История книги. Книговедение. О СВОЕОБРАЗИИ РУССКОЙ БИБЛИОТЕЧНОЙ КУЛЬТУРЫ

Актуальные публикации по вопросам языковедения и смежных наук.

NEW ЛИНГВИСТИКА


ЛИНГВИСТИКА: новые материалы (2024)

Меню для авторов

ЛИНГВИСТИКА: экспорт материалов
Скачать бесплатно! Научная работа на тему История книги. Книговедение. О СВОЕОБРАЗИИ РУССКОЙ БИБЛИОТЕЧНОЙ КУЛЬТУРЫ. Аудитория: ученые, педагоги, деятели науки, работники образования, студенты (18-50). Minsk, Belarus. Research paper. Agreement.

Полезные ссылки

BIBLIOTEKA.BY Беларусь - аэрофотосъемка HIT.BY! Звёздная жизнь


Публикатор:
Опубликовано в библиотеке: 2014-10-22

О СВОЕОБРАЗИИ РУССКОЙ БИБЛИОТЕЧНОЙ КУЛЬТУРЫ1

Доктор педагогических наук В. Л. ЛЕОНОВ, директор Библиотеки Российской академии наук

Сегодня, несмотря на многообразие фактических сведений исторического и литературоведческого характера, в библиотековедении нет не только какой-либо общепринятой схемы библиотечного процесса, но и описания динамики движения книги в древнерусском обществе. Казалось бы, эту проблему можно решить в настоящее время, так как ученый теперь работает без запретов, не стеснен никакими внешними обстоятельствами. Однако на каждом шагу ему приходится считаться с труднопреодолимым мнением, устоявшимися традициями подачи материала в научной литературе.

Существует когорта выдающихся русских книжников, деятельность которых широко известна: Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Иларион... О тех же, чьими трудами пополнялись библиотеки не только Киева и Новгорода, но многих монастырей и княжеских усадеб, т.е. писцах, переводчиках, писателях, мы знаем очень мало. Выявление новых данных, нахождение новых имен в процессе изучения жизни старых библиотек, или, как их называл академик Н. К. Никольский, "умственных центров", будет продолжаться. Но я не собираюсь писать свой вариант библиотечной истории.

В данной статье мне хотелось бы обосновать тезис, в соответствии с которым на Руси с зарождением библиотечного процесса появляется особый феномен в сфере культуры, а именно русская библиотечная культура. Как свидетельствуют источники, формировалась она весьма своеобразно, ориентируясь не только на развитие литературы, но исходя из общих проблем русской истории и истории русской культуры. Чтобы более четко представить читателю ход моих рассуждений, приведу два отрывка из работ, относящихся к заявленной теме. Первый отрывок взят из статьи малоизвестного современному читателю русского филолога П. М. Бицилли "Трагедия русской культуры" (1)2 .

"То, что Россия отстала от Европы в своем развитии и потом должна была наспех догонять Европу, было величайшим несчастьем, поскольку дело идет о Цивилизации, поскольку же дело идет о Культуре, - это было величайшим даром судьбы: и у культуры есть свой прогресс, особого рода, - без закономерности, без прямолинейности, без необходимости осуществления сознательно поставленных целей, - состоящий в накоплении результатов духовного опыта, в обогащении запаса духовных стимулов и творческих возможностей... Культура по своей природе трагична, и потому ей несвойственно протекать безмятежно, идиллически, без препон и опасностей: тогда ей грозит уже самая страшная и неодолимая опасность - быть незаметно, исподволь засосанной цивилизацией, как

1 Полный вариант доклада автора на XI Международной научной конференции по проблемам книговедения. - Примеч. ред.

2 Здесь и далее цифры отсылают к списку литературы, помещенному в конце статьи.

стр. 16

это и случилось последовательно с рядом европейских культур. Очутившись их наследницей, русская культура распоряжалась своими богатствами с истинно царственной свободой...

Чем зрелее культура, тем отчетливее выступает ее трагическая проблематика, тем неотразимее она навязывается сознанию - и тем настоятельнее потребность освободиться от угнетающей дух тревоги...

Исключительная, беспримерная свобода развития русской культуры, ее кажущаяся, внешняя неустроенность, неупорядоченность, наряду с ее предельным совершенством, - все это отнюдь не показатель каких-то неизменных свойств "русской души" (или "ame slave"): культура и есть творимая, становящаяся национальная душа; особенности же ее определяются социологическим строением нации. Для историка культуры только это имеет значение. С точки же зрения философии культуры важно другое. В том, что русская культура, в силу особых свойств строения русского общества, была "чистой" культурою; что Россия оказалась из всех стран европейского - христианского - культурного круга единственной, где культура лишь в малой степени затронула собою цивилизацию и потому не переродилась в цивилизацию; что поэтому она гибнет трагически вместо того, чтобы исподволь угасать в артериосклерозе; что тем самым она облагородила исход европейской культуры и что ее гибель служит залогом мирового Возрождения, немыслимого без великих потрясений, без мучительного осознания трагедии становящегося Духа, - историческая миссия России" (с. 147, 149, 157).

