учреждении обеспечивалось равновесие валютных культур стран-участников. Этот вопрос мне казался достаточно важным, и потому я назвал его среди других вопросов, представляющих национальный интерес, в беседе с президентом Миттераном, когда тот проводил обычные консультации перед сессией Европейского совета в Эдинбурге.
Канцлер Коль заявил о своем намерении добиться размещения штаб-квартиры ЕЦБ во Франкфурте, чтобы успокоить общественное мнение своей страны, показав ему на конкретном примере преемственность валютной политики правительства. Я высказал следующую мысль: с таким решением, весьма выгодным для престижа немцев, мы Могли бы согласиться, но лишь при условии, что Германия даст фор-
75
мальное обязательство в том, что в качестве первого председателя Европейского центрального банка будет назначен француз.
Мои аргументы подействовали на Франсуа Миттерана. «Вы правы, — сказал он, — именно эту позицию я и буду отстаивать».
В итоге выбор Франкфурта был утвержден, но Франция так и не получила четкого согласия Германии на назначение француза.
В 1996 году появилось газетное сообщение о том, что будущего председателя ЕЦБ самовольно провозгласили управляющие центральными национальными банками вопреки положениям статьи 100А Договора о Европейском союзе, в соответствии с которой председатель Европейского центрального банка назначается «правительствами государств-членов с общего согласия, достигнутого на уровне глав государств или правительств». Я сразу же обратил внимание на эту новость тогдашнего Президента Республики Жака Ширака. Как мне показалось, он прислушался к моим доводам, но не больше, чем в свое время Франсуа Миттеран, по крайней мере, я не почувствовал у него желания слишком обострять этот вопрос. И Европейский совет одобрил выбор нидерландского кандидата, который ранее сделали в своем кругу управляющие центральными банками, кандидата, хорошо подготовленного в профессиональном плане, но не обладающего, как это выяснилось позднее, тем политическим авторитетом, который необходим для того, чтобы по-настоящему крепко взять в руки новое дело и окончательно утвердить евро на международной арене. Так Франция не добилась поста первого председателя ЕЦБ, а это учреждение не нашло своего Алана Гринспена (Алан Гринспен (род. в 1926 г.) — американский политик и финансист, четыре раза занимал пост председателя Совета управляющих Федеральной резервной системы, имеющей функции Центрального банка США. – Прим. пер.).
В то же самое время бывший министр финансов Германии, Тео Вайгель, вел кампанию с целью заменить название экю на другое, более привычное для немецких ушей, хотя и менее благозвучное, то есть переименовать его в евро. В этом вопросе мы опирались на самое веское юридическое основание, поскольку название будущей денежной единицы фигурировало в Маастрихтском договоре. Вообще в новом решении не было ни малейшей необходимости. Достаточно было стоять на своем, как немцы в случае с выбором Франкфурта. Однако 16 декабря 1995 года в Мадриде Европейский совет принял, скрепив своим авторитетом, путаный и сомнительный с точки зрения законности документ, в котором говорилось, что с начальной даты третьего этапа в качестве названия европейской денежной единицы принимается евро. При обновлении в конце 1994 года состава Европейской комиссии французское правительство, которое возглавлял тогда Эдуар Балладюр, добилось того, чтобы портфель члена ЕК, ответственного за валютные и экономические вопросы, был доверен французу, бывшему дипломату
76
Иву-Тибо де Сиги. За эти вопросы отвечал ранее Раймон Барр, являвшийся заместителем председателя Комиссии; указанный портфель приобретал еще большую значимость потому, что в тот период шла подготовка к введению евро, намечавшемуся на 1 января 1999 года. Обладателю портфеля предстояло обеспечить применение знаменитых критериев конвергенции и предугадать состав участников будущей зоны евро в момент, когда ряд стран-кандидатов, таких как Италия и Испания, еще были очень далеки от выполнения условий вступления в зону, установленных договором! Эта работа была проведена более чем удовлетворительно, ибо в процессе введения евро не произошло ни малейшего сбоя ни в техническом плане, хотя он весьма сложен, ни в политическом.
Однако пока дело не закончено. Общественное мнение все еще не свыклось с европейской валютой, ее введение в обращение в форме кредитных билетов и металлических монет только ожидается. Лишь с 1 января 2002 года в том, что касается евро, мы перейдем от порядка, при котором «все возможно», к порядку, при котором «все станет обязательным». Разумеется, Франция была бы заинтересована в том, чтобы контролировать процесс введения в действие евро вплоть до его успешного завершения. Для этого ей достаточно было сохранить портфель, о котором шла речь выше. Именно таким являлось убеждение вновь назначенного председателя Комиссии, Романо Проди, он высказывал его в беседе со мной. Но ко всеобщему удивлению Франция не предложила продлить срок полномочий господина де Сиги, и пост члена ЕК по экономическим и валютным вопросам был предоставлен испанскому кандидату.
Таким образом, когда в 2002 году подойдет к завершению проект создания Европейского валютного союза, проект, к идее и разработке которого Франция самым непосредственным образом была причастна, мы увидим, что штаб-квартира ЕЦБ находится не на ее территории, что пост председателя этого банка не в ее руках (по крайней мере, если не удастся в конечном счете прийти к половинчатому соглашению о разделении на две части срока полномочий первого председателя ЕЦБ), как и портфель члена ЕК, отвечающего за валютные вопросы. Кроме того, в этот промежуток времени европейская денежная единица потеряет свое название «экю», эту частицу блестящего наследия, оставленного династией Валуа и эпохой Возрождения, ради неблагозвучного «евро».

