Вы здесь:
ПОЛИТИКА
Ночные беседы (Переговоры о советско-китайском договоре)
ОПУБЛИКОВАНО: Открывая новые страницы...Международные вопросы: события и люди /Сост. Н. В. Попов.-Москва.: Политиздат, 1989. С.135-148.
Встречи и беседы Сталина и Мао Цзэдуна проходили обычно на подмосковной даче в Кунцеве. Время всегда было ночное. За длинным столом, в самом начале которого сидел Сталин, как правило, располагались члены Политбюро ЦК ВКП(б). Мао Цзэдун занимал место рядом с хозяином, если не считать переводчика, который находился между ними. Китайские товарищи занимали места по соседству со своим лидером.
Стол всегда был сервирован: у каждого места — обеденный прибор, бокалы, рюмки, минеральная вода, несколько бутылок фузинского сухого вина. Водка не подавалась. На столе также стояли блюда с парниковыми овощами и зеленью.
В конце большого стола находился сервировочный столик. Каждый брал себе еду по собственному вкусу. Иногда Сталин вставал из-за стола, подходил к столику и выбирал себе то, что нравилось. Он имел обыкновение рекомендовать некоторые блюда — харчо, борщок, шашлык. Приготовлений было немного, но сделаны с хорошим вкусом. Прислуги в комнате не бывало. Приходила лишь одна официантка, которая приносила какое-либо горячее блюдо, показывала его хозяину и затем относила на сервировочный столик. Вино каждый наливал себе, но пили очень экономно, большинство скорее делало вид, что выпивает. Все, кажется, предпочитали лишь пригубить.
Графин с коньяком, стоявший в центре стола, приводился в движение — шел по кругу, когда подходило время произнести тост в честь Сталина. Эту роль играл Берия, сидевший напротив хозяина. Он ударял ладонью и хрустальным стаканом по столу, чтобы сильным звуком возвестить о наступлении самого торжественного момента. Мгновенно окидывал всех хищным своим взглядом, чтобы убедиться, все ли наполнили свои рюмки коньяком, и, стоя, произносил сокровенный свой спич из нескольких фраз. Предполагалось, что все осушали бокалы.
Сталин обычно отпивал один-два глотка сухого вина из своего хрустального бокала на ножке, смешивая красное и белое из двух бутылок, которые возвышались по его правую руку и которыми пользовался только он один.
Темы собеседований были самые различные. Строгой повестки дня не существовало. Разговор практически происходил между Сталиным и Мао Цзэдуном. Остальные молчали. Однако в ходе непринужденного разговора собеседники обменивались суждениями по военным, политическим, экономическим и идеологическим вопросам. Именно так были согласованы принципиальные положения Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Китайской Народной Республикой. Конкретные переговоры по содержанию статей договора велись также между делегациями — советской во главе с А. И. Микояном и китайской, возглавлявшейся Чжоу Эньлаем. Договор, как известно, был подписан
14 февраля 1950 года министрами иностранных дел СССР и КНР — А. Я. Вышинским и Чжоу Эньлаем. При подписании договора присутствовали Сталин и Мао Цзэдун, а также члены Политбюро ЦК ВКП(б) и ЦК КПК.
Не могу, между прочим, не отметить здесь одну несуразность, отображенную в фильме “Риск”, недавно показанном по программе московского телевидения. Дело в том, что на опубликованном 15 февраля 1950 года в нашей печати снимке Сталин и Мао Цзэдун стоят рядом. За несколько минут до фотографирования мне пришлось переводить их веселый разговор в связи с успешным подписанием договора.
Комментатор же фильма по поводу этого снимка совершенно произвольно заявляет, что вид и позы Сталина и Мао Цзэдуна говорят сами за себя: здесь запечатлено неудовольствие тем, что китайский лидер возвращается домой с пустыми руками. Ему не удалось получить в Москве ядерное оружие.
Должен сказать, что это чистая фантазия авторов фильма. Мао Цзэдун во время переговоров со Сталиным не поднимал вопроса о ядерном оружии. Об этом речь зашла значительно позже, не в 1950-м, а в 1958 году.
Договор являлся кульминацией московских встреч и переговоров лидеров двух великих держав. Историческое это событие было встречено с чувством большого удовлетворения не только в Советском Союзе и Китае. Огромен был резонанс в самых отдаленных землях Востока и Запада. Свершилось то, что задолго предвидел ленинский гений, о чем мечтал китайский революционер Сунь Ятсен.
