Поэт и прозаик с сильным литературным голосом, Виктор Шнитке [Viktor Schnittke] родился в 1937 г. на Волге. По матери немец, по отцу еврей, Шнитке остро ощущал свою сложную ментальность, отражая размышления в стихах. В зрелом возрасте жил, в основном, в Москве. Умер в 1994 г. во время поездки в Германию¹ . "Умер в родной Германии, похоронен в родной России"² .

Писал стихи на русском, немецком и английском языках. При жизни поэта увидела свет единственная авторская книга "Stimmen des Schweigens" ["Голоса молчания"], написанная на немецком языке³ . Снискавший в сравнении со старшим братом, композитором Альфредом Шнитке при жизни меньшую известность, Виктор Шнитке обладал глубоким поэтическим талантом, мировое признание которого постепенно приходит. Предметом анализа в данной статье является рассмотрение концепции книги В. Шнитке "Stimmen des Schweigens".

Книга предваряется предисловием автора под названием "Warum "Stimmen des Schweigens" ["Почему "Голоса молчания"], в которой В. Шнитке объясняет связь заглавия книги с её идейно-тематическим

¹ См.: Бельгер Г. К. Российские немецкие писатели. Биобиблиографический справочник. Алматы: Жибек Жолы, 1996. С. 112; Moritz A . Lexikon der rublanddeutschen Literatur. Essen: Klartext-Verlag, 2004. S. 172 - 173.

² Мельчук И. От друзей // Шнитке В. Стихотворения. Gedichte. Poems / Сост. и подгот. текст. Н. Леонтьевой, Н. Резниченко, ред. О. Клинг. М., 1995. С. 118.

³ См.: Schnittke V. Stimmen des Schweigens. Erzдhlungen und Gedichte. Moskau: Raduga-Verlag, 1992.

стр. 175

содержанием. Автор выделяет 5 значений "голосов" и "молчания" в книге: 1) молчание природы, голоса как открывание природы в её проявлениях, её "говорение"; 2) молчание как стеснённость, робость души, голоса как редкие высказывания души; 3) молчание как образ действия мёртвых, прежде всего родственников, голоса как их, через воспоминания живых получившая звучание речь; 4) молчание как длившееся десятилетиями молчание нации, к которой непосредственно относится лирический герой, голоса как знаки её дальнейшего существования; 5) собственное молчание и говорение лирического героя, которое для него и право и обязанность.

Перед нами редкий случай предварительного объяснения автором сути предлагаемой читателю книги. Предпримем расширение этого объяснения по заданным Шнитке линиям.

Лирический герой поэзии Шнитке пронзительно автобиографичен. Это человек, остро переживающий свою ментальную раздвоенность ("...Deutscher? Jude?" ["...Немец? Еврей?"]), вечную разлуку с умершими родственниками (см. стихотворения "Ein Menschenleben" ["Жизнь человеческая"], "Jetzt kann ich Durer werden..." ["Сейчас могу я стать Дюрером..."], "Vater, ich denke so oft an dich..." ["Отец, я так часто думаю о тебе..."]), одиночество ("Wer Gedichte macht, ist ein einsamer Mann..." ["Кто пишет стихи, тот одинокий человек..."]). Лирическое "я" философски переосмысляет в своём сложном внутреннем мире бытийные и бытовые впечатления. Герой ставит перед собой сложные задачи - идентифицировать своё национальное "я", услышать в себе и в мире подлинные голоса, вдохнуть в своём сознании жизнь в умерших родственников, освободить смущённую долгим молчанием душу.

Художественное пространство в поэзии Шнитке многолико, но дано в единой щемящей тональности, будь то локальные (место жительства в детстве - "маленькое место у большой реки" с "невымощенными переулками", "высоким забором", "старыми строениями"; раскинувшийся цыганский табор - "палатки", "костёр", "трава") или необъятные образы (купол неба, степь, панорама с ракурса солнца).

Человек у Шнитке научается слушать природу и затем обнаруживать отражения её тела и духа в предметах - например, видеть "гордо поднявший" голову тополь в полированной крышке стола, стоящего у окна.

Время для лирического героя относительно. Оно не линейно: на нынешний мир падает отсвет прошлого, из звуков прошлого на

стр. 176

глазах у настоящего рождается будущее. В прошлом, настоящем и будущем время подобно самому себе. Вечностью время наделяется благодаря искусству.