Второй отрывок заимствован из книги современного автора Б. А. Успенского (2). Он посвящен отношению к светской и духовной власти в России.

"Россия всегда была эксплицитно ориентирована на чужую культуру. Сперва это была ориентация на Византию, затем - на Запад. Реформы Владимира Святого, ознаменовавшие приобщение Руси к византийской цивилизации, и реформы Петра I, декларировавшие приобщение России к цивилизации западно-европейской, обнаруживают принципиальное сходство; реформы эти, в сущности, аналогичны по своему характеру - меняется лишь культурный ориентир. В одном случае провозглашается принцип "ex Oriente lux", в другом - "ex Occidente lux", однако в обоих случаях ценности задаются извне, и это с необходимостью предполагает сознательное усвоение чужих культурных моделей и концептуальных схем. Проблема старого и нового предстает при этом как проблема своего и чужого, культурное развитие осознается как освоение чужого опыта.

Однако, попадая на русскую почву, эти модели обычно получают совсем другое наполнение, и в результате образуется нечто существенно новое, - непохожее ни на заимствуемую культуру (т.е. культуру страны-ориентира), ни на культуру реципиента. В результате именно ориентация на чужую культуру в значительной степени способствует своеобразию русской культуры...

стр. 17

В результате ориентации на чужой культурный эталон в Россию приходят те или иные тексты (как в узком лингвистическом, так и в широком семиотическом смысле этого слова), тексты, служащие выражением усваиваемой культурной традиции. Однако эти тексты функционируют здесь вне того историко-культурного контекста, который в свое время обусловил их появление; более того, они и заимствуются собственно для того, чтобы воссоздать здесь соответствующий культурный контекст. Культурная установка, идеологическое задание опережают реальность и призваны собственно создать новую реальность.

Так, в частности, ориентация на византийскую культуру приводит к появлению определенных ритуалов, так или иначе связанных с концепцией власти; ...русские заимствуют ритуал и наполняют его содержанием. Естественно, что это семантическое наполнение не обязательно соответствует исходному содержанию. Так ритуалы, заимствованные из Византии или же созданные в процессе ориентации на византийскую культуру, получают на Руси новый смысл и способствуют формированию новых культурных концептов - в частности, специфических представлений о власти; если в обычном случае ритуалы отражают некоторую идеологию, то в данном случае они, напротив, формируют идеологию" (с. 5, 6, 7).

Цитируемые работы, несмотря на интервал между ними в 65 лет, объединяет идея о том, что своеобразие русской культуры определяется, с одной стороны, "социологическим строением нации" в процессе накопления "результатов духовного опыта" (П. М. Бицилли), а с другой, по мере его освоения, проявляется, в частности, в форме "специфических представлений о власти ... формируют идеологию" (Б. А. Успенский).

Обратимся вначале к литературе. Если это так, если эта идея соответствует действительному положению вещей, то ее развитие логично проследить на библиотечном примере, обращаясь к опыту общения русских писателей, писцов и переводчиков с зарубежной книгой, прежде всего с византийской, пришедшей на Русь вместе с христианством. Здесь необходимо пояснить, какой смысл вкладывается мною в понятие "общение с зарубежной книгой". Я понимаю его не упрощенно, т.е. не свожу только к прочтению книги читателем и его реакции на нее, а широко, подразумевая целенаправленный перечень мероприятий, в ходе которых осуществляется:

- выбор для перевода конкретной византийской книги богослужебного или светского содержания заказчиком;

- отбор переводчиков и писцов, владеющих языком оригинала;

- чтение и интерпретация переводчиком чужого текста;

- общение с другими переводчиками и писцами, имеющими опыт перевода;

- подготовка русского перевода;

стр. 18

- оценка качества перевода книги в целом или определенных ее мест на основе читательского восприятия.

Полагаю, что в процессе общения с зарубежной книгой многочисленные писцы, переводчики и писатели, исполнявшие заказы церковной или светской власти, предстают не только свидетелями, но и выразителями своего времени. Добавлю также, что в исследованиях по истории библиотечного дела вопросы общения с "чужой" книгой в Древней Руси специально не изучались. Поэтому к приводимым ниже фрагментам текстов нужно относиться как к иллюстрациям, подтверждающим точку зрения автора. Было бы интересно разыскать в литературе аналогичные исследования по анализу древнерусских текстов невизантийского происхождения и сравнить их с византийскими переводами. Тогда мы имели бы более полную картину общения русских писателей, писцов, переводчиков и читателей с зарубежной книгой.

