Маршал Советского Союза К. А. Мерецков

1 мая 1917 года я стал секретарем Судогодского уездного комитета РСДРП(б) Владимирской губернии, затем командовал местной Красной гвардией, а после победы Великой Октябрьской социалистической революции возглавил военный отдел Судогодского исполкома Советов. До января 1918 г. этому отделу подчинялись красногвардейцы, а примерно в январе - феврале мы приступили к формированию добровольческих отрядов Красной Армии. На первых порах эти части почти ничем не отличались от отрядов Красной гвардии. Только назывались их бойцы уже красноармейцами, а руководители соединений, частей и подразделений - красными командирами, или, реже, красными офицерами. В нашем уезде да и в губернии вообще подавляющий процент бойцов-добровольцев составляли рабочие. Вооружены они были довольно слабо, воинским опытом почти не обладали. Тем не менее для подавления отдельных антисоветских мятежей и охраны порядка их сил хватало. Но вот началась иностранная военная интервенция, вспыхнула гражданская война. Для победы над врагом страна нуждалась в крупной регулярной армии. Правительство приняло решение об обязательной воинской повинности, и образованные в апреле 1918 г. военкоматы объявили призыв в одномиллионную армию. Владимирская губерния была включена весной в Московский, а потом в Ярославский военный округ. Не обошлось и без путаницы. Так, одно время от нас требовали сведений сразу московский и ярославский окружвоенкомы Иозефович и Ливенцев. Организация призыва; сбор военного имущества и инвентаризация; сведение новобранцев в подразделения; вооружение, политическое просвещение и обучение их; посылка соответствующих данных через губернский и окружной военкоматы в Мобилизационный отдел Всероссийского главного штаба - вот повестка наших июньских дней. В первую очередь мы старались направить в строй бывших солдат, чтобы упростить обучение. Однако последних не хватало. Пришлось призывать и не служивших в армии лиц. Далеко не все выполняли свой долг. Из ряда деревень крестьяне, особенно кулацкие сынки, убегали в леса. Они выкапывали из потайных мест принесенные ими с германского фронта винтовки, карабины и наганы и занимались бандитизмом, кое-где дезорганизуя нормальную работу сельских учреждений. Особенно разгорелся бандитизм в связи с проведением хлебной монополии, а потом - после организации в деревнях комитетов бедноты. Приходилось устраивать облавы, ставить патрули и прочищать леса.

В этих заботах дни летели, как минуты. Обычно сутки бывали загружены до предела. То сидишь над бумагами в военкомате, то скачешь по следам бандитской шайки, то проводишь занятия с новобранцами. Немало времени я уделял административной и партийной работе. Например, мне довелось принять участие в созыве и проведении уездного съезда комбедов. Вообще тогда фактически не имелось еще строгого разделения функций между различными партийными, советскими и хозяйственными органами. Данное обстоятельство вызывалось порой еще и тем, что каждый коммунист был на счету. Нередко одно лицо занимало по совместительству ряд должностей и обязательно вело еще общественную работу. Как ни приходилось порой тяжело, лучшей практической и политической школы не придумаешь! Это была прочная закалка на всю жизнь. Так шло воспитание миллионов беззаветных строителей социализма. Для меня тот период навсегда остался в памяти временем, окончательно слепившим из меня советского гражданина и давшим мне те организационные навыки, без которых я и шагу не смог бы ступить в своей последующей работе.

Каждый день газеты приносили ворох радостных и тревожных известий вперемежку. Об особо срочных новостях население извещалось в экстренных выпусках. Любой шаг Советской власти, любое продвижение вперед сопровождались не только очевидными всему населению успехами, но и новыми актами классовой борьбы со стороны ее недругов, внутренних и внешних врагов. До сих пор у меня стоят перед глазами фасады домов и заборы, облепленные листками с майскими, июньскими, июльскими чрезвычайными сообщениями: образование Грузинской республики после роспуска Закавказского сейма; мятеж чехословаков и захват Гайдой Новониколаевска и Войцеховским Челябинска, а потом Чечеком Пензы; наступление дутовцев за Южной Волгой; падение под ударом белочехов Самары; организация Реввоенсовета Восточного фронта; исключение меньшевиков и эсеров из Всероссийского ЦИКа; декрет о национализации промышленности; убийство Володарского; взятие чехословаками Уфы;

продвижение немецких войск на Дон и Северный Кавказ; самозатопление Черноморского флота; открытие V Всероссийского съезда Советов; убийство немецкого посла в Москве графа Мирбаха и мятеж левых эсеров...

Судогодский уком РКП(б) как раз обсуждал на своем заседании положение в Москве, когда телеграф принес известие о контрреволюционном восстании в Муроме. Сейчас мы уже знаем, что события в Муроме явились лишь эпизодом в длинной цепи восстаний, намеченных тогда эсерами в сговоре с белогвардейцами. Как известно, весной 1918 года монархическое офицерство, бежавшее на Дон, создало Добровольческую армию. Она двинулась на Кубань, сколачиваемая генералом Корниловым, а после его гибели - генералом Алексеевым. В то же время стала формироваться так называемая Северная добровольческая армия, политическим руководителем которой выступил Борис Савинков. Организатор террористических покушений на царских сановников, этот эсер после Октябрьской революции направил свои способности подпольщика против Советской власти. В городах Поволжья и Прикамья белогвардейцы и савинковцы сплотились в Восточный отряд под командованием бывшего полковника Сахарова и члена контрреволюционного "Союза защиты родины и свободы", политического комиссара Григорьева. Серией восстаний эти лица надеялись свергнуть власть трудящихся, сомкнуться с самарским КОМУЧем и подготовить падение РСФСР. Наиболее известно антисоветское восстание в Ярославле. Но для Владимирской губернии муромская трагедия, в масштабах всей страны прошедшая почти незаметно, оказалась болезненной.

События в городе развертывались так. В ночь на 9 июля вооруженные подпольщики, заранее распределившие обязанности в совещаниях на окских островах, напали на Муромский Совет, милицию и гарнизон. Застигнутые врасплох красноармейцы и милиционеры не сумели оказать сопротивление, были арестованы и заключены в тюрьму, а несколько коммунистов убито. Отстреливавшаяся до утра группа советских служащих отступила в сторону Селиванова. Руководитель находившегося в Муроме Высшего военного совета Республики М. Д. Бонч-Бруевич (брат управляющего делами Совнаркома) успел ночью на поезде выехать в Ковров. Днем мятежники объявили запись населения в Белую гвардию и созвали с демагогической целью ряд митингов. На улицах были расклеены листовки за подписью генерала Алексеева с фальшивыми сообщениями об удачных антисоветских восстаниях в Нижнем Новгороде, Касимове и Елатьме. Согнав на один из митингов рабочих железнодорожной станции и оцепив его, Григорьев попытался подкупить железнодорожников раздачей мешков с мукой и под конвоем повез двух их "представителей" приветствовать Сахарова как "спасителя" граждан от власти Советов. Сахаровские курьеры поскакали в окрестные деревни собирать воедино разрозненные кулацкие шайки, но успеха не добились. Партизанившие в глухих местах против пролетарских продовольственных отрядов, эти шайки начали к тому времени разбредаться, торопясь по домам. Дело в том, что губернская парторганизация ускорила проведение земельной реформы. В имениях 110 владимирских помещиков было конфисковано около полумиллиона десятин земли, и крестьяне усердно занялись ее переделом. Поэтому кулацким сынкам было тогда не до Мурома. Они боялись опоздать к дележу или страшились, что за их выступления Советская власть лишит их земли вообще. Так в Муром почти никто и не пришел. Неудачными оказались и рейды мятежников в соседние города. Одну группу, посланную в Навашино, отразили тамошние рабочие верфей. Другая, поехавшая в Ковров, побоялась сунуться в пролетарский город и ограничилась тем, что разобрала железнодорожный путь.