Лишь в стане наших недругов подписание договора вызвало враждебное злопыхательство, было расценено как зловещий сговор международного коммунизма. Подобную реакцию, разумеется, следовало предвидеть. И потому она не явилась чем-то неожиданным. Напротив, это было естественное развитие обстановки.
Как-то Мао Цзэдун, вспоминая нелегкие дни былых сражений против гоминьдановской армии, рассказал, как войсковое соединение коммунистов оказалось в окружении сил противника. Создалась крайне опасная ситуация. Шло ожесточенное кровопролитие. Но блокаду прорвать не удавалось. И тогда командующий обратился к своим бойцам с призывом: “Не взирать на трудности, не страшиться испытаний, смотреть на смерть как на возвращение”.
Афористическое это выражение понять на слух было трудно. И я попросил Мао Цзэдуна написать эту фразу на листе бумаги иероглифическими знаками. Взяв бумагу и перо, он быстро изобразил своими характерными, острыми штрихами восемь иероглифов. Мы и ранее нередко прибегали к “беседе кистью”. Во-первых, не всегда легко воспринимать на слух цитаты из древних сочинений, написанных на архаичном языке — гувэнь или вэньянь, предназначенном для глаза, а не для уха. Во-вторых, Мао Цзэдун говорил на своем родном провинциальном диалекте — “фуланьском” (хунаньском), который значительно отличается от северного, пекинского языка. И это требовало от переводчика особого внимания к артикуляции и произношению собеседника.
Все знаки, каждый в отдельности, мне были хорошо знакомы. Но уловить смысл просто не удавалось из-за последнего иероглифа — “гуй” — “возвращаться”. Пришлось вновь просить Мао Цзэдуна объяснить значение этого иероглифа и дать свое толкование афоризму в данном контексте.
— Вы еще долго будете заниматься здесь конспирацией? — неожиданно для меня раздался повелительный голос Сталина.
Можете себе представить мое самочувствие в этот самый момент. Словно электрический разряд пронзил меня... О невыдержанности этого человека и раньше мне было известно по рассказам бывалых людей.
— Дело в том,— начал я виноватым тоном,— что у меня возникло затруднение с пониманием...
— Не слишком ли растянулось ваше затруднение?! — произнес он, будто предварительное обвинение. По крайней мере, именно так я это воспринял.
— Тут один иероглиф...— снова попробовал было я.
— Уж не хотите ли вы вовлечь нас в дебри иероглифической мудрости? — не унимался он.
— В сущности, дело лишь в одном иероглифе,— торопливо сказал я,— но его значение в буквальном переводе...
— Потрудитесь перевести этот знак и всю фразу буквально! — велел он.
Я это сделал. Сталин, который в моих глазах был изощренным словесным искусником, задумался. Затем после непродолжительной паузы спросил:
— А какова же интерпретация товарища Мао Цзэдуна? — несколько примирительно спросил он.
— Именно этим я поинтересовался, но Мао Цзэдун еще не успел ничего сказать.
— Ну что ж, продолжайте секретничать! — сказал Сталин, не поворачивая головы в мою сторону. Зато голова Берии с его пронзительными, как у коршуна, глазами в пенсне, казалось, была повернута только в мою сторону. Я чувствовал его взгляд.
Снова к Мао Цзэдуну — за разъяснением. Он сказал, что выражение это принадлежит знаменитому полководцу Древнего Китая Ио Фэю, жившему в XII веке, прославившемуся своими боевыми походами против нашествия чжурчжэней. В городе Ханчжоу сохранилась характерная для эпохи Сун могила героя сопротивления чжурчжэням, известная коленопреклоненными фигурами изменников, погубивших Ио Фэя.
— Иероглиф “гуй”,— продолжал Мао Цзэдун,— выступает здесь не в обычном смысле — “возвращаться”, “снова приходить”. В историческом контексте изречение “гуй” означает “возвращение в первосостояние”. И хотя имя Ио Фэя известно многим в Китае, но далеко не всякий китаец знает подлинный смысл этих крылатых слов. Таким образом, выражение это следует понимать так: “Презреть все трудности и мучения, смотреть на смерть как на свое возвращение в первосостояние”.