Вот лишь некоторые факты, почерпнутые из работ Н. А. Мещерского, М. М. Копыленко, М. В. Бибикова, Д. Е. Афиногенова, З. Г. Самодуровой, О. Б. Творогова, свидетельствующие об общении с византийской книгой. Анализируемые в этих работах книги представляют особый интерес, так как имеют повествовательный характер и по содержанию не относятся к памятникам церковно-богослужебной письменности. Важно и то, что отдельные переводные произведения значительно больше по своему объему, чем оригинальные, и сохранились в многочисленных списках.

Исследования Н. А. Мещерского посвящены сравнению языка славянских переводов с языком их греческих оригиналов. Одна из его работ связана с анализом "Истории Иудейской войны" Иосифа Флавия, иудейского историка I в. н.э. (3). Вот что пишет Н. А. Мещерский:

"Это выдающееся произведение мировой литературы, написанное автором-евреем на греческом языке для римских читателей, громадное по содержанию и объему, было широко известно и распространено во всех европейских странах в эпоху Средневековья и неоднократно переводилось на языки западных и восточных народов. С большим мастерством оно было переведено и в Киевской Руси. Перевод был осуществлен не позднее начала XII века, причем с значительной долей вероятности можно предполагать, что перевод не должен быть моложе второй половины XI в. ...

Перевод был сделан, бесспорно, с греческого языка и соответствует той же самой редакции "Истории Иудейской войны", которая представлена в сохранившихся до нашего времени греческих списках XI-XV вв. ...

Однако в отличие от ряда других переводных произведений славянской письменности, которые слово в слово воспроизводят свой подлинник, перевод "Истории" был сделан с редкой для того времени стилистической свободой. Переводчик не только по своему выбору и разумению сокращал и упрощал текст переводимого им произведе-

стр. 19

ния, но и вносил дополнения. Одни из этих дополнений касаются содержания и приводят новые сведения об излагаемых в тексте событиях, другие носят главным образом стилистический характер. С их помощью переводчик достигал большей выразительности, делал свой труд ясным, понятным и доступным как по содержанию, так и по языку для своих современников. Именно поэтому перевод "Истории" и должен рассматриваться как один из важнейших литературных памятников переводной письменности Киевского периода, как один из ценнейших источников для изучения древнерусского литературного языка...

Древнерусский переводчик "Истории" оставил в своем труде многие слова подлинника без перевода. Подобного рода лексические грецизмы уже давно вошли в словарный состав славянских языков в результате издревле существовавших связей между греками и славянами... Это прежде всего слова церковно-религиозного характера, например ангелъ, апостолъ, архиерей, евангелие, псалтырь и т.п.; грецизмы "дискосъ", "потиръ" в переводе появляются только тогда, когда рассказывается о храмовых богослужебных сосудах. Слово "ковчег" переводится "кивотъ", когда речь идет об известном читателям из библии событии: о пленении сирийцами так называемого "Кивота завета", храмовой святыни древних иудеев. Слова "кесарьствие", "кесарьство", "кесарьствати" также употреблены переводчиком вполне уместно и кстати, поскольку во всех случаях повествуется о власти и правлении именно римских императоров - "кесарей".

...Заимствованиям из греческого языка, - заключает Н. А. Мещерский, - принадлежало значительное место в лексике древнерусского литературного языка. Эти заимствования, поскольку русские авторы ими свободно пользовались, сыграли положительную и прогрессивную роль в истории русского языка. Они обогатили наш язык не только обозначениями многих отвлеченных понятий, которыми беден был язык славян на первоначальной ступени своего развития, они способствовали выработке разветвленной системы синонимов и других изобразительных средств" (с. 246, 247, 260).

Еще один любопытный факт общения с книгой, касающийся "Истории Иудейской войны". В тексте на с. 253 - 254 помещен рассказ об ученых занятиях ессеев - представителей одной из главных сект в иудаизме. "Древнерусские читатели, - отмечает Н. А. Мещерский, - с особым вниманием изучали эти страницы, находя в древних ессеях прообраз современного им монашества. Из перевода же можно заключить, что старинные книги, которые так настойчиво разыскивали и "испытывали" ессеи, - это естественно-научные и историко-географические труды, приносящие пользу душе и телу" (4).

Интуиция не подвела древнерусских читателей, они были на правильном пути, обращаясь за подобными знаниями к Византии. Одним из основных источников естественно- научных знаний византийцев были труды античных

стр. 20

мыслителей, в которых разрабатывались математические и натурфилософские проблемы, и их ранневизантийских комментаторов. Как показывают исследования последних лет, курс обучения для жителей империи слагался из дисциплин литературного (тривиума) и научного (квадривиума) цикла (5). В состав научного цикла входило изучение арифметики, геометрии, музыки, или гармонии, астрономии и физики. Усвоение этих предметов способствовало усовершенствованию разума, т.е. развитию познавательных способностей и логического мышления.

