ПОРТРЕТ МАТЕРИ

Когда позвонила по телефону незнакомая женщина и сказала, что хочет меня видеть, я спросила, зачем именно я ей нужна. Помедлив, она ответила:

- Мне хотелось бы с вами поделиться.

В невнятности ее ответа чувствовалась застенчивая искренность, какую не спутаешь ни с чем. И потом это слово: "поделиться". Пережившие войну знают, что такое поделиться куском хлеба: в этом проверялась сущность человека. Бывает потребность поделиться горем, словно тяжкой ношей, и тогда на душе становится легче. Иногда неудержимо тянет поделиться радостью, чтобы вместе с тобой порадовался и кто-то другой. И так хочется порой поделиться мыслями, когда они нахлынут, обступят, и нет тебе покоя, пока не выговоришь все до конца...

Но чем же хотела поделиться со мной эта женщина? И, словно прочтя мои мысли, она сказала после первых минут знакомства:

- Я пришла не для того, чтобы рассказать свою жизнь. Но придется, видимо, начать с этого. Придется залезть глубоко и в прошлое, и в настоящее. Без этого я не смогу рассказать о маме. Моя жизнь и мама неразделимы. А пришла я, чтобы рассказать не о себе, а о ней. Это звучит запутанно, но потом вы поймете.

Она говорит, смущаясь, неловко сидя в кресле, а я стараюсь не смотреть на нее, чтобы не смущать еще больше. В общем я уже успела немножко ее разглядеть. На вид ей лет сорок с лишним, у нее вьющиеся каштановые волосы и блестящие глаза: когда она опускает голову, каштановые завитки падают ей на лоб и на шею, и она выглядит моложе. Но в углах ее губ две резкие линии, которые говорят о прожитых годах и о том, что не все годы были легки. И две эти глубокие безжалостные черточки делают ее много старше.

В ее рассказе я ничего не изменила, все события пересказаны мной такими и в такой последовательности, в какой они произошли. Но фамилии моей посетительницы я не назову.

Не назову, хотя по опыту знаю, что могут прийти письма, в которых читатели будут гневно обвинять меня в "анонимности" рассказа, требуя точного имени, точного адреса и доказывая, что без них все рассказанное выглядит неубедительным. Но посудите сами: как должна я поступить, если человек, доверивший мне историю своей жизни, не хочет, чтобы множество посторонних людей знали, что это случилось именно с ним?

Конечно, обращаясь в редакцию, человек допускает, что рассказанная им история может появиться в газете. И, возможно, даже ждет этого. Ждет, надеясь, что все, пережитое им, его боль, радость, сомнений, счастье могут заставить кого-то другого призадуматься, пристальней вглядеться в своих близких, в тех, кто живет рядом. Но имя свое человек хочет от праздных толков уберечь. Это его право, которое мы обязаны уважать.

ТАК ВОТ, моя посетительница свой рассказ начала действительно издалека: с первых дней ее замужества.

Она вышла замуж рано, еще на первом курсе института, и были они с мужем так дружны, так близки душевно, что, казалось, не существовало на свете силы, какая могла бы эту близость и дружбу разрушить. Все у них было общим: друзья, книги, увлечение музыкой, игра в волейбол, любимые фильмы, дальние поездки на велосипедах, любимые герои. Даже занимались они по одним и тем же учебникам: будущая профессия тоже была у них общей. По вечерам в их маленькую комнату стекались друзья - веселая молодая ватага, все знающая, вечно спорящая, в комнате стоял дым и гам, до хрипоты спорили о новой книге, новом спектакле, ставили новую пластинку, становилось невыносимо жарко, и тогда распахивали балконную дверь, и из комнаты в морозный воздух вырывались клубы табачного дыма и молодые, накаленные спорами голоса.