Но и в самом Муроме власть мятежников была непрочной. Так, они не сумели установить свой контроль над паровозным заводом, рабочие которого, в прошлом члены Красной гвардии, попросту не подпустили белогвардейцев к заводским воротам. На подавление мятежа уже на следующий день двинулись отряды с нескольких направлений: из Владимира, Меленков, Выксы, Кулебак, Судогды, Гуся и Коврова. Самым крупным был владимирский отряд. Губвоенком Лешко включил в него 250 преданных Советской власти бойцов, а политическим комиссаром партийная организация послала известного муромского большевика Тагунова. Вскоре Муром был взят в полукольцо. Отряд, посланный Оперативным отделом из Москвы, владимирцы и гусевцы атаковали белогвардейцев со стороны Курловского, судогодцы и ковровцы - со стороны Горбатки, остальные - с юга. Я не помню, чтобы враг сколько-нибудь организованно сопротивлялся. Во всяком случае, над моей головой не просвистело ни одной пули. Судьба Сахарова мне неизвестна. Ряд лиц, присоединившихся к восставшим не только по принуждению, но даже добровольно, был помилован. Городской митинг в освобожденном Муроме прошел с успехом; подавляющая часть присутствовавших приветствовала Советскую власть и проклинала мятежников. Григорьев сумел удрать в Казань.

Отряду судогодцев, участвовавшему в подавлении мятежа, так и не довелось отдыхать. Сразу же по возвращении я получил указание о формировании группы бойцов для подключения ее к Владимирскому отряду, выступающему на Восточный фронт. Командиром объединенного подразделения стал бывший царский офицер, активный борец за Советскую власть в 1917 году, Говорков. Меня назначили к нему комиссаром. Наше подразделение сопровождало 227-й Владимирский полк, которым командовал бывший унтер-офицер Кузнецов. Партийный комитет полка возглавлял стойкий коммунист Наумов, а политкомиссаром (или, кажется, заместителем) была

ковровская работница Настя Корунова. Через Тешу, Арзамас, Сергач и Шумерлю мы двинулись на Канаш, за которым впервые столкнулись с белочехами. Оттуда наш полк был переброшен несколько севернее, к Свияжску. Там мы вошли в состав левобережной группы 5-й армии, получив задание очистить местность от противника вплоть до реки Казанки. В то время в Казани кровь лилась рекой. Беженцы рассказывали, что ворвавшаяся в город белогвардейская "Народная армия" расстреливает поголовно всех попавших ей в руки коммунистов, почти без разбора - волжских матросов и через одного - рабочих. Следовало торопиться. С северо-востока на Казань наступала под командованием В. М. Азина Арская группа 2-й армии. Это облегчило действия нашей, 5-й армии, и командарм П. А. Славен, на мой взгляд, не очень-то решительный человек, наконец отдал приказ перейти в наступление. Чтобы сдержать натиск, белые решили опередить нас и двинули в контрнаступление группу генерала Пепеляева. Ее костяк составляли офицерские батальоны. С ними-то и довелось нам схлестнуться.

В ряды 5-й армии вошли различные красноармейские отряды, как местные, отступившие от Казани, так и направленные сюда с других участков. Особенно много было пролетарских и коммунистических подразделений, посланных на Восточный фронт по партийной мобилизации. Я встречал под Казанью тверичей и петроградцев, москвичей и туляков, нижегородцев и ярославцев. Позднее тот же метод комплектования был применен в других армиях. На Волге виднелись три балтийских миноносца и несколько вооруженных барж. При их артиллерийском содействии наша левобережная группа, которой руководил Я. Юдин, решительным ударом отбросила врага к самой Казани. Однако закрепиться мы не успели, и противник внезапной контратакой восстановил прежнее положение, а затем в тыл правобережной группы бросил офицерскую бригаду Каппеля. Из Казани поток беженцев не прекращался. Расслаиваясь на тонкие ручейки, он просачивался через линию фронта и доходил до красноармейских частей. Так мы узнали о продолжении казанской трагедии. Тамошние рабочие подняли восстание, но не рассчитали его срока, и оно было подавлено. Последовали новые акты зверства со стороны белогвардейцев. Только неделю наши братья не дождались Красной Армии, пав на городских улицах от руки врагов трудящегося народа.

Владимирцев расчленили. Большая их часть осталась на правом берегу Волги, принимая участие в наступлении на Верхний Услон. Оттуда, с холмов, уже видны были купола казанских соборов и Сумбекина башня. Отряд Говоркова продолжал продвигаться левым берегом, уничтожая мелкие группки и заслоны, выставленные противником. В этих стычках я получил свое первое настоящее боевое крещение. Они решили мою судьбу, показали мне, что мое место - в Красной Армии, вселили в меня уверенность и желание всю свою жизнь, если останусь жив, посвятить военной службе Советскому государству. Юношеская мечта о педагогической деятельности, к которой я навсегда сохранил огромное уважение, мало-помалу вытеснялась новыми планами. Планы эти созревали постепенно, в ходе суровых испытаний. Человек закаляется в сражениях. И, обходя на привалах отряд, чтобы подбодрить бойцов, как положено делать коммунисту и политическому руководителю, я не раз в те минуты думал про себя: "Помнишь, Кирилл, как когда-то ты, московский слесарь, прокаливал железные листы? Вот так теперь жарит тебя вражеский огонь".

Здесь, под Казанью, я впервые узнал, что такое обстрел тяжелыми снарядами. Гудит воздух. Взлетают фонтаны земли и осколков. Бойцы припадают к земле и отрываются от нее очень неохотно. Каждый стремится найти укрытие, зарыться поглубже и только потом, чувствуя себя в относительной безопасности, начинает оглядываться по сторонам. Особенно болезненно воспринимали отдельные красноармейцы налеты аэропланов. Абсолютное большинство видело их впервые в жизни. Сбросит бомбу аэроплан где-то за полверсты, глядишь, а цепочка бойцов дрогнула, некоторые поворачивают назад и почти все ложатся. Двое-трое слабонервных пускались в бегство при одном звуке жужжания пропеллеров. Другие старались не подавать вида, но с лица все же кисли. Так же реагировали на налеты и наши соседи слева и справа, Оршанский и Невельский полки. Умение воевать не приходит сразу. Это долгая и трудная наука, и не каждому она дается. Один становится настоящим военным со стальной душой и расчетливым умом. Другой превращается в хорошего штабиста, но под пулями празднует труса. Третий ведет себя отважно, однако не может командовать и руководить людьми. А четвертый вообще годен только на то, чтобы мечтать о ратных подвигах, лежа на диване. Увы, жизнь впоследствии убедила меня, что даже среди профессиональных военнослужащих имеются представители второй, третьей и четвертой категорий лиц. Сколько я таких перевидал, сосчитать трудно! И мне приятно сейчас думать, что человек, который своим личным примером и умными советами открыл мне глаза на то, каким должен быть командир, явно принадлежал к первой категории.

Я имею в виду Говоркова. Бывший офицер, он, не колеблясь, сразу же после Февральской революции поддержал большевиков. Честный по природе человек, умевший смотреть правде в глаза и доводить всякую мысль до логического конца, Говорков быстро распознал, на чьей стороне правда, и решительно пошел за партией Ленина. Его беседы со мной, рассказы о старой армии, о воинском искусстве, о принципах организации боевой работы были во многом для меня откровением. Они сыграли немалую роль в том, что я загорелся новой мечтой и на всю жизнь связал себя с воинской службой. В мальчишеские годы я полагал, что настоящий командир - это тот, кто

смел и силен, обладает громким голосом и здорово стреляет. Большевистская выучка помогла уяснить юноше, какое огромное значение имеет морально-политический фактор, идеология солдата. Теперь я шаг за шагом начинал постигать и кое-что еще, то, что может дать человеку либо систематическое военное образование, либо сама война.