***
На фоне событий, в последнее время развертывающихся в Европе, особенно заметно, как потускнела способность Франции к созданию новых концепций и к инициативным действиям, словно страна парализована, в результате чего роль застрельщика перехватывают другие. Наглядным подтверждением такого вывода может служить реакция на выступление министра иностранных дел Германии Йошки Фи-
77
шера. Этот деятель прошел долгий путь, начав его как революционер левоэкстремистского толка и оказавшись в итоге членом умеренного крыла «левого центра». Весной 2000 года он сделал в знаменитом Университете имени Гумбольдта в Берлине поразительный по манере изложения доклад, в котором дал свое видение будущего Европейского союза. В этом докладе, не имевшем ничего общего с теми текстами которые выходят из-под пера анонимных помощников, автор рассказывал о том, как ему, новичку в политике, пришлось набираться опыта непосредственно в процессе практической государственной деятельности, извлекая уроки из собственных ошибок.
Й. Фишер пришел к выводу, что процесс неизбежного расширения Европейского союза в результате принятия в его состав около полутора десятка новых членов, во-первых, дело более трудное, чем ожидалось, и, во-вторых, в рамках расширившегося таким образом Союза дальнейшее углубление интеграции будет в течение длительного периода невозможным. Поэтому появляется необходимость образования в составе этой большой Европы группы государств, которые двигались бы дальше, постепенно создавая для себя учреждения федеративного типа. Докладчик предложил схему этих институтов: двухпалатный парламент, в одной его палате представлены народы, другая защищает права государств; исполнительный орган во главе с постоянным президентом; высший конституционный суд. Только тесное сотрудничество между Францией и Германией, заключал Й. Фишер, дает шансы на осуществление подобного проекта.
Если внимательно рассмотреть этот текст, то видишь, что это современная версия знаменитого письма Робера Шумана, написанного в мае 1950 года! (В этом письме Р. Шуман, являвшийся тогда министром иностранных дел Франции, обращался ко всем европейским странам (в том числе и к СССР) с предложением о создании ЕОУС. – Прим. пер.)
Доклад снимал лицемерное табу, запрещавшее выражать мысли на языке федерализма, столь дорогого для Монтескье, запрет, который вынуждал большую часть европейских руководителей, в том числе и французских, прибегать к весьма сложным словесным ухищрениям, в то время как мы практически уже применяем начала федерализма в трех основных областях — конкуренции, международной торговле, валюте.
Дело в том, что новое германское правительство первое время подозревали в том, что оно хочет стать на сторону Великобритании и ее скандинавских партнеров, которые чинили проволочки на пути европейской интеграции, но вместо этого произошло его возвращение в привычную колену франко-германского сотрудничества.
Предложения И. Фишера, получившие публичное одобрение канцлера Шредера, требовали решительного и откровенного ответа со сто-
78
роны Франции. Следовало ухватиться за возможность, появления которой ждали с 1984 года, возможность вернуться к проекту сплоченного Европейского союза, проводимому в жизнь совместно Францией и Германией; во всяком случае, вопрос заслуживал того, чтобы сделать его предметом общих глубоких размышлений. Какой прок в ритуале ежегодных двусторонних франко-германских встреч, тонущих в банальностях, если не использовать эти встречи для обсуждения проекта подобного уровня или даже — подобного исторического значения?
Однако Франция предпочла не отвечать, а отделаться невнятным бормотанием (Лафонтен сравнил бы его с диалогом карпа и кролика, который они ведут своими тихими тонкими голосками). Смысл этого бормотания сводился к тому, что она, Франция, готова довольствоваться постом председателя ЕС, занимаемым в соответствии с принципом ротации после Португалии и перед Швецией. Конечно, обязанности председателя важны, поскольку речь идет о завершении строительства европейских институтов, продолжающегося уже десять лет, но они никоим образом не препятствуют проведению начатой Й. Фишером дискуссии относительно долговременных перспектив развития Европейского союза.
Как следовало бы поступить Франции? Поймать брошенный мяч, предложив созвать конференцию государств, основателей Евросоюза, Конференцию пятидесятилетия, чтобы подвести итоги полувековой совместной работы и определить, с учетом немецких идей, содержание ее ближайшего этапа. Такую процедуру невозможно было бы подвергнуть критике, ибо шесть государств-основателей составляют группу именно тех, кто в 1950 году ответил согласием на предложение Робера Шумана, а он ведь обращался ко всем. И трудно было бы доказать, что эта группа является картелем «больших» государств, желающих навязать свою волю «малым», ибо в «шестерку» вместе с крупнейшей европейской державой — Германией — входит одна из самых малых стран — Люксембург.
Что могло быть легитимнее этой встречи, на которой участники вновь могли бы мысленно пройти свой головокружительный путь, начатый среди послевоенных развалин и ненависти и приведший к крушению советской империи. А потом можно было бы заняться поисками направления, в котором следует продолжить движение в предстоящие десятилетия. Если бы на конференции удалось разработать какой-нибудь новый проект и облечь его в форму договора, этот документ могли бы подписать те государства, участники встречи, которые этого пожелают.
Франция таким образом вновь взяла бы инициативу в свои руки, а предложение создать внутри обширного европейского экономического пространства Европу, управляемую на началах федерализма, позволило бы общественному мнению ясно представить себе, в каком направлении мы хотели бы продвигаться. Надо ли подчеркивать, что я
79
высказал свое личное мнение. Как мне кажется, оно из одного ряда с теми импульсами, что постоянно получало от Франции дело организации Европы, начиная с учреждения ЕОУС в 1950-е годы и вплоть до создания общей валюты в конце века.
Понятно, что общественное мнение, которое не входит в детали валютных проблем, смутно ощущает, как череда всех этих движений вспять и отступлений ведет к политическому упадку Франции.