Терпеливо выслушав перевод объяснения Мао Цзэдуна и поразмыслив, Сталин тихо произнес:
— Талантливый, видно, был этот полководец... Бесстрашием отмечен... и мудростью.
И я физически ощутил, как от моей головы отодвинулся нож гильотины. Казалось, все прояснилось, и один из признаков конспирации будто бы отступил в небытие. И без того ведь их целый сонм толпился вокруг него. Ему так и мерещились на каждом шагу изменники, шпионы, враги народа. Но, вернувшись домой лишь к утру, я прежде всего бросился к толковому словарю китайской фразеологии и вновь проверил себя, правильно ли я понимаю изречение Ио Фэя.
Часто возвращался я мысленно к устрашающей, поучительной этой истории с афоризмом Ио Фэя. Должен, однако, сказать, что зла ни на кого не таю, кроме как на самого себя. Разумеется, знать все в китайском языке невозможно. Но моя увлеченность, видимо, представлялась вызывающей. Нужно было объясниться с самого начала: столкнулся с трудностями, уточняю у собеседника. Сам я дал повод для “выяснения отношений”.
Вообще же Сталин во время бесед с Мао Цзэдуном был всегда спокоен, выдержан, внимателен к гостю. Он никогда не отвлекался ни на что другое. Был всецело сосредоточен на содержании беседы.
Следил за точностью выражений, строением фразы, отбором слов при переводе. Он был предельно взыскателен к изложению мысли, формулировкам, речевой нюансировке.
Можно сказать, что все это было внешним проявлением. Сталин искусно носил маску, за которой скрывалось нечто непостижимое. Тем более что он обладал мягкостью жестов, тонкостью интонаций.
В этой части записей я не затрагиваю те чудовищные преступления, за которые несет ответственность Сталин. Но невозможно, однако, отрицать, что Сталин обладал какой-то гипнотической силой, грозностью, демонической державностью. Весь его облик, манера держаться, беседовать как бы говорили окружающим, что власть должна быть таинственной, ибо сила власти — ее неразгаданность. Отсюда и культ его личности окружен загадочностью, секретностью, окутан великой таинственностью. Я говорю о личных своих ощущениях, которые, быть может, не всегда объективны.
Само место собеседований, как я его воспринимал, напоминало поле ночных демонических сил. Достаточно было Сталину появиться в комнате, как все вокруг будто переставали дышать, замирали. Вместе с ним приходила опасность. Возникала атмосфера страха.
Вспоминается один эпизод, о котором мне как-то рассказал известный партийный деятель, бывший тогда главным редактором газеты “Правда”.
— Сидел поздно ночью,— вспоминал он,— над версткой очередного номера. Вдруг звонок по кремлевскому телефону. Не отрываясь от газетной полосы, я снял трубку и небрежно ответил.
— Это говорит Сталин,— раздался голос в трубке.
— Какой еще Сталин? — вырвалось у меня.
— Тот самый...— услышал я в ответ и, поняв всю нелепость ситуации, попытался было оправдаться... С тех пор у меня, видите,— нервный тик... на всю жизнь.
Когда же Сталина не было в комнате, возникал иногда стихийный разговор сидевших за столом людей, облеченных фактически ничем не ограниченной властью, немыслимыми правами. Высший элитарный симбиоз демонстрировал в отсутствие хозяина беззаветную ему преданность. Они, казалось, все знают, но все знают неверно. Они редко держатся естественно, словно боятся, что человек в них окажется ниже занимаемого кресла. В общении с людьми они, увы, оказываются куда как менее значительными, чем в кремлевских их кабинетах за огромными казенными столами, в неподвижных дубовых креслах. Беспристрастно и непредвзято наблюдал я эти персонажи высшей номенклатуры, всматривался в них вблизи и с дистанции. На сеансе, который длился не один год. Словом, люди эти в моих глазах являли собой образцы противоречивости, и непоследовательности человеческих существ. Достаточно было уже одного того, что выступали они, как правило, с бумажкой, читая чужие писания, притом не без труда, нередко игнорируя всякие правила грамматики и знаки препинания. Они привыкли нарушать все правила, включая дорожное движение в своих многометровых лимузинах.