К сожалению, недолго довелось мне шагать вперед бок о бок с новым другом. Как-то в начале сентября, перед очередным сражением за участок полотна железной дороги Казань - Арск, проверили мы вдвоем боевую готовность отряда, затем провел я беседу с бойцами, рассказал о состоянии здоровья Ленина, незадолго до того тяжело раненного эсеркой- террористкой, и уселись мы передохнуть. Командир взялся за письмо. Гляжу, что-то очень много он пишет. А раньше такой любви к переписке я за ним не наблюдал. Говорков перехватил мой взгляд и печально усмехнулся: "Пишу целых три письма: матери, брату и в газету "Известия". Чувствую я, что убьёт меня завтра. Вот и хочу я попрощаться с матерью, посоветовать брату стать командиром в Красной Армии и занять мое место, а народ попросить через газету отомстить врагам за мою смерть. Я служил раньше угнетателям трудового народа, потом нашел правильную дорогу и оправдался сам перед собой. Жаль только, что мало успел сделать. Пусть теперь другие поведут дело дальше".

Стал я отговаривать командира, пытался развеселить его, смеялся над предчувствием, стыдил. Ничто не помогало. Говорков был спокоен, но сумрачен. Попросил меня не мешать ему писать и погрузился в думы. Уселся за письмо и я. Хочу подобрать для моей Дуси фразы повеселее и пободрее, рассказать о том, как мы тут сражаемся и громим белогвардейцев, но ничего не получается. Все время лезут в голову слова Говоркова, и письмо выходит какое-то грустное. Вконец расстроенный, пошел я опять к нему и начал ругаться, что из-за него и я распустил губы. "А как ты сам чувствуешь, жить тебе завтра или нет?" - спрашивает он. "Никакой я смерти не боюсь и ничего такого не чувствую!" - "Ну, смерти и я не боюсь, - отвечает он, - а раз нет у тебя дурного предчувствия и письмо не получается из-за меня, не пиши ты сегодня, выбери другой день для этого".

Позвал я командирского адъютанта. Этот парень лихо играл на гармони, и я надеялся, что Говорков "отойдет". Однако он так и не уснул в ту ночь, ворочался, ходил проверять караульных и в свой черед и со мной. А ранним утром началось наступление. Офицерские батальоны вели залпами прицельный огонь, безостановочно строчили пулеметы противника, красноармейцы запинались, шли в атаку не очень энергично. Тогда мы подняли отряд в полный рост, встали рядом впереди него, сзади нас поставили знаменосца. Ребята запели "Вихри враждебные веют над нами...", и отряд двинулся вперед. Не прошли мы и нескольких шагов, как Говорков покачнулся. Я бросился к нему. У него из виска сочилась кровь. Не успел я послать за санитарами, как он скончался. А огонь усиливается. Что делать? Рядом никого из соседних командиров нет. Отступать? Зарываться в землю? Идти дальше? Бойцы смотрят на меня, кое-кто уже ложится. Я что- то закричал, что - не помню, и побежал к железнодорожной насыпи. Оглянулся: все бегут вперед, вроде бы никто не отстает. У насыпи залегли. Подползли ко мне ротные, спрашивают: "Товарищ комиссар, окапываться или мы тут ненадолго?" Я машинально оглянулся, как бы по инерции, но командира не увидел, сразу вспомнил вчерашний вечер, предчувствие Говоркова и с горечью подумал, что лучше бы такому совпадению не случаться.

Медлить в тот момент было нельзя. Как мог, поставил ротным задачу и сказал: "Как встану, вот и сигнал. Атакуем дальше!" Огонь стих. Только мы поднялись, видим, навстречу бегут золотопогонники со штыками наперевес; рты раскрыты, а звука не слышно. Сцепились врукопашную. Я расстрелял всю обойму во вражеских пулеметчиков; пулемет замолчал, а сзади него вскочила с винтовкой в руке какая-то фигура. Успеет выстрелить - каюк мне. Скакнул я через щиток "максима", чтобы двинуть врага маузером в лицо, и зацепился ногой. Падая, успел заметить, как тот взмахнул прикладом, и я почувствовал сильный удар в затылок. Потом - туман... Очнулся я от треньканья. Звенит в голове и снаружи. Приподнялся, гляжу - я на полке в санитарном вагоне, а по стеклу барабанит дождь. Значит, жив. А как там ребята? Как Казань?

Через день навестили меня товарищи. Принесли обнаруженное в кармане френча Говоркова письмо, в котором он призывал красноармейцев мстить белогвардейцам за его смерть. Страничка кончалась словами: "Деритесь за Советскую власть, в ней ваше спасение". А еще через несколько дней пришла весть, что Казань освобождена, и раненые, кто был грамотным, читали соседям по вагону свеженапечатанные листки со стихами:

Товарищи, ура!
Казань у нас в руках!
Играет солнышко на боевых штыках,
В груди у нас душа играет,
Белогвардейская вся сволочь удирает.
Красноармейцы наши - львы,
Душа за всех, ей-богу, рада!
Порой не отличишь героев из Москвы
От наших доблестных бойцов из Петрограда...

В Судогду прислали извещение о том, что меня ранило, и друзья поехали на железнодорожную станцию встретить бывшего военкома. Доктора предписали мне

длительный отдых и лечение, и меня увезли домой. Почти два месяца я отлеживался и приходил в себя на жидких губернских щах и хлебах. Понемногу молодость начала перебарывать хворобу. Все чаще я бродил по улочкам полупустого уездного городка, все чаще мог присутствовать на заседаниях укома, проводить агитбеседы с горожанами на политические темы, помогать военному комиссариату в его работе. И вот я почувствовал, что пора снова в строй. Врачи с сомнением покачивали головами, но мне не сиделось в тылу. Я днем и ночью видел себя в рядах наступающей Красной Армии. События летели с молниеносной быстротой. Вышла из мировой войны Турция. Корабли Антанты показались в Черном море. Открылся VI Всероссийский съезд Советов. Кайзер Вильгельм II бежал в Голландию, и возникло временное правительство Германской республики. Пришло распоряжение об упразднении комитетов бедноты. РСФСР аннулировала Брест- Литовский договор. В Омске Колчак произвел переворот... Мое место в такие дни, думалось мне, конечно, на фронте. Вскоре после того, как Судогда торжественно отметила вместе со всей освобожденной от врага частью РСФСР первую годовщину Великого Октября, я поставил перед укомом РКП(б) вопрос об откомандировании меня в распоряжение Ж. К. Блюмберга, в тот момент ведшего 5-ю армию на Уфу. Уком взамен предложил мне возглавить уездный всевобуч. Спор был перенесен в губернскую инстанцию, а там решили дело так, как не ожидал никто из нас, и направили меня в Академию Генерального штаба для получения систематического военного образования.

С этой академией произошла летом 1918 года нехорошая история. После подписания Брест-Литовского мира Советская власть, опасаясь возможного вероломного удара со стороны империалистической Германии, решила перебазировать из Питера и Москвы на восток ряд учреждений и ценное государственное имущество. Пока на западе создавалась вдоль демаркационной линии так называемая "завеса" - нечто вроде полевых пограничных полков Петроградского, Западного и Орловского военных округов, на севере, в центре и на востоке спешно формировались территориальные дивизии Московского, Беломорского, Приволжского, Заволжского и Приуральского (последние два потом слились) военных округов. Туда же эвакуировались многие заводы и военные предприятия, а среди учреждений, переведенных на восток, оказалась и Военная, бывшая Николаевская академия. Никто и не предполагал, что вспыхнувший вскоре чехословацкий мятеж охватит как раз те районы, которые считались глубоким тылом, и что здесь разгорится пламя гражданской войны. Академия разместилась в Екатеринбурге, неподалеку от здания, в котором находилось под стражей семейство Романовых. Белогвардейцы усиленно рвались сюда, чтобы, освободив Николая II, сделать его знаменем контрреволюции. Екатеринбург Красной Армии пришлось тогда сдать. Уральские рабочие успели в то время расстрелять представителей преступной династии, но, отступая, материальную часть академии с собой не прихватили. Это было досадное упущение, хотя и не такое по значению, как двумя неделями позже, когда, отходя от Казани, не вывезли в Москву золотой запас республики. Как известно, после освобождения Казани мы народных денег там уже не нашли, хотя через полтора года удалось все же часть их разыскать и возвратить трудящимся. Хуже получилось с генералами. Вступив годом позже в Екатеринбург, Красная Армия не обнаружила там даже духа бывшей академии. Ее эвакуировавшиеся в Казань кадры во главе с их начальником Андогским, как стало известно еще осенью 1918 года, перейдя на сторону белогвардейцев, в своей массе никогда более не служили Советской власти. Сам Андогский возглавлял в Томске колчаковскую академию, а позднее удрал в Маньчжурию.