Пространство у Шнитке релятивно. Оно способно быть реальным в воображаемом мире и воображаемым в реальном. Реальность и видения порой сопрягаются в образах - экспрессионистски-страшном, антиутопическом ("Mir traumte, ich sollte als Letzter sterben / auf diesem verbrauchten Planeten" ["Мне привиделось, что я должен умереть последним / на этой исчерпанной планете"]) или идиллически-умиротворяющем ("Wir leben alle noch im Paradiese, / solang der Kranich stelzt im Tau der Wiese / und tief im Wald der keusche Sumpf erglanzt" ["Мы все ещё живём в раю, / пока журавль ходит на своих ходулях по росе луга / и глубоко в лесу блестит девственное болото"]). И реальные и воображаемые образы призваны напомнить человеку о том, что он часть природы. Реальное и воображаемое настолько сплетаются, что, воочию увидев ландшафт, лирический герой находится под властью дежа вю, пейзаж кажется ему до боли знакомым: "Sah ich das einst schon in Traumen? / Bestieg ich bereits jene Gipfel?" ("Osterreich-Visionen") ["Видел я это однажды в мечтах? / Поднимался уже на каждую вершину?" ("Австрийские видения")]).

Пространство и время создают хронотопический симбиоз - нередко пространство у Шнитке даже как бы переходит во время. Так, из бочки с "нежной дождевой водой" выглядывает лицо "предка" или "будущее, которое приснилось" лирическому герою; "снег" представляется "возвращением", "паломничеством" в детство. Порой благодаря пространственному мотиву, связанному в сознании лирического героя со временем (к примеру, "снег - прошлое"), происходит расширение хронотопа.

Путешествуя по собственной душе, лирический герой остаётся "слепцом", "нищим", "другим", "чужаком" ("Ich war auf Seelenwanderung..." ["Я был в путешествии души..."]). Странствуя по ландшафтам, герой научается находить себя, и в блужданиях по собственному внутреннему миру с целью постичь себя нередко уподобляет душу природе и вещному миру. Так, человек, обременённый грузом душевной тяжести, представляет, как через его сердце протекает самая большая европейская река - человек несёт на себе корабли, паромы, в кровь его проникает тёмный чугун, застывает и лопается ("Ich trage schwer..." ["Я несу много..."]).

Шнитке отдаёт предпочтение вечерней и ночной природе, особенно сумеркам как пограничному, зыбкому состоянию природы:

стр. 177

"Ich schwebe am schwiendenden Saum / des Tages, im Zwielicht, im Schatten / der nahenden Nacht, im Bereich, / wo Helle und Dunkel sich gatten..." ("Die Welt ist mir zweimal gegeben...") ["Я стремлюсь к исчезающей кайме / дня, в полумрак, в тени / приближающейся ночи, в область, / где свет и тьма соединяются" ("Мир был дан мне дважды...")]. Для Шнитке сумерки - это начало, состояние "накануне", некая инициация перед речью, диалогом, творением ("Der Anfang" ["Начало"]). Ночь - активное время для поэта. Вечное бездонное небо с молчащими о чём-то звёздами или без звёзд, ветры, уносящие с собой зиму, погасшие краски (они оживают, если назвать их именами) - пейзаж является предметом, свидетелем и соучастником творчества. Пейзажные картины тускнеют и потому, что чаще являются не реальными, а возникающими в дымке воспоминаний-мечтаний ("Das Bild erlosch, bevor ich fragen konnte" ("Ich sah die Herde von der Weide kommen...") ["Картина потускнела, прежде чем я мог что-то спросить" ("Я смотрел, как шли стада на пастбище...")]).

Однако диалог с природой возможен, и Шнитке доказывает это, слыша голоса природы - "травы, шепчущие в уши" ("Der alte Mann im Freien" ["Старик под открытым небом"]), "беспокойный шёпот и шелест листвы", вводящий в "тесный континуум медленного, уверенного в себе сентябрьского дождя", "далёкий призыв трав" под асфальтом. Услышать можно и молчание природы: "Ich sage Hoffnung und hore Verzicht im Schweigen der weiben Felder..." ["Я высказываю надежду и слышу отказ в молчании белых полей..."]. Адекватным символом диалога человека с природой становится вода, способная отражать. Это не только моря и реки, но и резервуары с водой - в мире Шнитке бытуют колодцы (отражение здесь своеобразное, слуховое: дети кричат и шепчут в колодец - отзывается эхо), бочка с дождевой водой. Колодец и бочка - одновременно и символы сопряжения времён.