В IX-X вв. в Византии появился ряд работ математического характера. К ним относятся сочинения Льва Математика: например, лекция об Евклиде, в которой он впервые для выражения арифметических отношений использовал буквы вместо цифр, и труды Михаила Пселла, в частности его трактат "О числах". Среди других ученых назову диакона Михаила Анхиала, который в основу своего преподавания положил изучение трудов Аристотеля, объясняя студентам его логику, диалектику, физику, метафизику, астрономию и метеорологику. До наших дней в большом числе сохранились списки учебника по космологии и географии Евстратия Никейского. Как теперь установлено, при его создании автор опирался на естественно-научные трактаты Аристотеля и сочинения Клавдия Птолемея, а также на произведения Эмпидокла, стоиков и других мыслителей древности.

Обстоятельный анализ византийских научных источников VII-XII вв., проведенный З. Г. Самодуровой, показывает, что знания о явлениях окружающего мира очевидцы той эпохи могли получить, читая и изучая труды античных мыслителей, оригинальные трактаты ученых, своих современников, учебные руководства по предметам квадривиума, богословские и литературные произведения или посещая занятия профессоров по математике, естествознанию и физике (6).

В контексте опыта общения древнерусского читателя с зарубежной книгой обратим внимание еще на одну публикацию З. Г. Самодуровой, где затрагивается вопрос о малых византийских хрониках (7). Эти хроники, распространенные на Западе, Востоке и среди славян, пишет автор, представляют собой хронологические таблицы, состоящие из кратких заметок с указанием числа лет, прошедших от одного события до другого, и числа лет правления царей. На Руси такие хроники назывались "летописцами вскоре", "летописцами вкратце", "летописцами вборзе". До нас дошло значительное их количество.

Проанализировав содержание малых хроник, З. Г. Самодурова заключает:

"...в кратких хрониках популярно и сокращенно излагалась "всемирная история". Эти малые хроники были как бы историческими справочниками, которые были доступны широким кругам грамотного византийского населения, давали общее представление об истории (в понимании средневекового человека) и удовлетворяли требования

стр. 21

византийских читателей в знании истории ...а именно: годы жизни потомков Адама, время правления судей Израиля, иудейских, персидских, египетских, римских и византийских царей, - т.е. те сведения, знать которые было необходимо каждому образованному византийцу. [Они] были своего рода школьными пособиями... [и] могли быть написаны учителями или учениками школ византийского периода и греческих школ, сохранившихся под властью турок... Небрежность письма, беглость начертаний, обилие сокращений, стремление поместить на небольшом пространстве большое количество текста свидетельствуют о том, что владельцы этих сборников писали для себя. Поэтому они стремились использовать каждый свободный лист и материал излагали кратко, выбирая то, что являлось, по их мнению, самым главным" (с. 146 - 147).

Возвратимся снова к памятникам переводной литературы, созданным в Древней Руси. Среди них "Александрии" (конец XI - начало XII в.) принадлежит особая роль. Как отмечал академик А. С. Орлов: "История Александра стала одной из мировых книг и всегда нисходила до массового обихода" (8). Степень близости литературного языка к живой разговорной речи всегда зависит от жанра. В условиях средневековья биографическая повесть с элементами фантастики, несомненно, должна была быть жанром, наиболее понятным народу и максимально приближенным к народной речи по своему языку. В этом отношении "Александрия" превосходит не только богослужебную и житийную литературу, но также и исторические хроники. Она оказала влияние на стиль, метафоры и художественные формулы многих памятников древнерусской письменности, в том числе и летопись XIII или даже XII вв. (9).

Исследования М. М. Копыленко, посвященные синтаксическим конструкциям "Александрии", дают возможность оценить высокую языковую культуру древнерусских переводчиков, которые творчески подходили к греческому оригиналу и максимально точно передавали содержание подлинника (10).

Аналогичному анализу М. М. Копыленко подверг перевод "Хроники" Георгия Амартола (11). Это же сочинение стало объектом литературоведческого исследования Д. Е. Афиногенова (12). Он подчеркивает, что популярность хроники у средневекового читателя доказывается, в частности, большим количеством сохранившихся рукописей (более 30), а также тем, что памятник был переведен уже в X-XI вв. на славянский и грузинский языки, причем приобрел широкую известность и на Руси - именно "Хронику" Георгия использует Нестор в исторической части "Повести временных лет". Кроме того, этот материал активно изучали позднейшие историки - "оттуда черпали почти все позднейшие хронографы" (13).

Наконец, отмечу еще одну современную коллективную работу, связанную с подготовкой академического издания "Изборника" Святослава 1073 г. По замыслу авторов, эта

стр. 22

публикация включает в себя и греческий текст византийского источника. Серию статей по выявлению греческого прототипа славянского "Изборника" написал М. В. Бибиков (14). Изучив путем пословного сличения текстов десять греческих рукописей, которые представляются списками византийского оригинала, он приходит к такому заключению: 1) прототип славянского "Изборника" обрел свои достаточно устойчивые формы уже на византийской почве и 2) формирование сборника в том виде, в каком он был положен в основу славянского перевода, следует датировать временем правления Константина VII Багрянородного, но во всяком случае до 17 декабря 920 г. (15).