Между тем страна остро нуждалась в военных специалистах. Те старые генералы и офицеры, которые уже работали на РСФСР, составляли лишь ничтожную долю имевшейся потребности. Да и доверяли отдельным из них после этой и некоторых других измен с опаской. А правительство выдвинуло осенью 1918 года план создания трехмиллионной регулярной армии. Кто же будет обучать ее? Кто станет командовать соединениями и частями? Были приняты решения об организации новой академии, ряда училищ, командных курсов и об укомплектовании их участниками Октябрьской революции и гражданской войны. Ввиду дефицита в кадрах и напряженного положения на фронтах думать о полном сроке обучения было бы нереально. Поэтому последний определили в шесть месяцев. Однако и его редко кто проводил без перерывов. Обычно люди, проучившись пару месяцев, а иногда и несколько недель, убывали в Действующую армию, чтобы потом возвратиться и доучиваться. Некоторым довелось курсировать так по три-четыре раза. Чаще всего зимой учились, а летом воевали, хотя были и исключения. Постепенно сроки обучения удлинялись, как бы наращивались. Это приводило к нежелательным последствиям, нерациональному распределению учебных дисциплин и нерентабельной трате времени. Но иного выхода в то время не было.

Мне пришлось учиться в академии в первый раз с ноября 1918 по май 1919 года. Ее слушатели жили на скудном пайке, ходили в плохом обмундировании, квартировали в почти не топленных помещениях, но обращали на все это мало внимания. Гораздо досаднее было, что академии не хватало элементарного оборудования, так как прежнее осталось за белогвардейской линией фронта. Руководство академии подскребало военные склады, посылало людей в канцелярии разных управлений и ведомств и всеми правдами и неправдами добывало подручные средства для ведения занятий: карандаши, циркули, карты, бумагу. Макеты изготовляли в мастерских, нередко при прямом

участии слушателей, среди которых было много бывших рабочих, мастеров на все руки. Писали на оберточной бумаге, на обоях или поперек строчек на страницах старых книг. Возьмешь, бывало, такую запись. Перед тобой лежит гимназическая хрестоматия, и ты читаешь стихотворение Фета: "Бледен лик твой, бледен, дева! Средь упругих волн напева я люблю твой бледный лик. Под окном, на всем просторе, только море, только в море волн кочующий родник". Повернешь книгу левым боком и видишь на четных страницах поперек строчек конспект лекции о битве Ганнибала и римлян при Каннах. Повернешь правым боком - на нечетных страницах расположился конспект лекции о материальном обеспечении современной дивизии в наступлении. Начальство торопилось, фронты требовали командиров, учебный план был жестким, и мы проходили сразу элементы военных знаний для кадетских корпусов, воинские дисциплины в объеме программы юнкерских училищ и высший курс военных наук для слушателей академий, причем как бы нескольких: Генерального штаба, общевойсковой, артиллерийской и т. д. Четкое разделение по специальностям началось гораздо позднее, хотя и тогда отдельные группы комплектовались с неодинаковыми целевыми установками.

Преподаватели наши были разнокалиберными. Одни из них являлись, по-видимому, недурными строевыми командирами, но читали лекции плохо. В академию они попали по приглашению Советской власти и теперь передавали подопечным те знания, которыми обладали сами, служа в старой армии. Другие были, наоборот, талантливыми лекторами, но не имели должного контакта с аудиторией, где вместо привычного для них избранного офицерства нередко сидели вчерашние рабочие, крестьяне или унтер-офицеры, многие с весьма слабой общей учебной подготовкой. Правда, почти все наши старые преподаватели обладали тем качеством, что они беззаветно любили военное дело, не мыслили себя вне своей профессии и вели поэтому занятия с искренней увлеченностью. Политическое их лицо тоже было неодинаковым. Меньшая часть твердо встала на сторону Советской власти и связала с ней свою судьбу. Еще меньшая часть ненавидела Советскую власть, однако не позволяла себе никаких выходок и не участвовала в антисоветской деятельности. Таких терпели за неимением лучших. Наконец, большинство придерживалось выжидательной позиции. Постепенно их корректное поведение перерастало в приязнь и честную службу не только по профессиональному долгу, но и по убеждениям.

Слушатели академии больше походили друг на друга, нежели преподаватели. Они прошли одну жизненную школу, как правило, трудовую; испытали, что такое тяжелые условия, гнет старого режима и буржуазно-помещичья эксплуатация; все горели желанием как можно скорее приобрести необходимые знания и применить их в борьбе с врагами Советской Родины. Этот энтузиазм позволял преодолевать повседневные трудности, а товарищеская взаимопомощь довершала остальное. Вот где я не раз вспоминал с благодарностью дореволюционные "Миусские классы для взрослых" и приобретенные там мною сведения об основах наук. Главное внимание зимой - весной 1919 г. мы уделяли топографии и штабной службе. Другие лекции были посвящены истории военного искусства, артиллерийскому делу, административному делу, фортификации и тактике. Кроме того, с учетом недостаточной общей подготовки некоторых слушателей, испытывавших в том нужду, велись занятия обычного школьного типа. Не хватало нам лекций по политической подготовке. Старые преподаватели были здесь беспомощны. При всей своей эрудированности большинство из них в политическом отношении выглядело в наших глазах младенцами. Малограмотный слушатель академии порой мог дать здесь сто очков вперед маститому профессору. Поэтому повышением нашего идейно- политического уровня ведала не учебная часть, а партийная организация.

Главную роль играло тут наше участие в повседневной напряженной деятельности большевистской партии и всей страны. Ситуация на фронтах, международное положение, практика "военного коммунизма", пролетарское движение за рубежом, партийная жизнь - вот что занимало нас в первую очередь. Время с конца осени 1918 года по конец весны 1919 года было так богато событиями, что простое их перечисление будет говорить уже само за себя: занятие Красной Армией Нарвы, Пскова, Двинска и Минска; Общегерманский съезд Советов; занятие Красной Армией Ревеля, Митавы, Виндавы, Харькова, Полтавы, Луганска, Екатеринослава, Оренбурга и Уральска; убийство германской реакцией К. Либкнехта и Р. Люксембург; открытие Версальской мирной конференции; образование Белорусской ССР; переход войска Донского к антантовской ориентации; амнистия ВЦИК членам небольшевистских партий; I конгресс Коминтерна и III Всеукраинский съезд Советов; переход в наступление белополяков и Колчака; занятие Красной Армией Южной Украины и Крыма; эвакуация войск Антанты из Одессы; кончина Я. М. Свердлова; VIII съезд РКП(б); возникновение Советских республик в Венгрии и Баварии; переход в наступление Деникина и белофиннов; бунт атамана Григорьева; первое наступление Юденича на Петроград...

Горячие споры разгорелись в академии при обсуждении VIII съездом партии военного вопроса. Насколько единодушны мы были, когда принималась новая программа РКП(б) и выносились решения о переходе к прочному союзу с середняком, настолько разноречивыми оказались точки зрения при разборе проблемы военных специалистов. Фактически у нас, в меньшем только масштабе, повторилось то, что имело место на самом съезде. Конечно, весь преподавательский состав стоял за мак-

симально активное использование специалистов, за регулярную, дисциплинированную армию и строго централизованное руководство ею. Среди слушателей произошел раскол. Часть пошла за "военной оппозицией" и требовала раз и навсегда отказаться от всего, что даже со специально технической стороны связывало бы новую армию со старой. Но эти товарищи остались в меньшинстве и у нас и на съезде. Основная масса слушателей, резко отмежевываясь от идеи беспартийного или, того хуже, антинародного военного профессионализма и не соглашаясь в то же время с оппозиционерами, настаивала на строительстве мощной армии современного типа, насквозь пропитанной коммунистическим духом и неразрывно связанной с делом большевистской партии. Соответствующая резолюция съезда была воспринята партячейкой с огромным удовлетворением. Это была та идейно-политическая и государственно-юридическая база, которая, по нашему почти общему мнению, лежала в основе всякой разумной и единственно необходимой военной работы.