***

Такая ситуация, к сожалению, существует не только в валютной сфере. Если вы возьмете справочник с данными о ведущих европейских деятелях, перелистаете его ежегодные выпуски, то увидите, как Франция теряет важные посты, которые еще недавно принадлежали ей. Если в свое время французы выполняли обязанности председателя Европейской комиссии (дважды, причем с блеском), председателя Суда Европейских сообществ и генерального директора Европейского инвестиционного банка, то ныне их нет ни на одной из перечисленных должностей. Верно, что объединенная Европа расширилась и что теперь ответственные посты нужно распределять между большим числом государств. Но можно лишь восхищаться предусмотрительностью и умелыми действиями Испании, которая, как мы видим, добилась поста Генерального секретаря НАТО, затем в новом составе ЕК портфеля ее члена, ответственного за валютные вопросы и, наконец, должности Верховного представителя ЕС по вопросам внешней политики и политики безопасности. Такие же чувства вызывает решительность Великобритании — она сменила Испанию на посту Генерального секретаря НАТО, а также добилась в новом составе ЕК портфеля члена, ответственного за внешние сношения.
Самое удивительное заключается в том, что о существовании французских кандидатов на ту или иную из названных ответственных должностей ныне и не вспоминают. Небесам, однако, известно, завоевала ли Франция давнюю и надежную репутацию в том, что касается качества ее высших административных и дипломатических кадров! Создается впечатление, что наша страна наглоталась какой-то такой хитроумной смеси, что потеряла способность планировать и предпринимать шаги, обеспечивающие ее присутствие и влияние на деятельность международных организаций, членом которых она является. Очевидно, что именно ситуация сосуществования, заставляющая отдавать приоритет поискам внутреннего равновесия, заставляет скользить Францию в этом направлении.
Рассматривая сложившееся положение, мы не раскрываем причин «упадка», а лишь констатируем одно из его проявлений. Это положение вызывает грустные чувства у всех тех, кто мог видеть в прошлом блестящие достижения французской культуры, какую бы тенденцию, правую или левую, не представляли ее деятели.
80
Думаю, что то, к чему мы пришли, напрямую не связано с упорством, проявляемым противниками в споре о tabula rasa. Дело в неудовлетворительном функционировании наших политических институтов, которое является косвенным следствием названного спора.