Поначалу приходилось удивляться, что многие из них почти ничего не читали. Отечественной литературы не знали. О писателях судили порой по сплетням о них и всякого рода скабрезным слухам. Об иностранных авторах не имели ни малейшего представления. Но невежество не способно примириться с тем, что оно чего-то не постигает. Ограниченность инстинктивно презирает предмет своего непонимания, рисуя его врагом. Стыдно было каждый раз, когда в беседе с иностранными друзьями некоторые из номенклатурной элиты проявляли такое невежество, которое переводить было просто позорно. Нет, не знали они, кажется, как велика бывает польза от чтения книг и мемуаров.
Невольно возникает вопрос: понимал ли все это Сталин, знал ли ближайшее свое окружение? Вне всякого сомнения. Сталин был человеком незаурядным, волевым, прекрасно информированным. В лучшие свои годы, разумеется. Но был он и одаренным лицедеем и дирижером. Великим был он манипулятором. Было бы неверно отрицать, что многие верили ему. Верили, когда еще не знали подлинного Сталина, но и сейчас, когда многое стало известно, все еще остаются люди — немало их,— которые продолжают жить иллюзиями.
Разве не возникает вопрос: как власть — большая или малая — оказывается у людей, не имеющих на то морального права? По каким качествам они выдвигались? Кто их выдвигал и почему? Сталин конечно же тонко разбирался в окружавших его людях. С дистанции минувших лет стало еще яснее. Стоявшие тесным кольцом вокруг вождя лица едва ли ему угрожали. Они для него не были соперниками, ибо во всех отношениях стояли ниже него.
Как-то в одной из встреч, как всегда на подмосковной даче, Мао Цзэдун, с которым мне пришлось сидеть рядом, шепотом спросил меня, почему Сталин смешивает красное и белое вино, а остальные товарищи этого не делают. Я ответил ему, что затрудняюсь объяснить, лучше спросить об этом Сталина. Но Мао Цзэдун решительно возразил, заметив, что это было бы бестактным.
— Что у вас там за нелегальные перешептывания, от кого утаиваете? — раздался голос Сталина у меня за плечом. Каким-то суеверным ужасом отозвались во мне его слова. Вздрогнув от неожиданности, я повернулся к нему лицом, но поймал на себе хищные глаза человека в пенсне.
— Дело в том, что...— начал я.
— Да, именно дело...— бросил Сталин.
— Товарищ Мао Цзэдун интересуется, почему вы смешиваете разные вина, а другие этого не делают,— выпалил я.
— А почему же вы не спрашиваете меня? — старался он пригвоздить меня.
Я давно уже заметил, что он подозревает меня в чем-то, не доверяет.
— Извините, но Мао Цзэдун настаивал этого не делать, считая такое обращение к вам нарушением приличий...
— А вы кого предпочитаете здесь слушать? — не без лукавства спросил меня Сталин, и, улыбнувшись из-под своих усов, хозяин стал объяснять гостю, почему он смешивает вина:
— Это, видите ли, моя давняя привычка. Каждое вино, грузинское в особенности, обладает своим вкусом и ароматом. Соединением красного с белым я как бы обогащаю вкус, а главное — создаю букет, как из пахучих степных цветов.
— Какое же, товарищ Сталин, вино вы предпочитаете, красное или белое? — спросил Мао Цзэдун, для которого виноградное вино было культурой чуждой.
В Китае в последнее время стали производить виноградное вино, да и то лишь на северном полуострове, в городе Циндао, где в свое время обосновалась немецкая колония. Немцы и начали это делать.
— Чаще пользуюсь белым виноградным, но верю в красное, которым как-то, давно это было, во время болезни тифом в ссылке один добрый врач в тюремном госпитале тайком отходил меня малыми дозами красного вина, кажется, испанского. Спас меня от верной смерти. По крайней мере, я в это верю. С тех пор я как-то проникся сознанием его целебности,— задумчиво сказал Сталин.
...И снова особенно остро я почувствовал, что переводчик — это для некоторых сановных лиц автомат, машина, компьютер. Никогда он не должен забывать своей роли. Ему ни на миг не положено отвлекаться или увлекаться доискиваниями истины, ибо он неотвратимо создает ложное о себе представление в глазах самоуверенных фанфаронов, дает повод дурно о нем думать.