Майские выезды на тактические учения совпали по времени с тревожной вестью об успехах врагов Советской власти на разных фронтах. Значительный контингент учащихся прервал свои занятия и в срочном порядке убыл в Действующую армию. В их числе находилась и группа лиц, направляемых на Южный фронт. Мой путь, в частности, лежал в район от Борисоглебска до донской излучины. Где-то там, на равнине, рассеченной руслами Вороны, Хопра, Медведицы, Чира и Северского Донца, находился штаб 9-й армии, куда я должен был явиться. Майскими днями, когда вокруг все цвело и зеленело, я прибыл в штаб Южного фронта, которым командовал тогда В. М. Гиттис. Отсюда мне предстояло пробраться в 9-ю армию. Я не случайно употребил слово "пробраться". Спокойно можно было ехать до Воронежа. А вся местность к югу от Воронежской губернии и вплоть до Приазовья представляла собой огненное море. Хотя линия фронта проходила где-то возле Ростова, 400-километровое пространство, лежавшее на пути к ней, разрывалось на клочья клиньями наступавших на север ударных группировок белогвардейских армий, восстаниями украинских бандитских атаманов западнее и севернее Донбасса, кулацкими бунтами между Лисками и Новохоперском и, наконец, казацким мятежом вокруг Вешенской. Чтобы попасть по назначению в район между Курталаком, Медведицей и Иловой, я со спутниками должен был продираться степями сквозь антисоветскую завесу всевозможных отрядов и отрядиков, почти не снимая руки с кобуры нагана. Столь запутанная ситуация сложилась здесь еще в апреле 1919 года. Южный фронт ранней весною прижал деникинцев к морю, но нанести последнего удара не сумел. Украинская Красная Армия была занята ликвидацией последствий иностранной интервенции на юго-западе республики, а в мае ее силы отвлекло восстание атамана Григорьева. Из центра лучшие красноармейские пополнения ушли на Восточный фронт, а Южный фронт оскудел людьми. Оснащенный Антантой Деникин сумел оправиться, сколотить мощный кулак и подготовиться к наступлению.

Тем временем в тылу 9-й армии, нависшей с востока над Ростовом, вспыхнул казачий мятеж. Вешенские, казанские и мигулинские станичники, разагитированные врагами Советской власти и обозленные недостаточно умелой и гибкой политикой работников местных Советов, взялись за оружие. 9-й армии наряду с 8-й пришлось выделить значительную часть сил на наведение порядка в собственном тылу. Подкрепления прислали также другие фронты и Москва. Повстанцы были взяты в кольцо, но не сломлены. А 6 мая Деникин перешел в наступление: Добровольческая армия генерала Май-Маевского двинулась через Донбасс на Украину; Кавказская армия генерала Врангеля - через Сальские степи на Царицын; Донская армия генерала Сидорина нанесла удар по нашей 9-й армии двумя кавалерийскими корпусами вразрез между 16-й и 23-й дивизиями и 25 мая прорвала фронт у Северского Донца. Сделать это было не так уж трудно, если принять во внимание, что 15 тысяч штыков и сабель, подчинявшихся командарму-9 Княгницкому, растянулись в одну линию на участке в 120 верст, от Константиновской до Каменской. Приказ Реввоенсовета Республики о переходе Южного фронта к обороне запоздал. Вскоре 3-й Донской казачий корпус, потеснивший соседа справа - 8-ю армию, вышел в район Миллерово, группа же войск генерала Секретева через Тацинскую, Милютинскую, Боковскую рвалась на выручку к казакам Вешенской и 7 июня соединилась с мятежниками.

Еще по дороге в самую дальнюю, стоявшую на крайнем левом фланге, у впадения Северского Донца в Дон, 14-ю дивизию, куда мне дали назначение, я встретился с командирами и бойцами нескольких других дивизий и познакомился с их настроением. У большинства оно было боевым, но кое-кто, особенно из 23-й дивизии, хандрил и валял дурака. Как мне показалось, это было связано с перемещением бывшего комдива-23 Миронова, который в то время где-то возле Саранска сколачивал красный казачий корпус из перебрасываемых туда отрядов хоперской бедноты. Старые товарищи с нетерпением ждали прибытия Миронова, который, по их словам, должен был "навести порядок" на Дону. В чем этот "порядок" заключался, я не очень понял. Но сопровождающие разъяснили, что Миронов, по взглядам типичный середняк, а в общем-то преданный делу трудящихся человек, находился раньше под влиянием эсеров и еще не обрел большевистского мировоззрения. Лично честный, он колебался, как колебалось до марта 1919 года большинство середняков. Провозглашенный VIII съездом партии курс на союз с середняком пока лишь начинал претворяться в жизнь. Когда он укрепится, говорили сопровождавшие меня лица, перестанут колебаться такие, как

Миронов, прекратится болтовня о "расказачивании" и сам собой затухнет вешенский мятеж. Возможно, думал я, но значит ли это, что мы должны ждать у моря погоды и не ликвидировать ускоренными темпами антисоветское восстание?

Как все это было непохоже на виданное мною раньше! Гражданская война продолжала давать свои уроки. Она учила меня не только в политическом, но и в чисто военном плане. Я убедился в этом, как только начал работать помощником начальника штаба 14- й дивизии, непосредственно подчиняясь начдиву Степину, комиссару Рожкову и начштаба Киселеву. А. К. Степин отнесся к моему приезду заинтересованно. Он долго расспрашивал меня о прошлой работе, об обучении в академии и характере занятий, о профессорах, многие из которых были знакомы ему по совместной службе в старой армии. Комиссар никак не реагировал на мое вступление в должность. К сожалению, как мне впоследствии показалось, он не реагировал и на более важные вещи, просто "присутствуя" при событиях. Начальник штаба без всяких околичностей сунул мне карту в руки и сказал: "Ваша задача - вести ее, наносить положение войск наших и противника и немедленно отмечать все изменения". На этом введение меня в курс дела закончилось, и в дальнейшем я общался с Киселевым сравнительно мало. Можно было подумать, что он заранее поставил крест на ценности сведений, которые я добывал. Не предвидел ли он, что молодой штабист не будет ему полезен?

А на мой взгляд, я действительно вначале не приносил никакой пользы. Установил я это в первые же два-три дня. Соберу свежие данные, нанесу на карту, тем временем пройдет несколько часов. Начинаю затем проверять информацию, так как на слово в таком деле тоже верить нельзя (ведь от этого зависит успех штабных и боевых распоряжений). Проверю - ничего похожего! Возможно, четыре часа назад обстановка была именно такой, но мы непрерывно отступали, причем довольно быстро. Все уже успело перемениться. Радио тогда еще отсутствовало, телеграфом в степи не воспользуешься, а телефонную связь не успевали развернуть. Пока размотаешь катушку с проводами, линия фронта уже сместилась; сматывай назад. Связисты так и делали, причем побросали значительную часть своего имущества, ссылаясь на казачьи налеты и темпы отхода. Как же установить расположение войск? Посыльных в моем распоряжении не было. А если бы я и добился их выделения, то все равно на их 20-километровые рейды в оба конца дислокации наших частей уходило бы столько времени, что картина успевала бы стать другой. Вот если бы я сам мог собирать информацию в войсках. Но для этого нужно бывать там, а я сижу на месте, прикованный к штабу.

Так прошло с неделю. Моя неудовлетворенность росла час от часу, и я решил уже поставить вопрос перед Киселевым, когда обстоятельства сами навели на новую дорогу. Как-то Степин с адъютантами и ординарцами выехал в бригады. В ожидании полезных сведений я пошел им навстречу. Увидев меня, начдив начал расспрашивать, как идут дела.