В отличие от широко распространенных переводных сочинений, часть из которых упомянута выше, внимание О. В. Творогова привлекли четьи-сборники XII-XV вв. В составе изученных им 34 сборников были: жития, выписки из патериков, апокрифические сочинения, гомилии, праздничные и учительные толкования, фрагменты из вопросно-ответной литературы и даже фрагменты из перевода "Хроники" Георгия Амартола (16). "Именно такие сборники, - подчеркивает О. В. Творогов, - предназначены для индивидуального чтения (как можно судить по их составу и по взаиморасположению входящих в них памятников), дают возможность судить о читательских интересах их владельцев и переписчиков: отбор жанров, памятников, повторяемость определенных текстов - все это важные свидетельства для суждения о круге чтения древнерусских книжников XII-XIV веков" (17).

По результатам его анализа, соотношение своего и чужого решается в пользу последнего. Это, как можно теперь утверждать, был процесс естественный, поскольку произведения переводной литературы уже в XI-XII вв. разошлись по всем книжным центрам и оказались более конкурентоспособными сравнительно с русскими поучениями. Важно другое. Рядом с ними создавались оригинальные русские жития, повествовавшие о духовных подвигах соотечественников. "Первые русские жития (анонимное житие Бориса и Глеба, "Чтение о Борисе и Глебе" и "Житие Феодосия Печерского", написанные Нестором) убеждают нас в том, - заключает О. В. Творогов, - что древнерусские книжники в совершенстве овладели сюжетным инструментарием византийской агиографии, которую достаточно хорошо знали, и смогли создать в то же время самобытные и высокохудожественные произведения" (18).

Полагаю, что приведенного материала достаточно, чтобы согласиться с тем, что литература XI-XIII вв. была важнейшим источником формирования русской библиотечной культуры. Перейдем теперь от литературы к общим проблемам русской истории и истории русской культуры. При этом необходимо помнить, что древнерусская книжность была единственной формой передачи знания, а книжник выступал в ней еще и как идеолог.

Рассмотрим, как проявлялось "накопление результатов духовного опыта" (по терминологии П. М. Бицилли) в

стр. 23

отношениях церковной и светской власти. Это важно потому, что сама проблема взаимоотношения двух видов власти была задана русской культуре и русской истории ситуацией принятия христианства и крещения Руси князем Владимиром. В сочинениях того времени все авторы положительно оценили происшедшее. Красной нитью проходит в них тема одобрения союза церковной и светской власти.

"И совершив сие, [Владимир]... простерся далее, повелев и всей земле (своей) креститься во имя Отца и Сына и Святого духа, чтобы во всех градах ясно и велегласно славиться Святой Троице и всем быть христианами: малым и великим, рабам и свободным, юным и старцам, боярам и простым людям, богатым и убогим. И не было ни одного - противящегося благочестивому повелению его, даже если некоторые и крестились не по доброму расположению, но из страха к повелевшему (сие), ибо благочестие его сопряжено было с властью.

...Ты, ...исповедавший и веру утвердивший в него, не на одном соборе, а по всей земле сей, - и воздвигший церкви Христовы, и поставивший служителей ему. О, подобный великому Константину, ... тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же - на Руси: ибо Христос уже как у них, так и у нас зовется царем" (Слово о Законе и Благодати митрополита Киевского Илариона) (19).

Но только одобрения книжникам недостаточно. В "Повести временных лет" Нестор- летописец, выступая как идеолог власти, приводит сюжет, в котором показаны поддержка и признание князьями церкви.

"В год 1107... месяца августа в 12-й день... вернулись русские восвояси с победой великой, Святополк же пришел в Печерский монастырь на заутреню на Успенье святой Богородицы, и братия приветствовала его с радостью великою, говоря, что враги наши побеждены были молитвами святой Богородицы и великого отца нашего Феодосия. Такое обыкновение имел Святополк: когда шел на войну или куда-нибудь, то сперва поклонится гробу Феодосиеву и молитву возьмет у игумена печерского, только тогда уже отправится в путь свой...

В год 1108. Заложена была церковь святого Михаила Златоверхая Святополком князем... при Феоктисте игумене... и стал побуждать Феоктист князя Святополка вписать имя Феодосия в синодик. Богу так было угодно. Святополк же рад был, пообещал сделать так, ибо знал о житии его. И начал Святополк возвещать о житии Феодосьевом и велел вписать его в синодик, что и сделал митрополит - вписал его в синодик. Повелел же митрополит по всем епископьям вписывать Феодосия в синодик. Все епископы с радостью вписали и поминают его на всех соборах" (20).