А между тем развитие наших отношений с Китаем немыслимо без специалистов, китаеведов, людей, знающих историю и современность великого нашего соседа, духовную жизнь китайского народа. Уместно, думается мне, напомнить, что отечественная наша синология искони славилась не только у себя на родине, но далеко за ее пределами. Достойно сожаления, что в силу конъюнктурных обстоятельств подготовка кадров синологов в нашей стране отнюдь не отвечает нынешним требованиям. Избытка образованных китаистов у нас, увы, не наблюдается. И не только потому, что это связано с огромным трудом и усердием, которые необходимы, в частности, для овладения китайской письменностью — “китайской грамотой”. Куда как легче и проще овладеть каким-либо европейским языком и сделать себе служебную карьеру. Причина еще в том, что необходимо государственное отношение к выращиванию китаеведов, людей, хорошо знающих прошлое и настоящее Китая, традиции и обычаи народа, владеющих иероглифической письменностью и живым разговорным языком. Здесь требуются радикальные изменения, такие структурные преобразования, которые бы соответствовали революционной перестройке всей нашей действительности.
Позволю себе привести здесь один из эпизодов, участником которого мне пришлось быть.
Во время пребывания Мао Цзэдуна в Москве в феврале 1950 года наше культурное ведомство решило поближе ознакомить китайских друзей с духовной жизнью столицы. Сочли, что нужно начать с гордости советского балета — “Красного мака” — в Большом театре. Сюжет балета, как известно, связан с жизнью Китая, по крайней мере в этом убеждены авторы и постановщики балета. Для полноты впечатления на спектакль был приглашен сам Глиэр, автор музыки “Красного мака”.
По каким-то обстоятельствам — думаю, вовсе не случайным — Мао Цзэдун не смог посетить Большой театр, хотя всем этого хотелось.
Группу китайских друзей возглавил известный идеолог Чэнь Бода. Сидя в ложе для почетных гостей, китайские товарищи проявили повышенный интерес к постановке и постоянно обращались ко мне с различными вопросами, порой довольно деликатными.
— Скажите, а что это за чудище? — внезапно спросил меня Чэнь Бода, когда появился исполнитель роли сутенера в шанхайском ночном заведении.
Я объяснил, как мог, но он не унимался.
— Неужели это страшилище — китаец? И остальные тоже китайцы? Это вы так их себе представляете, такими нас изображаете? И вы, кажется, испытываете радость?
Мне пришлось сказать ему, что у каждого свое зрение, свое видение. И что иностранцам очень трудно исполнять роль китайцев. Приходится гримироваться...
— Разве дело только в гриме? Посмотрите, как он вообще выглядит, как он ведет себя. Это же чудовищно...— не успокаивался Чэнь Бода.
И чем далее развивался сюжет балета, тем больше возникало вопросов и недоумении у профессора Чэнь Бода, который примерно на середине спектакля “в сердцах” выразил желание покинуть Большой театр.
Не буду подробно описывать наших трудов, чтобы удержать китайских гостей, как говорят дипломаты, от скандального демарша.
По окончании представления нас пригласили в кабинет директора Большого театра, где, как полагается, было сервировано угощение для дорогих китайских гостей.
Дальнейшее развитие сценария лишь усугубило и без того печальное положение дел. Великолепная мебель — позолоченные столы и бархатные кресла, предусмотрительное обхождение прислуги, внимание и гостеприимство, казалось, нисколько не интересовали Чэнь Бода и его сопровождение. Воцарилось странное молчание вместо живого обмена впечатлениями о балете.
Хозяева, разумеется, ждали комплиментов и похвалы из уст благодарных китайцев, для которых специально устроен показ “Красного мака”. Но они загадочно молчали. И тогда я по праву сопровождающего попросил Чэнь Бода сказать что-нибудь о его впечатлении.
— Прошу меня извинить,— начал Чэнь Бода,— но само название балета “Красный мак” нас несколько обескураживает. Дело в том, что растение маканнами китайцами воспринимается как олицетворение опиума. Быть может, вы не знаете, но опиум — злейший наш враг, потому что он веками губил наш народ... Извините, я не хотел вас обидеть...
Мы покинули Большой театр, чтобы больше уже не возвращаться туда. Наши китайские друзья не пожелали более знакомиться с шедеврами театрального искусства в Москве.
Посещение Большого театра китайскими друзьями закончилось тем, что балет “Красный мак” был временно снят с репертуара. Но после изменения названия спектакля на “Красный цветок” балет продолжался. А в остальном... без перемен.