"Неважно! Я не справляюсь с канцелярской работой, да и толку от нее при такой постановке дела не вижу. Штаб опаздывает с регистрацией изменений. Поэтому в жизни обстановка одна, а на карте другая". "А вы умеете сидеть на лошади?" "Умею. И вообще люблю лошадей". "Ну, так вот тебе кобыла, - перешел начдив сразу на "ты" ("Вы" он говорил иронически-вежливо штабистам, предпочитавшим седлу стул), - поступай в мое распоряжение, скачи в войска и узнавай, что нужно".

Я поблагодарил за жеребца (а не кобылу; это начдив сказал полушутя, чтобы проверить меня: у нас были и такие, что путали жеребцов с кобылами), тут же оседлал его и отправился в бригады. Дело сразу изменилось. Приеду, узнаю, что произошло, и нанесу на карту. Киселев стал прислушиваться к моим сведениям.

"А откуда вы это взяли?" - спрашивал он вначале. "Сам видел", - говорю.

Не знаю, проверял ли он меня на первых порах после этого или нет, только теперь картой, которую я готовил, он пользовался часто. Степин тоже приглядывался к тому, что я делаю. Убедившись, что работа пошла, он ввел меня в круг лиц, постоянно окружавших его и поддерживавших связь с частями. Мне было поручено следить за 1-й стрелковой бригадой, в состав которой входил ряд подразделений интернационалистов. В дальнейшем я временно исполнял обязанности ее начальника штаба.

Между тем наше отступление на северо-восток, в сторону реки Бузулук, продолжалось, и шло оно без должного порядка. Не только академическая теория, совсем недавно преподававшаяся мне, но и простой здравый смысл подсказывал, как надо поступать. Раз весь фронт, включая наших соседей - 8-ю и 10-ю армии, отступает и сразу наладить оборону нельзя, выстави в арьергарде прочные заслоны и поставь перед ними задачу любым способом задержать противника. Тем временем отведи главные силы, собери их в кулак и займи новый оборонительный рубеж. А у нас случалось и по-другому. 14-й дивизии и без того было труднее всех, так как она отходила на север по самому длинному пути - через Цимлянскую, Нижне-Чирскую, Обливскую и Клетскую на Серебряково, описывая огромную дугу вдоль восточной излучины Дона. Вслед нам летели угрозы, а порой стреляли в спину. Местное население с нетерпением ждало прихода "своих". Особенно трудно приходилось интернационалистам. Вражеская агитация неустанно подчеркивала, что донцы "спасают родину от недругов России". Белая авиация сбрасывала над отходящими красными войсками листовки с псевдоречами Ленина, в которых говорилось о "гибели Советов". Порой попадались даже фальшивые экземпляры газеты "Правда", отпечатанные где-то в бело-

гвардейском тылу. В них содержались мифические сводки с фронтов, из которых явствовало, что Красной Армии - "конец".

Что же предпринимало в этих условиях новое армейское руководство? (В начале июня командарма П. Е. Княгницкого сменил Н. Д. Всеволодов.) На мой взгляд, ничего существенного. Политическая работа велась не столь успешно, как того хотелось бы. Во всяком случае, наша дивизия чувствовала ее слабо. Штаб армии отдавал противоречивые распоряжения, подчас исключавшие друг друга. Оборона должным образом не организовывалась. Нам спускали директивы вроде: "Отступаем в таком-то направлении". И все. Беги без оглядки, как можешь. Ни задач по налаживанию контактов с соседями, ни точных указаний о месте сосредоточения, ни информации о ближайших перспективах мы не получали. Читая сейчас переписку В. И. Ленина, мы видим, как тревожился Ильич. Вот его телеграмма Реввоенсовету Южного фронта: "...Есть сообщения о разложении в наших частях и полном отсутствии энергии местного командования". А вот телеграмма председателю Реввоенсовета Республики: "...По сведениям, хотя и не совсем проверенным, прорыв на Миллеровском направлении разросся и приобрел размеры почти совершенно непоправимой катастрофы"¹ . Только позднее мы поняли, почему все так происходило, когда обнаружилась измена. А пока что начштаба Киселев ходил подавленный. Комиссар дивизии Рожков вел себя пассивно. Начдив Степин не вылезал из войск, пытаясь личным примером подбодрить бойцов, хотя порой переходил допустимую грань риска.

К Степину я относился с большим уважением. Но его поведение тоже казалось мне не совсем правильным. Если бы начдив только недавно прибыл на фронт, его поведение можно было бы объяснить желанием снискать себе прочную боевую репутацию. Однако в дивизии его хорошо знали, видели в нем смелого, инициативного командира и признавали его авторитет. К чему же было тогда находиться постоянно в первой линии и нередко под густым огнем рисковать жизнью без особого смысла даже там, где легко обходились и без начдива? В любую минуту начдива могли вывести из строя. А он как бы подчеркивал, что ничего не боится. Но ведь в этом никто и не сомневался. А вот если поглядеть со стороны, то, пожалуй, кое-кто мог бы и подумать, что начдив просто страхует себя этим молодечеством от упреков за неорганизованный отход частей. Правда, из штаба армии мы подобных упреков не слышали. Новое армейское командование либо безмолвствовало, либо отдавало такие распоряжения, что глаза на лоб лезли. Я не имел еще тогда достаточного боевого опыта. И все же не раз задумывался над очевидной бессмыслицей некоторых приказов свыше. Особенно досадны они были потому, что положение оказалось крайне серьезным. Управление дивизиями в 9-й армии было нарушено. Боеприпасов не хватало. Тылы перемешались с первым эшелоном. Свирепствовали эпидемии. До трети личного состава армии валялось на повозках в тифозной горячке. Казалось, что вся степь вокруг, все деревья, курганы, трава, воздух и самое солнце насквозь провоняли запахом сулемы и карболки.

Меня очень тревожило также отсутствие должного контакта с местным населением. Я привык к тому, что Красная Армия и трудящиеся массы - это одно целое. А здесь на нас нередко смотрели, как на врагов. Отчасти тому виной были некоторые работники тыловых органов. В одной станице неумный службист запретил носить шаровары с лампасами; в другом месте станицу переименовали административным порядком в волость; в третьем заставили называть казаков крестьянами; в четвертом разогнали сельскую ярмарку; в пятом назначили станичным комиссаром пленного австрийца, плохо говорящего по-русски и не имеющего никакого представления о казачьих обычаях. Какой во всем этом был резон? Нам необходимо как можно скорее разбить опасного противника. А некоторые лица вместо того, чтобы решать важнейшие для Советской власти вопросы, занимались чепухой или вопреки строгим указаниям В. И. Ленина² без необходимости притесняли станичников в мелочах, издеваясь над дорогими для них пережитками старины, от которых нам в то время было, по сути, ни холодно, ни жарко. Понятно, конечно, откуда это шло. В каждом, кто помнил роль казаков до революции, кто испытал на своей спине нагайку этих охранителей царских порядков, рождались совершенно отчетливые чувства при одном слове "казаки". Но ведь коммунист обязан разбираться, когда и что следует делать. Да и большинство казачества было не виновно в том, что его темноту использовали во имя чуждых народу интересов. Воспитательная работа, верная политическая линия всегда стояли в Красной Армии на самом важном месте. Так можно ли было забывать об этом в столь ответственный момент?

Враг немедленно подмечал наши ошибки. Проходя через какую-нибудь станицу, мы не были уверены, что из-за угла не вырвется вдруг с гиканьем казачий эскадрон. Женщины- казачки и даже их дети, если рядом не оказывалось "иногородних", не давали нам точных сведений, оставляя расспросы без ясных ответов. Зато армия генерала Сидорина имела впереди себя тысячи глаз и ушей и располагала поэтому исчерпывающей информацией о всех наших передвижениях. 3-й Донской корпус, главные силы которого наседали сзади, выплеснул на арьергарды 9-й армии паутину из сотен казачьих разъездов. Прячась в оврагах и балках, они пропускали мимо крупные подразделения и налетали на мелкие отряды красноармейцев, разъедая наши позиции, как

¹ В. И. Ленин. Военная переписка (1917 - 1920). М. 1956, стр. 120, 138.