Вместе со всеми иногда приходила сестра одного из друзей - Рита. Обычно она сидела в углу, изумленно переводя с одного спорщика на другого голубые глаза с такими длинными светлыми ресницами, что, когда она взмахивала ими, глаза казались еще голубей. У нее были пышные волосы, персиковый румянец, и, в общем, ее можно было даже назвать красивой, если бы не отсутствие в ее чертах какого-либо выражения: особенность, придававшая всему ее лицу нарядную неподвижность фарфора. Весь вечер она обычно молчала. Друзья, посмеиваясь, шутили: "Опять придет Рита хлопать глазами". Но Рита все-таки приходила.

И вот в эту Риту влюбился муж моей новой знакомой. Человек, в котором жена, казалось, знала каждую мысль, каждое душевное движение. Ее самый близкий друг, неотделимое от нее сердце, самая близкая и дорогая ей душа. Влюбился в другую женщину, встречался с ней тайком, скрывая это от своей жены, с которой дружно и счастливо прожил несколько лет, вместе закончил институт, вместе начал работать.

В своей измене он сознался ей сам.

Оказалось, что о его неожиданном и непонятном романе с Ритой уже знали все друзья и все хранили его тайну. Жена восприняла это, как предательство. Ее жгло и терзало сознание, что вокруг нее все знали о ее унижении. Все, кроме нее самой.

Мир любви, дружбы, доверия рушился на ее глазах, она видела, как истлевает и гибнет то, что было ей всего дороже. Самый родной человек стал чужим, и вместе с ним стало чужим то, что ее окружало: стены, стол, книги, друзья. Она жила рядом с чужим человеком в чужой квартире. Это было нестерпимо.

Неожиданно появилась возможность поступить в Ленинграде в аспирантуру. И она уехала в Ленинград.

После ее отъезда к ним в квартиру тут же переехала мать.

Мать всегда жила от них отдельно, в поселке, где у нее был старый бревенчатый домик с небольшим участком, на котором с ранней весны до осени что- то поспевало, росло, благоухало, выбрасывало молодые побеги, наливалось соком и зрелостью. Мать жила там одна зимой и летом. Напрасно они убеждали ее проводить у них хотя бы зимние месяцы. Мать отказывалась: она любила свой дом, а своей самостоятельностью дорожила пуще всего.

Но теперь мать стала жить в их квартире. И с первого же дня там вместе с ней поселилось ожидание.

Мать ждала возвращения покинувшей дом женщины, скучала без нее, писала ей письма, пекла для нее домашние коржики и отправляла посылками в Ленинград. Мать часто ее вслух вспоминала, говорила о ней словно невзначай, но так, словно та вот-вот должна появиться в дверях; каждая вещь в квартире, прибранная и отмытая матерью до блеска, ждала хозяйку вместе с ней. Вечерами, как и раньше, приходили друзья, мать слушала бурные споры, терпеливо переносила чересчур громкую музыку, угощала всех ужином; гости с молодым аппетитом набрасывались на печеную картошку, селедку с луком и салат, которые были приготовлены точно так же, как их готовила уехавшая из дома женщина. И все понимали: это была та же самая картошка и тот же самый салат. Словно хозяйка этот дом не покидала.

Друзья бывали здесь часто. Но Рита при матери не приходила ни разу.

Мать вела в доме все хозяйство, а в свободные часы усаживалась с книгой в кресло. Она много читала, преклонялась перед Толстым, с нежностью говорила о Чехове, не пропускала ни одного интересного произведения в толстых журналах. Закончила она четыре класса сельской школы - это было все ее образование. Письма она писала удивительные: юмор переплетался в них с сердечностью и душевным изяществом. Молодых гостей ее присутствие не стесняло, а скорее радовало: от нее веяло уютом и добротой.

Но Рита среди гостей уже не появлялась.