Не хотелось бы мне здесь заниматься нравоучением, но “Красный мак” оказался развесистой клюквой. История эта — свидетельство, если хотите, невежества. Пренебрежительное отношение к жизни и реалиям других, в данном случае ближайших наших соседей, увлечение экзотикой обернулось последствиями, которые способны отравить не только настроение людей, но и узы дружбы и добрососедства.
Не берусь измерять ущерб, который наносят подобные явления нашим духовным связям с зарубежными странами. Но убежден, что проблемы культуры и сотрудничества в духовной сфере нам следует ставить не на самый последний, а на первый план. Ведь практически именно с культуры начинаются отношения, духовное общение людей и народов, взаимное узнавание, сближение, понимание и сотрудничество между людьми. Лишь после этого развиваются торговые, экономические и другие отношения. Это тем более существенно для такой страны, как Советский Союз, создающей мир высших духовных ценностей.
...И теперь, и раньше мне казалось, что у Сталина обостренная подозрительность. Какая-то патологическая мнительность. Он никому не доверял. Каждого готов был считать неблагонадежным, в каждом видел злонамеренность. И я предпочел быть предельно осмотрительным и осторожным, чтобы не давать ни малейшего повода для сомнений.
Каждая встреча Сталина с Мао Цзэдуном приносила нечто неожиданное, непредсказуемое. Содержание бесед всецело определялось хозяином, который, однако, никогда заранее не раскрывал темы разговора. Обычно беседа начиналась, скажем так, с отвлеченных сюжетов. То ли гость проявлял интерес к чему-либо, то ли хозяин по своей инициативе затрагивал какой-нибудь вопрос.
Так, в процессе собеседований обсуждалась программа языка и мышления. Сталин вообще высказывался в духе известной своей работы по языкознанию. Основная идея состояла в том, что язык как средство сознательного выражения мысли нечувствителен к классовой принадлежности людей. Любой человек может говорить на любом языке, в том числе и на языке Пушкина, Толстого, Достоевского и так далее. Все здесь определяется образованием и личными интересами.
Примечательно, что Мао Цзэдун в свою очередь развивал мысль о том, что китайская иероглифика и язык, при всей сложности овладения, в действительности открыты всем, каждому человеку, если есть желание их постигать и совершенствоваться в них, независимо от социального положения, классовой принадлежности. Другое дело, не всякий китаец мог получить необходимое образование и овладеть иероглификой.
— Товарищ Федоренко,— обратился ко мне Сталин,— подойдите ко мне с вашей тарелкой.
Когда я приблизился к нему, он, как обычно, не глядя в мою сторону, сказал:
— Возьмите это кушанье. Редкое это блюдо. Возможно, вы отведаете его первый раз в жизни... Первый и последний, как говорится.
Разумеется, я поблагодарил за угощение, но тревожная мысль сверлила мое сознание. Не могло не настораживать то, что официантка, показывая блюда хозяину, о чем-то с ним шепталась, а потом, вместо того чтобы отнести это блюдо и поставить на сервировочный стол, поставила блюдо около Сталина.
— Так как же, товарищ Федоренко, понравилось вам блюдо? — вскоре спросил он меня.
— Извините, товарищ Сталин, замешкался я тут,— вымолвил я кое-как.— Очень деликатное...
— Что же вы молчали? — добавил он почти одобрительно. Блюдо это действительно оказалось вкусным — печень индейки, приготовленная с перцем и солью. Кавказский деликатес.
Все обошлось. Опасения мои не оправдались. Апофеоз недоброжелательности и зла не состоялся. Мы ценим людей за добро, которое они делают. И презираем их за вред, который они нам приносят. Люди не должны разочаровывать друг друга, вводить в заблуждение, создавать причины для подозрительности.
Эпизод этот воскресил в моей памяти другой случай, связанный с пребыванием Мао Цзэдуна в Москве.
Тревожный звонок по правительственному телефону заставил меня без промедления направиться в Кремль, где проживал в это время Мао Цзэдун. Встретил меня шеф спецохраны в высоком чине и с нескрываемым волнением сказал:
— Тут личный китайский повар Мао Цзэдуна устроил нам полускандал, заявив, что рыбу, которую мы привезли, он отказывается принимать и готовить.
— Какую, собственно, рыбу? — спросил я полковника спецслужбы.