Человек возвращается к природе, и парадоксальным знаком полного слияния с природой становится бездомный старик ("...war er Wermut, Kamille, Linde, / Falter, Vogel..." ("Der alte Mann im Freien")) ["...был он полынью, ромашкой, липой, / морщинами, птицей..." ("Старик под открытым небом")].

Природа способствует диалогу лирического героя и с прошлым: лужи хранят следы умершей матери героя, листва - дыхание предков ("Diese Pfutze im Gras..." ["Эти лужи в траве..."]).

Через всю свою поэзию Шнитке проводит образ человека искусства, тесно связанного с природой и вещным миром - поэта

стр. 178

(Лермонтов), композитора (Роберт Шуман), художника (Андрей Рублёв)... Тишина в Пятигорске - это послесмертное молчание и дыхание Лермонтова ("In Pjatigorsk" ["В Пятигорске"]). Избранному природой, напряжённо слушающему Шуману музыку "цитирует каждый мост на Рейне" ("Robert Schumann" ["Роберт Шуман"]). Иконы Рублёва - "как трава и листва, безмолвное "да" бытию" ("Im Rubljow-Museum" ["В музее Рублёва"]).

Тема контраста бытия и быта глубоко звучит в стихотворении "Menschen auf dem Maschuk" ["Люди на Машуке"]: люди на канатной дороге стремятся вниз, в город, в повседневность, туда, где не нужно искать смысл жизни.

Научившись общаться с природой и вещным миром, человек предполагает "узнать" другого человека, своего брата и единомышленника и научить этому других. Так, убеждённый, что собеседник видит в жестах потаённый почерк непознанных чувств и желаний, слышит весенний призыв трав под асфальтом, в старом мусоре видит картину вечности, лирический герой просит его теперь узнать человека ("Wenn der Asphalt dir vor die Fenster dringt..." ["Когда асфальт трещит перед твоими окнами..."]). Поэт за ночными бдениями не забывает, что где-то бодрствует шахтёр ("Im tiefsten Winter..." ["Глубочайшей зимой..."]). Лирический герой впускает в свой дом старика, стоящего перед дверью ("Da steht ein Greis vor der Tur..." ["Вот стоит старец перед дверью..."]), поёт вместе с другими людьми, рождая новую силу ("Ich singe in einem kleinem Chor..." ["Я пою в маленьком хоре..."]). Человек с человеком общается не только через голоса, но и через молчание: "Dein Schweigen spricht" ("Ich will dich nicht zum Sprechen zwingen...") ["Твоё молчание говорит..." ("Я не хочу принуждать тебя к разговору...")].

Особое пронзительное внимание в книге уделено родственникам - от далёких предков-крестьян до покойных родителей. Последние предстают в книге выпуклыми и полнокровными образами. Другие родственники, к примеру, дед, оставшийся умирать в Поволжье ("Wenn, fremd im Dorf meiner Vater..." ["Когда, чужой в деревне моих отцов..."]), или сестра ("Kдhne kamen mit Salz und Melonen..." ["Челны приходят с солью и дынями..."]), в книге только упоминаются.

Шнитке создаёт редкий по своей силе и пронзительности панегирик матери. Лирический герой испытывает жестокую боль из-за вечной разлуки с матерью, понимая, что "любимая мать" не узнает ни о его славе, ни о его падении. Силе образа матери заметно уступает образ возлюбленной, зачастую выступающей в роли

стр. 179

видения из прошлого ("Ein deutsches Madchen betritt mein Haus..." ["Немецкая девочка входит в мой дом..."]) или молчаливой слушательницы ("Du erwachst, von Winterlicht getragen..." ["Ты просыпаешься, тронутая зимним светом..."]).