Муж начал звонить по телефону в Ленинград; вначале беседы были короткими, постепенно становились все длинней. Близилось время аспирантского отпуска, мать сообщала в письмах домашние новости, звала поскорей приехать. Муж встретил жену на вокзале, - потерянный, виноватый, несчастный, такой же свой и близкий, каким был раньше. Все, что случилось, вдруг показалось наваждением, страшным сном. Ни боль воспоминаний, от которых содрогалась душа, ни горечь пережитого унижения не могли заглушить надежды, что прежняя жизнь вернется. Мать уберегла эту жизнь от разрушения, защитила ее своим крылом, мудрое материнское сердце знало, что если любовь сильна, она переживет и это. Настоящая любовь со многим может справиться. Настоящую любовь убить трудно.

И мать оказалась права рассказав все это, моя собеседница замолчала. Потом нерешительно произнесла:

- Я не сказала вам самого главного. Дело в том, что речь идет вовсе не о моей матери. Это мать моего мужа, моя свекровь. Но всю жизнь она мне ближе, чем моя родная мать. С первых же дней моего замужества она отнеслась ко мне, как к своей дочери. Я ей всем обязана. А когда у нас родились дети...

Это были двое мальчишек-погодков: когда младший еще лежал в коляске, удивленно разглядывая мир, старший уже бегал по дому, хватаясь за ножки стульев, падал, снова вставал и, топоча, бежал дальше. Его любимым занятием было взбираться со своего маленького стульчика на большой стул для взрослых и, дотянувшись до книжной полки, вытаскивать оттуда книгу и бросать ее на пол с ликующим криком "Ба-бах!" В доме появилась собака - эрдель-терьер по кличке Дружок; он радостно кидался на грудь каждому, кто приходил в гости, оставляя отпечатки больших грязных лап, и носился по комнате с громким, счастливым лаем. Родители получили хорошую квартиру, в ней хватало места всем.

Но мать вернулась в свой старый бревенчатый дом и по-прежнему жила там одна. Теперь ее уже звали не мамой, а бабушкой.

Мальчики рано начали читать, любили животных, упо-енно рассматривали книжки с картинками, где были изображены звери и птицы; картинки им так нравились, что они вырывали из книги всю страницу, чтобы полюбоваться ею еще. Потом оказывалось, что этой книгой был том энциклопедии. Родители огорчались, внушали сыновьям, что книги рвать нельзя, ставили том на место и тут же о происшествии забывали. Оба они уже защитили кандидатские диссертации, любили свою работу, мальчики с ранних лет привыкли к достатку, к интересным и шумным застольям взрослых, летом родители увозили сыновей в Прибалтику, у отца появилась машина...

Как и раньше, приезжала в гости бабушка, нагруженная корзинками с яблоками, банками, полными варенья или соленых грибков или хрустящей квашеной капусты. Мальчики восторженно бежали ей навстречу, душили в неуклюжих объятиях... Бабушка бросала беглый взгляд на поломанные дорогие игрушки, заброшенные на шкаф, на книги с вырванными страницами, видела, как внуки, надкусив яблоко, тут же его бросают, чтобы взять другое, показавшееся более вкусным... И однажды решительно сказала:

- Это лето ребята проведут у меня. Вы уезжайте, куда хотите, а мальчиков оставьте мне.

И когда наступили школьные каникулы, отец отвез двух сыновей в старый бабушкин дом. Ровесники детишек на школьные каникулы поехали кто куда: кто-то учиться за рубеж, кто-кто в детский лагерь, а наши герои все-таки остались в родных краях у бабушки.

В первый день мальчики спали до десяти утра. Проснувшись, они услышали за окном похожий на щебет говор и приглушенный смех. Сонные, в одних трусах, внуки вышли на крыльцо. Открывшееся им зрелище их поразило: бабушка перетаскивала от калитки к дому кирпичи, а ей помогала орава незнакомых ребят.