² См. там же, стр. 142.

язва. Если навести на степь бинокль с хорошим увеличением и понаблюдать внимательно, то за четверть часа можно было увидеть то там, то тут с добрый десяток групп внезапно выскакивавших как из-под земли чубатых донцов и снова быстро скрывавшихся. Нам явно не хватало своей конницы, чтобы успешно бороться с противником.

В этой связи приходит на ум сопоставление опыта первой мировой войны с гражданской. На полях мировой войны при определенном соотношении сил фронт устанавливался, вгрызался в землю и надолго застывал. Особенно характерно это было для боев во Франции. Шла позиционная борьба, в которой кавалерии нечего было особенно делать. Начали говорить о ее вымирании как отдельного рода войск уже в самом ближайшем будущем. Но вот вспыхнула гражданская война внутри одного государства. Понятия фронта и тыла нередко оказывались перевернутыми. Сплошной линии окопов, перепоясанных проволочными заграждениями, как правило, не наблюдалось. Взаимная борьба приобрела маневренный характер, с перемещениями больших масс войск на огромные пространства. И кавалерия возродилась, снова начав играть чрезвычайно существенную роль и определяя нередко исход сражений. Пока что нам нечем было тут похвастаться. Южный фронт Красной Армии к июню 1919 года уступал деникинцам по численности конницы примерно в два с половиной раза.

Надеяться на помощь со стороны соседей не приходилось. 10-я армия, оборонявшая Царицын, сама еле отбивалась от кавалерийских соединений врангелевцев. Находившийся при ней конный корпус Буденного перебросили в зону 9-й армии позднее. 8-я, 14-я и 13-я армии, располагавшиеся западнее, не имели сил даже для того, чтобы остановить полки белогвардейских добровольцев, шедшие через Украину, и потушить восстание Махно. Лозунг "Все на борьбу с Деникиным!" еще не был выдвинут, и резервы из центра пока прибывали в ограниченном количестве. Поэтому отступление продолжалось. К концу июня наша армия перебралась за русла Терсы и Елани. Ее арьергард- 14-я дивизия - отбивался от белых значительно южнее, в районе станции Серебряково. Как всегда, тут же находился начдив Степин, а с ним и мы, связные офицеры. Противник видел нас, как на ладони. Снаряды рвались совсем рядом. Одним из разрывов я был контужен. Степин, заметив мое состояние, начал что-то говорить мне, но я ничего не слышал. Тогда он показал рукой на ближайший населенный пункт и потянул повод моей лошади в ту сторону. Пришлось ехать туда. Вцепившись руками в гриву, чтобы не упасть, я еле держался в седле. По-видимому, обстрел продолжался; просто я временно оглох, поэтому ничего не замечал и только чувствовал порой, как лошадь дергается в сторону, наверное, пугаясь близких разрывов. Внезапно мы оба стали оседать на землю. С трудом выпростав ногу из-под седла, я увидел, что лошадь бьется, раненная осколком, вскакивает и снова падает. Кое-как я побрел дальше. Добравшись до селения, вошел в первый же дом. В горнице кто-то шевелился под одеялом. Оно откинулось; на постели лежала женщина и подавала знаки, чтобы я не подходил. Кажется, у нее был сыпняк. Рядом стояло ведро с молоком, но тронуть его я не решился, а показал жестом, что хочу пить. Женщина ткнула пальцем в сторону сеней. Там я нашел чистую воду, но, как только напился, совсем ослаб. Вероятно, сам заболел. В село каждую минуту могли ворваться казаки. Посидев немного на крыльце, я поплелся в сторону железной дороги и, дойдя до полустанка, свалился на бревна.

Отлежавшись, поднялся и почувствовал, что снова стал слышать, Сначала разобрал паровозный гудок, потом - отдельные голоса и крики. У полустанка остановился поезд, из вагонов полезли вниз красноармейцы. Я выяснил, что это прибыл из Царицына пехотный батальон для охраны железнодорожной линии в сторону Поворина. Назвав себя командиру батальона, приказал занять оборону на кургане, прикрывавшем полустанок с юга. Только пехота рассыпалась вдоль холма, гляжу, скачет Степин. "Что за отряд?" - спрашивает. Докладываю, кто это и какую задачу я поставил. Начдив одобрил распоряжение, поручил удерживать высотку, сколько сможем, и уехал. Тем временем показались белые. Несколько раз залпами мы отражали их атаки. Но вот патроны кончились. А на флангах замаячили вражеские всадники. Бойцы полезли назад в вагоны, и поезд двинулся на север. Командир батальона звал меня с собой, однако я не имел права оставлять данный участок, где могли еще оказаться какие-то наши подразделения, и решил пробираться степью. За полустанком щипал траву кем" то брошенный полуоседланный конь. Приманив его, я поскакал в сторону видневшейся на горизонте станицы.

Этот вояж тоже оказался для меня неудачным. Вскоре путь перегородила глубокая балка. Как я ни понукал лошадь, спускаться вниз она не желала, боясь крутизны. Оглянулся, а белоказаки уже невдалеке. Пришлось бросить лошадь и кубарем скатываться в балку. Там я залез в кустарник, пересчитал патроны к нагану и решил отстреливаться до последнего, но живым в плен не сдаваться. Казаки, спешившись, рыскали наверху и внизу, ругаясь, что "комиссарик куда-то запропал". Я хорошо слышал их голоса. Потом кто-то закричал, что видит телегу, и разъезд ускакал за ней вдогонку. Через некоторое время я вылез из балки и, оглядевшись, пошел к ближайшему хутору. Там обогнул дома со стороны риг и сараев и стал всматриваться. На улице виднелась повозка, а возле нее два человека. Одного из них я узнал: я ночевал у этого товарища, когда впервые попал в 14-ю дивизию; он ведал артиллерийским снабжением. Позвал я его, а он торопит меня рукой скорее подойти. Оказывается, это за ними гнался разъезд. Мы быстро перепрягли третью, лошадь и оставили хутор.

Через несколько верст показались наши отходящие войска. Меня положили на телегу, и я впал в забытье. Не знаю, сколько часов я так провалялся, а очнулся на станции Серебряково. Облился я холодной водой и стал выяснять, кто где находится. Оказалось, что вдоль железной дороги на Панфилово отходят две бригады, третья, по слухам, должна быть в районе хутора Сенное. Затем мне встретился комиссар штаба армии тов. Петров с женой. Он поручил мне отправить к А. К. Степину артиллерийскую конную летучку, а потом пробраться в Сенное и попытаться установить точное местонахождение третьей бригады. Отослав летучку (позднее я узнал, что она дошла по назначению), я взял лошадь и поскакал искать бригаду. Это была скачка с препятствиями в подлинном смысле слова. Несколько раз мне приходилось пережидать в оврагах, пока скроются казацкие разъезды, а возле Сенного я напоролся на один из них лицом к лицу. Решил пробиться. Рубака я в то время был не очень хороший, больше надеялся не на шашку, а на наган. На полной скорости пустил лошадь вперед, пару врагов свалил, сам получил колотый удар в руку и прорвался. Отстали от меня казаки уже близ самого хутора, не решившись показаться туда.