Отец - образ более неоднозначный, чем образ матери, хотя встречается в книге реже. Первое и главное чувство лирического героя к отцу - несомненно, любовь, но любовь своеобразная. Если мать чаще видится молодой и самодостаточной, то отец - нередко старым и нуждающимся в помощи. Отсюда - желание поддержать отца, помочь ему. Отсюда - некоторое сопротивление молодого человека старому. Лирический герой отмечает, что отец его, еврей, в совершенстве владел немецким языком, даже предсмертное слово его звучало на немецком. В этом - дань жене-немке, глубокая любовь к ней. Но при этом сын восклицает: "Vater - die Wahrheit, du darfst mich nicht schonen: / bin ich dein Sohn, wenn ich Deutscher bin?" ["Отец - ведь это истина, что ты не можешь меня сохранить: / я твой сын, если я немец?"].

Разнонациональные корни для лирического героя - источник страданий, но в финале книги это и источник исцеления от этих страданий, радость обладания несколькими языками и культурами. Вопрос о национальной идентификации становится праздным: "...Deutscher? Jude? - Mubige Fragen" ["...Немец? Еврей? - Праздные вопросы"]. На протяжении книги лирический герой проходит сложный путь духовных метаний и исканий, в финале обретая успокоение в неслучайности всего сущего, двуязычии, снисходительности Бога, памяти о предках.

Шнитке награждает мёртвых родителей будущим. Так, рассматривая на групповом снимке лицо юной матери, лирический герой утверждает: "...schon damals du die ganze Zukunft in dir trugst" ("Eine Gruppenaufnahme") ["...уже в то время ты несла в себе всё будущее" ("Групповой снимок")]. Мать "верна будущему", "после неё не осталось ни капли горечи". Отдаваясь воспоминаниям и мечтам, лирический герой Шнитке дарит родственникам вторую жизнь, ибо верит, что жизнь даётся дважды - "действительность и мечта" ("Die Welt ist mir zweimal gegeben..." ["Мир дан был мне дважды..."])

Испытывая чувство смутной вины перед умершими родственниками (вероятно за то, что уцелел), лирический герой Шнитке интуитивно часть своей вины, возможно, перекладывает на отца. Но именно через образ отца лирический герой находит успокоение: обращение "Vater" в стихотворении "Vater, wie kommt es..." двупланово

стр. 180

(это и отец, и Отец, Бог), подобное сопряжение смыслов снимает острое духовное напряжение лирического героя. Религиозные мотивы, в основном, концентрируются во второй половине книги. Лирический герой констатирует, что "мы выдвигаемся из Библии" и "опять возвращаемся в этот мир, обратно в библейскую смерть" ("Wir treten hervor aus der Bibel..." ["Мы выдвигаемся из Библии..."]), упоминает имена Иисуса Христа, Иуды Искариота, Моисея, Адама (идентифицируя себя с ним в стихотворении "Diese Anstrengung..." ["Это напряжение..."]), использует мотив Эдема, обращается к Господу с просьбами о прощении человечества и снисхождении к нему.

Тема этнической принадлежности сводится не только к трагической судьбе родственников, но и к трагедии всех российских евреев и немцев - людей, у которых "родина и язык украдены", "дом сгорел", "в сердце - отречение и тление". Последняя капля горечи для отверженных государством - отношение ближних: в годы войны соседи сожгли забор вокруг дома, принадлежащего семье лирического героя. Возвращение лирического героя в город детства неоднозначно: он и не находит здесь родину ("Bin ich wirklich hier geboren? / Hat mich meine Stadt verloren? / Fraulein, ein Medikament / gegen Heimweh..." ["Я действительно здесь родился? / Мой город потерял меня? / Девушка, лекарство / от тоски по дому..."]), и находит её ("Die Vorvater bleiben da" ["предки остались здесь"]). Но "заблудившийся в чужих языках", "присоединившийся к чужим народам", "стоящий, смущённый, в чужом мире", лирический герой пьёт благодать "терпкого, строгого" немецкого языка и находит в нём "мечту и убежище", "прорыв к объяснению", "будущее" ("Wie ist mir diese herbe, strenge Sprache..." ["Что мне этот терпкий, строгий язык..."]).

Обретая возможность диалога с природой, человек научается узнавать себя и ближних. Лирический герой обитает в релятивном пространстве и времени действительности и мечты, получая тем самым возможность "воскрешать" мёртвых родственников, сопрягать прошлое, настоящее и будущее.

Двументальность, приносящая страдания лирическому герою Шнитке, воспринимается и как благодать, как особый дар генетического обладания двумя культурами.