***

Что же касается нашей готовности непредвзято отнестись к изменениям, происходящим в мире, то это третье из основных направлений наших действий на международной арене, и в таком подходе не должно проявляться навязчивого стремления «играть важную роль». Конечно, в любом случае наша позиция мало повлияет на эти изменения. Такая готовность должна скорее выражать нашу способность стать частью эволюционных процессов, которые все громче заявляют о себе, «жить в согласии» с миром нашего времени, не пытаясь им управлять.
В этом мире у нас будут свои интересы, которые потребуют защиты, — это само собой разумеется. Кроме того, нам придется выступать рядом с другими действующими лицами, то есть с другими народами. Они будут наблюдать за нами и пытаться выяснить наше отношение к происходящему. Сможет ли Франция предстать перед ними в облике страны терпимой и осторожной, но в то же время энергичной и открытой тому, что выбирают другие.
Определенные изменения в мире будут происходить внутри других стран и мало повлияют на нашу национальную жизнь. С особым интересом я думаю о тех формах, которые приобретет сотрудничество между государствами Южной Америки. Ведь речь идет о странах, которые никогда — в отличие от стран Европы — не выплескивали свои внутренние конфликты во внешний мир. Мы с интересом и пониманием будем следить за их поисками форм своей организации еще и потому, что наши культуры близки.
Китай, Африка и Россия — вот три крупных сообщества (не следует также забывать Японию и Индию), которые в предстоящие пятьдесят лет будут влиять на международную жизнь и станут объектом внимания политических, торговых и финансовых кругов.

КИТАЙ ПРОБУДИЛСЯ

Самые большие перемены привнесет в нашу жизнь обновленный Китай. Мы станем свидетелями его мощного экономического и технологического подъема, благодаря которому объем производства Данной страны будет увеличиваться каждое десятилетие примерно в два раза. Чтобы в этом убедиться, достаточно посмотреть, как весь Китай готовится к своему вхождению во Всемирную торговую органи-
81
зацию. Это вхождение нам может показаться делом будничным, но большинство китайцев — за исключением крестьянской массы, проявляющей глухое беспокойство в связи с возможным изменением цены на рис, — рассматривает его в качестве некоего теста, «экзамена», сдача которого открывает широкие перспективы, хотя и сопряжена с большими опасностями (Китай стал членом ВТО в конце 2001 г. Подготовка к вступлению страны в эту организацию заняла полтора десятилетия. – Прим. пер.).
Китайская экономика не может позволить себе роскошь провала каким явилось бы достаточно сильное падение темпов роста, ибо тогда проблема увеличения безработицы быстро стала бы взрывоопасной. Кроме того, этой стране вскоре придется столкнуться с трудной задачей особого рода, такой, какая не вставала перед другими странами и для решения которой нет чудодейственных средств; сохранить ускоренные темпы экономического развития, которое не сопровождается введением институтов, обеспечивающих представительными и партиципаторными методами политическое преобразование страны. Для решения этой задачи Китай нуждается не столько в менторах, сколько в партнерах, готовых к обмену опытом. Это важно тем более потому, что Китай не застрахован от взрывов народного гнева, одного из тех, что регулярно — каждые три века — сотрясали его. Такие взрывы в былые времена порождал голод, вызванный неурожаями и наводнениями, а во времена нынешние — неравное распределение плодов развития. Франция могла бы стать одним из самых близких партнеров Китая, чутким к проблемам, с которыми он сталкивается, обладающим осторожностью, порожденной памятью о ее собственных экспериментах. Постепенно становится достоянием прошлого историческая тяжба, вызванная той тяжелой данью, которую на протяжении всего XIX века Запад накладывал на Китай и от которой страдал народ, его достоинство и его культура. Ныне для нас открывается возможность сопровождать этот самый многочисленный народ, эту самую древнюю цивилизацию Земли на пути в будущее.