Характер таких отношений между князем и церковью М. С. Киселева называет отношениями "отеческого сотрудничества" (21). Они существовали на Руси до монгольского нашествия. Причину такого сотрудничества ав-

стр. 24

тор видит в нераздельности полномочий, когда обе власти вынуждены действовать параллельно. "До тех пор пока власть была одна (княжеская), ее компетенцию определять было не обязательно. Действовало обычное право. Появление второй власти потребовало разграничения сфер влияния... Поэтому до поры князь и епископ, князь и игумен того монастыря, в который он вносил вклад, слишком тесно связаны общим интересом, имеющим прежде всего политическую природу. Данный интерес и формировал идеологическое служение первых русских книжников", - заключает М. С. Киселева (22).

Процесс разделения властей тормозился междоусобными конфликтами и войнами. В этих условиях литературе нужен был положительный пример. Его поиски воплотились в образе князя-миролюбца, придерживающегося "христианского завета послушания старшим". В сказании о Борисе и Глебе есть такой эпизод:

"...Борис возвратился и раскинул свой стан на Альте. И сказали ему дружина: "Пойди, сядь в Киеве на отчий княжеский стол - ведь все воины в твоих руках". Он же им отвечал: "Не могу я поднять руку на брата своего, к тому же еще и старшего, которого чту я как отца"" (23).

Непослушание князей ведет к бедам, гневит Бога. Летописные повести о монголо- татарском нашествии дают нам множество примеров (24).

"За умножение беззаконий наших привел на нас Бог поганых, не им покровительствуя, но нас наказывая, чтобы мы воздержались от злых дел. Такими карами казнит нас Бог - нашествием поганых; ведь это бич его, чтобы мы свернули с нашего дурного пути" (с. 97).

"За грехи наши Бог напустил на нас поганых; ведь Бог, в гневе своем, приводит иноплеменников на землю, чтобы побежденные ими люди обратились к нему; а междуусобные войны бывают из-за навождения дьявола... Но мы возвращаемся к злодеяниям, как псы на свою блевотину, и как свинья постоянно валяется в греховных нечистотах, так и мы живем" (с. 125).

Здесь необходимо дать небольшой комментарий. Несмотря на то, что татаро-монгольское нашествие резко затормозило развитие древнерусской культуры, оно было не в состоянии изменить общественную функцию Русской церкви и ее учреждений. Это очень скоро поняли преемники Батыя и предоставили православному духовенству право осуществлять духовное руководство, что вылилось в создание самостоятельной епископии в Сарае и получение собственного ярлыка от хана. Не сразу наметились изменения и в структуре иерархии светской и церковной власти, однако эпоха Киевской Руси постепенно уходила в прошлое. "Самостоятельность русской церкви, - подчеркивает. М. С. Киселева, - выразилась в том выборе, который был сделан в конце XIII - начале XIV в., времени усиления Ростовского княжества, соперничества Москвы и Твери, а также усобной войны в русских землях. В свое время князь Владимир выбирал веру, теперь же свой вы-

стр. 25

бор делала церковь, рассчитывая на силу и мощь одного княжества среди усобиц и ордынских набегов... Книжники не могли не отразить в своих произведениях эти противоречия. Причем чем более укреплялось Московское княжество, тем настойчивее представлял его интересы книжник как православные и общерусские, а потому освященные церковью" (25). Что касается Московского княжества, то о нем написано так много, что я ограничусь ссылкой на заключение историка А. Е. Преснякова: "Величие быстрого роста Москвы, новое ее значение в национальной и международной жизни требовали идейного осмысления. Оно и было выработано в ряде книжных теорий (выделено мною. - В. Л. ) церковно-политического и всемирно-исторического характера. Москва, по смыслу этих теорий, занимает высокое место в судьбах христианского мира" (26).

Представленный материал, на мой взгляд, дает достаточно оснований для подтверждения тесной взаимосвязи между формировавшейся русской историей, русской культурой и русской библиотечной культурой и, в частности, духовной и светской властью (27). Можно утверждать также, что своеобразие русской библиотечной культуры с момента ее зарождения проявлялось в двух аспектах. С одной стороны, оно нашло отражение в активном использовании русскими книжниками зарубежного опыта и прежде всего византийского, а с другой - в том, что и книжная, и библиотечная культура на Руси изначально развивались на основе тесных отношений с высшей властью.

Возникает естественный вопрос: как же изучать с учетом этих особенностей библиотечную историю и библиотечную культуру? Будем исходить из того, что каждая библиотека живет "двойной" жизнью.