Чистые, яркие кирпичи горели на солнце. Ребята выстроились цепочкой, каждый брал в руки один кирпичик и передавал другому; бабушка, последняя р. цепочке, складывала кирпичи возле дома. Пока внуки, сонные и растрепанные, взирали на эту картину, последний кирпич был перенесен, бабушка повела своих помощников мыть руки, а потом все вместе пошли на террасу пить чай с молоком и вишневым вареньем. Попив чаю, ребята разбежались. Бабушка собрала со стола посуду, а внуки, помедлив, направились к сараю, где сверкали два новеньких велосипеда, привезенных для них отцом. День выдался теплый, солнечный, и ничего не могло быть лучше, чем прокатиться по просекам в рощу.

Они уже стояли у калитки, держа за руль велосипеды, когда услышали странный звук: "вжик...вжик..." Звук несся из угла у забора. Там стояла бабушка v спиливала с дерева ножовкой сухие ветки. Потоптавшись, внуки подошли, бабушка продолжала пилить. "Зачем ты это делаешь?" - нерешительно спросил старший. "Хочу протопить колонку в душевой. Допилю и перенесу туда всю охапку" - сказала бабушка и показала на крошечную розовую душевую в глубине участка. "Дай мне ножовку, я попробую..." - неожиданно для самого себя попросил внук. "Ну что ж, попробуй..." - великодушно согласилась бабушка.

- И он попробовал, - сказала моя посетительница. - А потом бабушка научила их, как подметав на участке дорожки, как вырывать сорную траву, рыхлить землю, пилить дрова, опрыскивать деревья, копать, поливать грядки из шланга и еще многому- многому другому...

Теперь ребята вставали рано, им нравилось возиться в земле, чувствовать ее тепло, вдыхать ее запах. Они узнали одно из самых прекрасных блаженств, о которых писал Метерлинк: блаженство завершенного труда. Узнали они и второе блаженство: ходить босиком по росе. О блаженствах рассказала им бабушка. Она любила Метерлинка.

Конечно, не обошлось без трудностей. Они начались тогда, когда бабушка, боясь, что внуки забудут за лето английский язык, стала усаживать их заниматься. Сама бабушка, естественно английского языка не знала.

Она пыталась проверять тетрадки внуков по словарю, училась вместе с ними, внуки сердились, кричали, что у нее плохое произношение, вскакивали из-за стола, потом садились снова, бабушка диктовала: "Ай эм э бой...", мальчишки ссорились с ней, все же писали, потом раздраженно долбили новые слова... Но за лето английский язык все-таки не забыли. И бабушка тоже выучила много английских слов.

На следующее лето мальчики сказали, что поедут только к бабушке. И снова отправились к ней в старый бревенчатый лом.

- Вы, конечно, поняли, что это было давно, - сказала моя собеседница. - Мальчики уже стали взрослыми, закончили институт, оба работают. Дело свое они любят, выросли надежными людьми, сердце у них веселое и доброе. Но вот что я хочу сказать: первый нравственный стержень, основу души заложила в них бабушка. Ни я, ни мой муж, а она, наша мать.

- А где она сейчас? - спросила я, страшась ответа. Годы идут, и кто знает, что могло случиться со старым человеком. - Где она сейчас? - тихо повторила я.

- Как где? - удивилась женщина. - У себя. По- прежнему живет одна в старом доме. И никуда переезжать не хочет. Мы были у нее в воскресенье. И знаете, где ее нашли? Посмотрите на фотографию - это муж ее снял...

Худенькая, легкая, как веточка, старушка стояла на крыше дома, держа в руке метлу.

- Прошлогоднюю листву с крыши сметала, - пояснила невестка. - На том ее и застали. И никого из нас на крышу не пустила. Вы, говорит, весь шифер мне переломаете, а я легкая, ко мне шифер привык...

Я всматривалась в старую женщину на фотографии, и мне показалось, что она похожа на мою мать.

Почему в незнакомом морщинистом добром лице мы вдруг видим родные материнские черты? Почему, почему сердце тогда сжимается от нежности и печали?