МОЖНО ЛЮБИТЬ АФРИКУ!

В ближайшие полвека та часть Африки, что лежит к югу от Сахары, продолжит свое долгое и трудное вхождение в современную цивилизацию. Этот переход часто оказывается тяжким для народов, вырванных из традиционного образа жизни, вовлеченных в урбанизацию, слабо способствующую росту доходов и увеличению числа рабочих мест; эти народы тяжко страдают от болезни, вызванной одним из самых смертоносных вирусов, иногда им приходится сталкиваться с возрождением первобытной жестокости. Подобная мутация не может не
82
быть медленной, ибо следует учитывать образовательный уровень населения и постепенность процесса смены поколений. Нам трудно быть последовательными по отношению к Африке, нам мешают наши привычки и наши воспоминания — плохие и хорошие — о колониальной эре, наше бессознательное желание видеть, что Африка заимствует нашу модель общества, отказавшись от всех своих особенностей, наша импульсивность, толкающая нас на военные экспедиции с гуманитарной целью, которые наши правительства предпринимают порой в не самый подходящий момент и сворачивают, не добившись цели.
У Франции в течение длительного времени была разумная политика по отношению к франкоязычной Африке. Эта политика, которая начала осуществляться при Четвертой республике, была подхвачена генералом де Голлем, продолжена его последователями и включала в себя предоставление независимости Коморам и Джибути. В результате проведенная Францией в Африке деколонизация оказалась самой удачной из всех: она оставалась мирной от начала до конца и не оставила после себя ни сожалений, ни обид.
Предпринимавшиеся начиная с 1980-х годов попытки заменить эту политику другой, состоящей в том, чтобы найти глобальный подход ко всему Африканскому континенту, включая португалоговорящие государства, множа инициативы — и авантюры, — эти попытки принесли разочарование, в частности в восточном регионе континента. Произошла частичная дестабилизация франкоговорящих государств, причем темпы их демократического развития не ускорились. Ослабла эффективность нашей помощи, оказываемой на двусторонней основе, ибо ее пришлось распределять среди слишком большого числа получателей.
Франция не больше остальной Европы может позволить себе равнодушие по отношению к тому, что происходит в Африке, тем более что людские потоки, которые длительное время шли с востока на запад, начинаясь в горах Центральной Азии и русских степях, ныне постепенно меняют направление и теперь идут с юга на север. Их питают всё увеличивающаяся разница в экономических условиях жизни и облегчают возможности транспорта. В предстоящие десятилетия политика Франции, проводимая на двусторонней основе, может иметь смысл только в том случае, если будет обращена к одним лишь франкоязычным государствам. Именно там эта политика опирается на культурную близость, на сходство юридических принципов, проистекающее из единой основы — нашего права, на общую модель образования, в частности высшего, которая способствует обменам. Масштаб нашего сотрудничества с этими странами таков, что позволяет проводить в них весьма значительные мероприятия в сфере просвещения, передачи Иовых технологий, создания рабочих мест и защиты от СПИДа.
Если говорить об остальных частях Африканского континента, то у Франции нет никаких причин для того, чтобы стараться выделиться
83
ни среди партнеров по Европейскому союзу, ни в Организации Объединенных Наций. Нам следует выступать за принятие эффективных и поддающихся проверке мер по поддержанию действий самих африканцев (а о том, что такие действия предпринимаются, свидетельствует некоторое ускорение темпов роста африканской экономики), а также призывать к международной солидарности в борьбе против голода и эпидемий, которые нередко обрушиваются на народы Африки, й Франции в этом случае больше бы подошла роль катализатора, чем роль лидера.
Давайте избавимся в рассуждениях об Африке от чувства превосходства и вялого сочувствия к ней! И наберемся смелости для того, чтобы дистанцироваться от заключений экспертов, предрекающих Африке катастрофу лишь потому, что она в ближайшие десятилетия будет не в состоянии (кто же в этом сомневается?) воспроизвести американскую модель общества. Мы можем любить Африку! Это континент-прародитель, при созерцании его огромных просторов захватывает дух, они позволяют нам увидеть нашу планету такой, какой она была до появления человека. Прошлое Африки гораздо древнее нашего. Она имеет право на то, чтобы ей дали время развиваться по-своему и при этом получать законную долю международной поддержки, которой она до сих пор была лишена. Эту помощь следует организовать таким образом, чтобы ее плоды направлялись непосредственно населению, а не перехватывались алчными руководителями, не пропадали из-за неповоротливости промежуточных звеньев. Соответствующую структуру высокого уровня, создаваемую в рамках Международного валютного фонда и во Всемирном банке, следовало бы наделить в этих целях такими неоспоримыми полномочиями, какие имели цензоры Древнего Рима и императорского Китая.