В Сенном я обнаружил командарма-9 Всеволодова и двух членов Реввоенсовета армии. Командарм стал меня расспрашивать, и тут произошел разговор, навсегда врезавшийся мне в память. Сколько раз потом я снова воспроизводил его мысленно, сколько раз перебирал все произнесенные слова, пытаясь установить, нельзя ли было уже тогда догадаться о том, что может случиться в дальнейшем! "Вы кто?" "Помнаштадив-14 Мерецков". "Что делаете здесь?" "Устанавливаю расположение нашей бригады". "Откуда прибыли?" "Со станции Серебряково". "Дорога туда хорошая?" "Скверная. Я вижу, возле дома стоит автомобиль. На нем не проехать, после дождя грязь выше колес". "Ну, ничего, проберемся. А вокруг спокойно?" "Вся местность запружена белыми разъездами, а вдали я видел крупные кавалерийские отряды". "Не может быть, врете!" "Как вру? Я только что дрался с одним разъездом, еле отбился". "Вы морочите мне голову. Вы трус! Сейчас я поеду этой же дорогой на автомобиле. Там и в помине нет никого. Белые могут быть в Серебрякове, но не здесь. Вот мы их обстреляем!" "Ехать этим путем нельзя, разве что вы собираетесь попасть к белым в плен. Тогда другое дело. В Серебрякове же стоят наши. Разрешите идти?" "Идите!" (И вдогонку пустил грубое выражение.)

Вслед за мной вышли члены Реввоенсовета и накинулись на меня: "Разве можно так разговаривать с командармом? Попадете под арест!" Я отвечал, что не попаду. Если он собирается сделать то, что сказал, то арестовывать придется кого-то другого. В Серебрякове - бригады Степина. По ним хотят стрелять. Они увидят, что стрельбу ведут отсюда, заметят в поле перед хутором белых, подумают, что и здесь белые, и откроют ответный огонь. Произойдет столкновение своих. "Вы бросьте эти разговорчики, - сказал один из членов Реввоенсовета (кажется, Б. Д. Михайлов). - Мы всерьез предупреждаем!"

Тут из дома вышел командующий армией и полез на колокольню стоявшей рядом церкви. Вижу я, что сейчас действительно он даст сигнал к стрельбе. Прошу разрешения у Михайлова объехать поле стороной, добраться до станции лесом и срочно связаться с нашими бригадами и с находящимся в Серебрякове тов. Петровым. Услышав, что я видел на станции Петрова, члены Реввоенсовета переменили тон и немедленно дали разрешение. Только я поскакал к лесу, как началась артиллерийская перестрелка. На счастье, гляжу, а опушкой бежит Петров со штабным знаменем в руке, за ним - его жена. Остановив комиссара, я рассказал ему о происходящем. Он помчался к колокольне вразумлять командарма, а я отвернул на другой конец хутора, нашел там бригаду и объяснил ее командиру, как лучше выбрать дорогу. Вскоре дали команду отходить на Поворино, и мы двинулись в путь.

Всю дорогу я отмалчивался, хотя и был страшно зол. Зато другие, не переставая, обсуждали случившееся. Свидетелей имелось немало, и никто не понимал, зачем командарму, не разобравшись, понадобилось через головы белоказаков, хорошо заметных с колокольни, бить по кому-то, кого он сам не мог разглядеть, да к тому же ему говорили, что это свои. А меня еще больше злило, что опять отступаем как попало. "В сторону Поворина" - что это значит? Ведь вся армия на одной станции не разместится. Кто будет прикрывать Новохоперск? А кто - Елань? А кто - путь на Балашов? И почему мы не обороняемся, не создаем промежуточных рубежей? Тянемся на север от Серебрякова вот уже всю вторую половину дня и ночь. Выполняем приказ точно, но тот ли это приказ, который нужен? Или же просто я не вижу всего со своей маленькой вышки, а армейскому начальству виднее?

Под утро, качаясь в седле и держась за повод, я задремал. Чувствую, трясут меня за плечо. Открыл глаза, а это члены Реввоенсовета. "Откуда вы знали, что Всеволодов собирался изменить?" "То есть как изменить?" - не понял я. "Вы не скрывайте, говорите все, что вам известно. У вас какие-то данные были?"

Я все еще не мог сообразить, что конкретно они имеют в виду, подумал, что они вернулись ко вчерашнему инциденту, и ответил: "Как там хотите, а я говорил, что думал. Если человек совершает нелепые поступки, вредные для нашего дела, и не прислушивается к донесениям, то объективно он помогает противнику. Конечно, тут недалеко до измены". "Теперь уже поздно сокрушаться об этом! - заскрипел зубами Михайлов. - Он у белых! А ты, парень, не сердись и скажи, откуда ты знал?"

Оказывается, командарм сбежал и переметнулся к врагу. Вот так история! Теперь понятно, почему вчера он так подозрительно вел себя! Наверное, давно замыслил измену, иначе 9-я армия по-другому строила бы при отступлении свои боевые порядки. Совершенно ошарашенный, я очень медленно свыкался со страшным и позорным известием. А члены Реввоенсовета все выспрашивали у меня какие-то сведения. Предстояло военно-судебное разбирательство обстоятельств дела. Они были рядом с предателем, да не один день, и проморгали измену. Им грозил трибунал или, того хуже, исключение из партии. К сожалению, я мало чем мог помочь. Повторил еще раз слово в слово вчерашний разговор с этим подлецом. Штабной писарь тут же записал сказанное, мы все расписались. С тех пор я и помню детали грустного и тяжелого эпизода. Не первая это была измена в Красной Армии. Но от того предательство не становится менее грязным.

Ближе к полудню я принял дела начальника штаба 1-й стрелковой бригады. Нам придали кавалерийский полк нашей же дивизии и приказали отбить у противника хутор Чумаковский, захваченный белоказаками той же ночью. Они загородили нам дорогу на Поворино. Нужно было сбить врага с позиции. Вдоль лесной опушки гарцевали донцы, стремясь побудить нас к неорганизованным действиям. Но мы спокойно изготавливались к атаке. Тогда противник решил упредить нас и сам пошел в атаку. Казаки мчались с гиканьем и свистом, свесившись с лошадей и уставив пики. Пехота заволновалась, нужно было воодушевить ее. Кавполк еще не успел развернуться и осаживал одним крылом. Чтобы рвануть другое его крыло вперед и прикрыть пехоту, комбриг, комиссар бригады и я выехали перед строем кавалеристов и дали шпоры. По копытному гулу и сотрясению земли я почувствовал, что красные конники мчатся следом. Сначала мы трое скакали рядом. А потом лошади озверели и полетели сами во весь карьер. Моя оказалась резвее других. Она вынесла меня резким рывком, а на все остальное понадобилось несколько минут. Стреляя на ходу из нагана, я уворачивался от нацеленных на меня нескольких пик. Казаки, тоже скакавшие на большой скорости, проскочили мимо, но один из них успел рвануть из-за спины карабин и почти в упор выстрелить. Я почувствовал, как обожгло голень. Сжимать круп лошади и держать ногу в стремени стало трудно. Два товарища, видя, как я сползаю с седла, подхватили меня на руки и отвели в сторону, потом разрезали сапог и кое-как забинтовали рану.

Белые отступили, 14-я дивизия пробилась к Поворину. До вечера мы преследовали казаков, а потом вернулись в Чумаковский. Мне час от часу становилось хуже. На хуторе нашелся фельдшер, но у него не было ничего, чем он мог бы вскрыть рану. Тогда он прокалил на огне стальной крючок. Товарищи зажали меня покрепче, чтобы я не дергался от боли, а старичок стал ковыряться в ноге и, наконец, подцепил застрявшую там пулю. Потом он наложил мне свежую повязку, боль постепенно утихла, и я уснул. Сутки я лежал в бригаде. Затем рана начала гноиться, боль возобновилась. В хату пришли друзья по бригаде и дивизии, приехал и Степин, назначенный командармом. Мы тепло попрощались, и меня отправили на операцию в госпиталь. Больше мне не довелось увидеть 9-ю армию. Находясь на излечении, я пытался следить за ее судьбой. Кое-что рассказывали случайно встречавшиеся бывшие сослуживцы. 9-я армия в июле 1919 года заняла позиции у Балашова, прикрывая дорогу на Ртищево. Осенью она, в составе уже Юго-Восточного фронта, снова двинулась на Дон, вышибала белоказаков из Новочеркасска, потом прошла на Кубань, откуда в составе Кавказского фронта повернула на запад и в 1920 году под командованием Уборевича сбрасывала деникинцев в Черное море.

(Окончание следует.)