— Карпа, которого мы обычно привозили для гостя,— сказал он мне.
— Так в чем же дело?
— Повар только размахивает перед нами руками, отказываясь принять рыбу, ведь это же скандал…
Естественно, мне пришлось обратиться к китайскому повару, чтобы выяснить его претензии.
— Рыба эта уже уснула. Неизвестно когда. А у меня строжайшее указание Мао Цзэдуна готовить ему исключительно живую рыбу,— выпалил шеф-повар на хорошем пекинском диалекте.
Простое это недоразумение вызвало настоящий переполох в недрах нашей особой службы.
— Да что вы? Неужели в этом все дело? — воскликнул полковник.— Да мы сейчас же эту рыбу живьем за жабры...
Никогда не поздно посадить дерево, гласит народная мудрость, хотя плоды его, быть может, достанутся другим. Но радость жизни останется с тобой.
Шло время. Давно канул в прошлое декабрь 1949 года. Минул январь 1950 года. Приближалась февральская дата — день подписания Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между Советским Союзом и Китаем.
— Нам хотелось бы, товарищ Сталин, устроить небольшой приём после подписания договора.— обратился Мао Цзэдун с этой просьбой во время очередной встречи.
-Естественно, - сказал хозяин.
-Но не в Кремле, где меня разместили, а в другом месте, например, в “Метрополе”.
-А почему не в Кремле?
— Видите ли, товарищ Сталин, Кремль — это место государственных приемов Советского правительства. Не совсем это подходяще для нашей страны — суверенного государства...
— Да, но я никогда не посещаю приемов в ресторанах или в иностранных посольствах. Никогда...
— Наш прием без вас, товарищ Сталин... Нет, нет, просто немыслимо. Мы вас просим, очень просим, пожалуйста, согласитесь,— настаивал Мао Цзэдун.
Наступила пауза, с ответом Сталин не спешил. Он как бы сосредоточивался. Мао Цзэдун исповедально ждал согласия хозяина, не сводя с него глаз.
— Хорошо, товарищ Мао Цзэдун, я приду, если вы этого так хотите,— произнес Сталин наконец и заговорил на другую тему.
Так был нарушен собственный обет, который Сталин неукоснительно соблюдал весь свой век.
14 февраля в назначенный день и час китайские хозяева и гости собрались в банкетном зале “Метрополя”. И хотя здесь должна была царить торжественная атмосфера, лица многих выражали некоторую озабоченность и даже тревогу: сдержит ли свое обещание, удостоит ли своим присутствием. Немало оракулов с видом самоуверенных фанфаронов предсказывало мрачные прогнозы. Другие же, напротив, были настроены оптимистически. На чем зиждились эти предсказания? На том, как всегда, на чем основываются кулуарные разговоры. Все нетерпеливо поглядывали на входную дверь. И мне вспомнился другой эпизод, о котором рассказывал один из московских всезнаек. Вот эта история.
Как-то Сталин решил посетить один столичный драматический театр, но негласно, тайком, чтобы не было излишнего шума и ажиотажа. Незаметно пришел в ложу и погрузился в атмосферу спектакля. Но бдительное око директора театра тотчас увидело гостя и приняло экстренные меры: моментально был водружен бюст Сталина в фойе, через которое он инкогнито проследовал.
По окончании сценического представления Сталин хотел так же незримо удалиться из театра. Пройдя через фойе, он увидел бюст и удивленно спросил:
— А этот как сюда пришел?
...Когда атмосфера в банкетном зале “Метрополя”, как мне казалось, предельно накалилась, ко мне подошел компетентный товарищ в штатском и доверительным тоном прошептал:
— Вам следует встретить хозяина в вестибюле и провести его сюда...
— Позвольте, разве это моя прерогатива? Не лучше ли это про делать вам, как обычно? — ответил я полковнику, который уже мне примелькался.
— Насчет прерогатив лучше воздержимся. Поговорим в другой раз, а сейчас вас, как специалиста по китайскому, просят, неужели вы не понимаете?! — повелительно произнес мой собеседник.
Я воздержался от дальнейшего диалога, но мне было не совсем понятно, неужто мне придется объясняться со Сталиным по-китайски.
И взяв меня под руку, он провел в вестибюль, показал место, где я должен был стоять и “очей своих не сводить с входной двери”. Вокруг было безлюдно. Лишь гардеробщик занимал свое служебное место у вешалки.