РОССИЯ И БОЛЬШАЯ ЕВРОПА

В свое время, имея в виду Россию, генерал де Голль предложил следующее определение Европы: она простирается «от Атлантики до Урала». Сегодняшние европейские руководители, ратующие в своих страстных речах за расширение Европы, кажется, забыли Россию. Им не терпится стать свидетелями присоединения к Европейскому союзу Болгарии, Румынии, а завтра и Македонии. Как будто есть готовность принять в его члены Украину. Но о России не говорится ни слова! В данном случае России мешают два неблагоприятных обстоятельства — слишком обширная территория и слишком многочисленное население; ее вхождение в европейские учреждения нарушило бы в них хрупкое равновесие. Значительная часть территории России раскинулась в Азии, страна имеет общую границу с Китаем. Какой облик принял бы Европейский союз, получив общую границу с Китаем? Отсюда решение, продиктованное благоразумием: забудем Россию.
84
Россия, однако, не позволит надолго себя забыть! Да и ее непосредственных соседей будет заботить уготованная ей судьба, Уже член ЕК, занимающийся вопросами расширения Евросоюза, восклицал: «Для нас было бы неприемлемым превращение Польши в восточную границу Европейского союза!» Что же мы видим за пределами этой страны? Белоруссию, прочно связанную с Россией, а дальше необъятные русские просторы.
Франции необходимо в своих размышлениях уделить России должное место. Каковы бы ни были недостатки этой страны, ей удалось совершить, практически без насилия, переход от коммунистической диктатуры к строю, основанному на демократии. Россия сохраняет свою интеллектуальную элиту, в которую входят дипломаты, инженеры, научные работники. Ее энергетические и сырьевые ресурсы — крупнейшие в мире. Позиция России на геополитической карте еще не определилась. Западная ее часть имеет отчетливо европейский характер. Но новые русские националисты, чувства которых обострила потеря страной статуса военной супердержавы, не готовы отказаться от контроля над ее обширными азиатскими владениями.
Во время первого официального визита Бориса Ельцина во Францию он принял меня в Большом Трианоне Версаля, где его разместили согласно протоколу. Он был признателен за то, что в свое время я отмежевался от европейских и французских властей, которые нанесли ему оскорбление, отказавшись принять в Страсбурге, а затем в Елисейском дворце. Я организовал тогда в его честь обед в одном из страсбургских ресторанов. В Трианоне Ельцин задал мне неожиданный вопрос: «Я хотел бы, чтобы Россия стала членом Европейского союза, но мы не знаем, как за это взяться! Не могли бы вы дать нам совет? Я пошлю к вам одного из моих сотрудников (речь шла об Анатолии Чубайсе), чтобы вы подсказали ему, как следует действовать».
Сегодня расширение Евросоюза приняло иной оборот. В него порой принимают государства гораздо менее европейские в культурном и политическом плане, чем Европейская Россия. Чтобы избежать осложнений, Россию вновь осторожно изолировали.
Если Францию заботит будущее Европы, ей следует подумать о том, какое место должна занимать Россия в Европейском сообществе. Очевидно, что решения на этот счет будут приниматься институтами большой и, если последняя станет реальностью, федеративной Европы (В этой связи позволю себе высказать предложение относительно будущих внешних сношений федеративной Европы. Государства, члены этой группы, могли бы договориться, что все решения, касающиеся признания новых государств и разрыва дипломатических отношений, будут находиться в сфере федеративного управления, то есть будут приниматься большинством голосов без права вето и станут обязательными для всех. Совершенно очевидно, что любые другие решения могли бы привести к ситуациям, которыми невозможно управлять. — Прим. авт.). Даже если
85
со временем России суждено избавиться от любой формы тягостной американской опеки, она все равно будет чувствовать на себе давление США. В области экономики решающее влияние останется за Германией. Но у Франции есть преимущество, которое дает ей возможность воздействовать на решения европейцев относительно статуса России, — она гораздо независимее в своих действиях, чем ее партнеры. К тому же неплохо складывается диалог между руководителями обеих стран, несмотря на отдельные провалы, существуют прочные исторические и культурные связи между Россией и Францией, между Москвой, Санкт-Петербургом и Парижем.
Развивать мои мысли дальше здесь не стоит, ведь на это может уйти слишком много времени. Но если принять гипотезу, согласно которой наши сегодняшние руководители собираются взять курс на Большую Европу из трех десятков членов, то в ближайшее время им бы следовало внести предложение, чтобы в этой организации обязательно предусматривалось «участие Российской Федерации».
Более точную формулировку пока дать невозможно, ибо совершенно неизвестно, каким будет окончательный вид многих элементов, из которых слагается ситуация. Зато можно более или менее четко обозначить территорию и благодаря этому увидеть картину будущего: Большую Европу, включающую на Западе Европейский федеративный союз в Центре и на Севере — государства-члены Евросоюза, не сделавшие выбор в пользу федерации; а на Востоке — Российскую Федерацию. И сам Североамериканский континент довольно близок к организации по подобной схеме: Соединенные Штаты, Канада и Мексика.