Одна - эмпирическая, т.е. реальная, повседневная, бытовая. Ее можно наблюдать, ее можно описывать и изучать. В этом смысле любая библиотека является зеркалом общества, поскольку она отражает существующий во времени уклад жизни. Если задаться целью и пойти по пути выявления и описания возможно большего количества библиотек, состава их книжных собраний, справочного аппарата, то исследователь получит необходимый эмпирический материал для последующего обобщения. В частности, такого рода материал содержится в цитируемых работах П. К. Симони, Н. К. Никольского и других авторов. К ним обязательно следует добавить специальные исследования XIX в. С. П. Шевырева (28) и Н. С. Бокачева (29). Эта работа продолжается и сегодня в основном историками и филологами Москвы и Санкт-Петербурга. К сожалению, ей недостает системности, так как отсутствует координационный центр, который осуществлял бы общее руководство, планирование и финансирование между всеми участниками.

Другая жизнь библиотеки скрыта от прямого наблюдения, она протекает глубоко внутри. Познать ее можно только через отношения конкретной библиотеки с влас-

стр. 26

тью, с другими библиотеками и учреждениями, изучая их взаимодействие, движение фондов, функции и место в обществе. По сравнению с эмпирическим описанием, эта сторона исследований более сложна и находится еще в начальной стадии. Мы располагаем, по сути, только одной обстоятельной работой такого рода. Это исследование Н. Н. Зарубина, опубликованное еще в 1924 г. (30). На основе данных 80 описей древнерусских библиотек он проанализировал применение форматного принципа к расстановке книг в книгохранилищах северного и центрального регионов, а также северо- запада и юго-запада. Заслуживает внимания один из выводов, к которому пришел автор: распространение форматного принципа расстановки в русских библиотеках XV-XVIII вв. вызвано "усиленным чтением книг" (с. 229). Это заключение Н. Н. Зарубина содержит для библиотековеда, несомненно, ценную информацию, свидетельствующую о том, что в книгохранилищах функция обслуживания становится основной. Подобные выводы носят долговременный характер.

Из более поздних материалов выделю итоговую статью Н. Н. Розова, в которой описывается довольно разветвленная миграция книг библиотеки Новгородской Софии и делается попытка ее реконструкции (31).

Возвращаясь к теме о "двойной" жизни каждой библиотеки, подчеркнем, что если исследователь соединит проявления этих двух разных жизней в рамках одной работы, то результат может оказаться нетривиальным. Но и тогда, естественно, не все будет ясно. Здесь имеется в виду следующее.

В описанной нами ситуации создается теоретическая возможность двойного "прочтения" библиотеки. В одном случае она, являясь конкретным учреждением, выступает субъектом текста и мы изучаем ее как конкретный феномен культуры, в другом - библиотека рассматривается уже в качестве элемента более общей библиотечной системы и анализируется на уровне контекста, в котором реально можно представить ее взаимосвязи и отношения. Библиотека интересна для исследователя уже не только своими ценными изданиями, но и связью с другими библиотеками. В таком взаимодействии она проявляется как составная часть библиотечного процесса со своим ритмом, динамикой, движением, ощущениями, которых нам очень недостает в наших историко- библиотековедческих исследованиях.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Статья вышла в свет в 1933 г. в журнале "Современные записки" (N 53. С. 297 - 309). В 1990 г. ее опубликовал журнал "Русская литература" (N 2. С. 134 - 154). Я цитирую работу П. М. Бицилли по изданию 1996 г. См.: Бицилли П. М. Трагедия русской культуры // Избр. тр. по филологии. М.: Наследие, 1996. С. 147 - 157.

стр. 27

2. Успенский Б. А. Царь и патриарх: Харизма власти в России (Византийская модель и ее русское переосмысление). М.: Школа "Языки русской культуры", 1988. 680 с.

3. Мещерский Н. А. К вопросу о заимствованиях из греческого в словарном составе древнерусского литературного языка: По материалам переводных произведений Киевского периода// Византийский временник. Т. 13. М., 1958. С. 246 - 261.

4. Мещерский Н. А. "История Иудейской войны" Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.; Л., 1958. С. 492.

5. См. подробный цикл статей по этой теме: Самодурова З. Г. К вопросу о характере источников естественно-научных знаний в Византии в VII-XII вв. // Византийский временник. Т. 53. М., 1992. С. 62 - 70; Т. 54. М., 1993. С. 49 - 61; Т. 55 (80), ч. 1. М., 1994. С. 127 - 131.

6. Самодурова З. Г. К вопросу о характере источников естественно-научных знаний в Византии в VII-XII вв. // Византийский временник. Т. 55(80). Ч. 1. М., 1994. С. 131.

7. Самодурова З. Г. К вопросу о малых византийских хрониках. По рукописям московских собраний // Византийский временник. Т. 21. М., 1962. С. 127 - 147.

8. Орлов А. С. Переводные повести феодальной Руси и Московского государства XII-XVII вв. М.: Изд-во АН СССР, 1934. С. 9.

9. Орлов А. С. Указ. соч. С. 12.