Вскоре открылась парадная дверь, и на пороге, как в раме на портрете во весь рост, стоял Сталин. Быстрым взглядом он обвел вестибюль и, заметив меня, не спеша направился в мою сторону как на знакомый ориентир.
Приблизившись к гардеробу, он начал расстегивать шинель, как вдруг услужливый гардеробщик будто на пружине подскочил к нему и подобострастно произнес:
— Разрешите, Иосиф Виссарионович, подсобить... Сталин, взглянув на него, вежливо с ним поздоровался и с легкой иронией произнес:
— Благодарю, но это, кажется, даже я умею...— И бросил дружеский взгляд в мою сторону.
Сняв шинель, он подошел к вешалке, повесил ее, положил на полку свою фуражку, посмотрел в зеркало, поправил волосы и обратился ко мне:
— Как тут дела, все ли в сборе?
— Да, товарищ Мао Цзэдун и другие китайские друзья уже давно на месте, ожидают вас.
— В таком случае — ведите меня,— сказал он и прикоснулся рукой к моему плечу.
И я повел Сталина... в банкетный зал, где его встретили громкими рукоплесканиями и шумными возгласами восторга. Это было всеобщее ликование — и мрачных пессимистов, и очень осторожных оптимистов.
На какой-то миг Сталин остановился, окинул взглядом собравшихся. Он попросил меня провести его к Мао Цзэдуну, который стоял за длинным столом “президиума”. Они поздоровались, пожали друг другу руки и обменялись общими фразами относительно здоровья и дел. Затем китайские товарищи во главе с Чжоу Эньлаем начали подходить к Сталину, чтобы поздороваться и обменяться рукопожатиями. Настроение у всех было приподнятое. На некотором отдалении стояла когорта: Берия, Маленков, Хрущев, Ворошилов, Микоян, Шверник, Суслов, Булганин.
Начались тосты. Слышались громкие здравицы. Один за другим провозглашались спичи. Все ораторы, и не только они, не сводили глаз с двух фигур, стоявших рядом и время от времени вступавших в разговор. Это были различные реплики, в основном из уст Сталина. Наконец, Сталин, видимо, утомился от нескончаемых овации восторженной аудитории, стал как бы взывать глазами — не пора ли остановиться. Но тщетно. Ничего похожего. В ответ лишь новые волны оваций.
Все с нетерпением ждали самого главного — слова Сталина. Именно он должен и может сказать нечто сокровенное, что выразит истину момента, глубокий смысл исторического события И это мгновение наступило. Прикоснувшись к бокалу с вином, Сталин сделал жест рукой — внимание, мой час.
Он провозгласил тост за Мао Цзэдуна, за успехи Китайской Народной Республики.
И все дружно осушили до дна. Снова раздался взрыв аплодисментов, восторженных возгласов и общего ликования.
Комментарии:
ИНФОРМАЦИЯ ПО РЕФЕРАТУ:
СТУДЕНТАМ! Уважаемые пользователи нашей Коллекции! Мы напоминаем, что наша коллекция общедоступная. Поэтому может случиться так, что ваш одногруппник также нашел эту работу. Поэтому при использовании данного реферата будьте осторожны. Постарайтесь написать свой - оригинальный и интересный реферат или курсовую работу. Только так вы получите высокую оценку и повысите свои знания.
Если у вас возникнут затруднения - обратитесь в нашу Службу заказа рефератов. Наши опытные специалисты-профессионалы точно и в срок напишут работу любой сложности: от диссертации до реферата. Прочитав такую качественную и полностью готовую к сдаче работу (написанную на основе последних литературных источников) и поработав с ней, вы также повысите ваш образовательный уровень и сэкономите ваше драгоценное время! Ссылки на сайт нашей службы вы можете найти в левом большом меню.
ВЕБ-ИЗДАТЕЛЯМ! Копирование данной работы на другие Интернет-сайты возможно, но с разрешения администрации сайта! Если вы желаете скопировать данную информацию, пожалуйста, обратитесь к администраторам Library.by. Скорее всего, мы любезно разрешим перепечатать необходимый вам текст с маленькими условиями! Любое иное копирование информации незаконно.
Поиск по БЕЛОРУССКИМ рефератам 