***

Эти заметки позволяют возвратиться к нашей исходной идее: для Франции главное заключается в том, чтобы, отказавшись от навязчивого стремления «играть важную роль», наивного и высокомерного, добиться репутации уравновешенного партнера, способного, в соответствии со своим собственным опытом и характером, помогать искать и находить некоторые ответы на вопросы, которые будущее ставит перед странами нашей планеты.


Опубликовано: Жискар д'Эстен В. Французы: Размышления о судьбе народа: Пер. с фр. М.: Ладомир, 2004.

© Минская коллекция рефератов


Комментарии:


ИНФОРМАЦИЯ ПО РЕФЕРАТУ:

СТУДЕНТАМ! Уважаемые пользователи нашей Коллекции! Мы напоминаем, что наша коллекция общедоступная. Поэтому может случиться так, что ваш одногруппник также нашел эту работу. Поэтому при использовании данного реферата будьте осторожны. Постарайтесь написать свой - оригинальный и интересный реферат или курсовую работу. Только так вы получите высокую оценку и повысите свои знания.

Если у вас возникнут затруднения - обратитесь в нашу Службу заказа рефератов. Наши опытные специалисты-профессионалы точно и в срок напишут работу любой сложности: от диссертации до реферата. Прочитав такую качественную и полностью готовую к сдаче работу (написанную на основе последних литературных источников) и поработав с ней, вы также повысите ваш образовательный уровень и сэкономите ваше драгоценное время! Ссылки на сайт нашей службы вы можете найти в левом большом меню.

ВЕБ-ИЗДАТЕЛЯМ! Копирование данной работы на другие Интернет-сайты возможно, но с разрешения администрации сайта! Если вы желаете скопировать данную информацию, пожалуйста, обратитесь к администраторам Library.by. Скорее всего, мы любезно разрешим перепечатать необходимый вам текст с маленькими условиями! Любое иное копирование информации незаконно.



Флаг Беларуси Поиск по БЕЛОРУССКИМ рефератам