10. Копыленко М. М. Из исследований о языке славянских переводов памятников византийской литературы: Гипотактические конструкции славяно-русского перевода "Александрии" // Византийский временник. Т. 16. М., 1959. С. 82 - 91.

11. Копыленко М. М. Гипотактические конструкции славянорусского перевода "Хроники" Георгия Амартола // Византийский временник. Т. 12. М., 1957. С. 232 - 241.

12. Афиногенов Д. Е. Композиция "Хроники" Георгия Амартола// Византийский временник. Т. 52. М., 1991. С. 102 - 112.

13. Афиногенов Д. Е. Указ. соч. С. 102.

14. См., напр., список литературы к статье: Бибиков М. В. Рукописная традиция греческих списков прототипа Изборника Святослава 1073 г. // Византийский временник. Т. 53. М., 1992. С. 106 - 123.

15. Бибиков М. В. Рукописная традиция греческих списков прототипа Изборника Святослава 1073 г. (окончание) // Византийский временник. Т. 54. М., 1993. С. 106.

16. Характеристика состава этих сборников дана в статье: Творогов О. В. Древнерусские четьи-сборники XII-XIV вв. Статья первая // Тр. Отд. древнерус. лит. Т. 41. Л., 1988. С. 197 - 214.

17. Творогов О. В. Свое и чужое: Переводные и оригинальные памятники в древнерусских сборниках XII-XIV веков // Рус. лит. 1988. N3. С. 136.

18. Творогов О. В. Свое и чужое... С. 138; См. также об этом: Творогов О. В. Древнерусские четьи-сборники XII-XIV вв. Статья вторая: Памятники агиографии // Тр. Отд. древнерус. лит. Т. 44. Л., 1990. С. 106 - 225.

19. См.: Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. XI-XII вв. СПб.: Наука, 1997. С. 45, 49.

20. Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С. 293, 295.

21. Киселева М. С. Древнерусские книжники и власть // Вопр. философии. 1998. N 7. С. 127 - 147.

стр. 28

22. Там же. С. 130.

23. См.: Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. С. 335.

24. Там же. Т. 5. XII в. С. 93 - 131.

25. Киселева М. С. Древнерусские книжники и власть... С. 135 - 136.

26. Пресняков А. Е. Московское государство. 1500 - 1650 // История нового времени (1500 - 1910). Т. 1, вып. 14 - 15 / Под ред. проф. И. Пфлуг-Гарттунга. СПб., б.г. С. 723.

27. См. также об этом: Гольдберг А. Л. Историко-политические идеи русской книжности XV-XVII веков // История СССР. 1975. N 4. С. 60 - 77: Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе XIV-XV веков. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1986. 207 с.

Роль книжника расширялась. Он уже не только был учителем, но и давал оценку происходивших событий и деяний высших властей. Вот характерное наблюдение Н. С. Борисова: "Участие митрополичьей кафедры в идейном обосновании политических притязаний и прославлении военных побед московских князей в XIV-XV вв. было минимальным. Основную работу в этой области выполняли придворные книжники и "старцы" московских монастырей, тесно связанные с правящими кругами". (Указ. соч. С. 195 - 196). Так создавалась новая реальность в отношениях с властью.

28. Шевырев С. П. История русской словесности. Часть первая, содержащая введение и столетия IX и X. Изд. 2-е, умноженное. М., 1859. С. XXIX-CX.

29. Бокачев Н. Описи русских библиотек и библиографические издания. СПб., 1890. 316 с.

30. Зарубин Н. Н. Очерки по истории библиотечного дела в Древней Руси. I. Применение форматного принципа к расстановке книг в древнерусских библиотеках и его возникновение // Сб. Рос. публ. б-ки. Т. 2. Материалы и исследования. Вып. I. XV-XVII вв. Пг: Изд-во Брокгауз-Ефрон, 1924. С. 190 - 229.

31. Розов Н. Н. Искусство книги Древней Руси и библиогеография (по новгородско- псковским материалам) // Древнерусское искусство: Рукописная книга. М.: Наука, 1972. С. 24 - 47.


Новые статьи на library.by:
ЛИНГВИСТИКА:
Комментируем публикацию: История книги. Книговедение. О СВОЕОБРАЗИИ РУССКОЙ БИБЛИОТЕЧНОЙ КУЛЬТУРЫ


Искать похожие?

LIBRARY.BY+ЛибмонстрЯндексGoogle
подняться наверх ↑

ПАРТНЁРЫ БИБЛИОТЕКИ рекомендуем!

подняться наверх ↑

ОБРАТНО В РУБРИКУ?

ЛИНГВИСТИКА НА LIBRARY.BY

Уважаемый читатель! Подписывайтесь на LIBRARY.BY в VKновости, VKтрансляция и Одноклассниках, чтобы быстро узнавать о событиях онлайн библиотеки.