3 июля 1872 года

Я прожил бурную жизнь, в которой было и хорошее и плохое, как, наверное, у большинства людей. Я всегда стремился к добру - для себя и для себе подобных; если же мне случалось совершить нечто дурное, то это было сделано, конечно, не намеренно. Я ненавижу тиранию и ложь и глубоко убежден, что в них главный источник всех зол и испорченности человеческого рода. Поэтому я являюсь приверженцем республиканского устройства, достойного честных людей, устройства естественного, отвечающего желаниям большинства и потому не нуждающегося в том, чтобы его навязывали с помощью насилия или обмана.

Будучи терпимым и не фанатичным, я не стал бы навязывать силой свой республиканизм, например, англичанам: если они довольны правлением королевы Виктории¹ - пусть так и будет, и в этом случае их правительство должно считаться республиканским. Оставаясь республиканцем, я все более убеждаюсь в необходимости временной справедливой диктатуры для тех народов, которые, подобно народам Франции, Испании и Италии, стали жертвами самого пагубного политиканства.

Все рассказанное мною в мемуарах может послужить истории, ибо я был непосредственным свидетелем большинства упоминаемых мною фактов. Я не поскупился на похвалы тем, кто пал в битвах за свободу. Большую сдержанность я проявил к живым, особенно к моим соратникам. Если же мне приходилось говорить о тех, кто нанес мне оскорбление, вызвавшее справедливое негодование, то я старался сначала умерить свой гнев.

Во всем, что я написал, я особенно боролся с духовенством, ибо в нем я всегда видел основу всякого деспотизма, всякого порока, всякого несчастья. Священник - это олицетворение лжи, но от лжеца недалеко до вора, от вора - до убийцы, и я мог бы найти у духовенства и другие подобные качества. Многие, я в том числе, полагают, что благодаря росту образования человечество освободится от язвы духовенства. Но те привилегированные, которые правят миром, разве не образованны они? И однако они оставляют мир в порабощении. Говорят: "Свобода для всех"² . И такое мнение распространено даже среди народов с хорошим управлением. Но неужели свобода и для этих пиявок, шакалов, убийц - духовенства? Ведь оно худшее порождение зла, зачумленная сорная трава человечества, ведь от него еще несет запахом сожженного человеческого мяса. Опора тронов, оно преуспевает там, где властвует тирания, подчиняя себе голодные толпы рабов. Но в свободных странах духовенство полагается

лишь на свободу, не требуя ничего больше - ни привилегий перед законом, ни субсидий. Рептилиям достаточно свободы: ханжи и тупицы не видят недостатки современного мира, а мошенникам, заинтересованным в сохранении невежества и суеверий масс, всегда будет раздолье.

Быть может, меня обвинят в пессимизме. Но тот, у кого хватит терпения прочесть то, что я написал, простит мне: я закончил ныне мой 65-й год жизни, и после того, как в течение большей части моей жизни я верил в улучшение человеческого рода, теперь, когда я вижу столько страданий и испорченности в этом так называемом цивилизованном веке, меня охватывает глубокое горе.

Из-за слабеющей памяти я, возможно, забыл упомянуть кого-либо из заслуженных и близких мне людей... Выдающиеся профессора Петридж, Нелатон и Пирогов³ , проявившие ко мне великодушное внимание, когда я был в опасном состоянии, доказали, что для добрых дел, для подлинной науки нет границ в семье человечества... Воздавая должное личным заслугам моих товарищей, я не претендую, конечно, на непогрешимость, и если мною допущена неточность, то это сделано, повторяю, без всякого умысла.

Я предоставляю здравомыслящим людям судить о том, является ли нормальным современное состояние общества (4 июля 1872). Ветры еще не очистили воздуха, отравленного зловонием трупов, а уже начинают подумывать о реванше. Люди страдают от всевозможных бед: голода, наводнений, болезней. Но разве это важно? Все вооружаются до зубов, все становятся солдатами! А духовенство? Это подлинный бич божий! В Италии оно держит трусливое правительство в состоянии самого жалкого унижения и преуспевает благодаря испорченности и нищете низов! Во Франции оно подталкивает к войне несчастный народ этой страны. А в Испании дело обстоит еще хуже: подстрекая к гражданской войне, духовенство возглавляет банды фанатиков и сеет повсюду ненависть.

Мы преданы миру, праву и справедливости. И все же нам приходится сказать в заключение словами одного южноамериканского генерала: "Война - истинная жизнь мужчины!"⁴ .

*

Прежде чем начать рассказ о моей жизни, я должен упомянуть о моих добрых родителях, чьи душевные качества и любовное отношение имели столь большое влияние на мое воспитание и физическое развитие. Отец мой⁵ , сын моряка и с раннего детства сам моряк, не обладал, конечно, теми познаниями, которые украшают в наше время людей его звания. В молодости он служил на кораблях моего деда, а потом стал водить собственные суда. Его состояние не раз подвергалось переменам, и мне нередко приходилось слышать в разговорах об отце, что он мог бы оставить нас более обеспеченными. Однако я глубоко благодарен ему и за то, что он оставил мне, ибо твердо убежден, что отец не пожалел ничего для моего воспитания, даже в то время, когда он находился в стесненных обстоятельствах и когда воспитание детей было, конечно, тяжелым бременем при его весьма скромном достатке. Если мой отец не дал мне более разностороннего воспитания, не обучал меня гимнастике, фехтованию и другим физическим упражнениям, то в этом виновато само время: тогда под влиянием наставников из духовенства предпочитали делать из молодых людей монахов и законников, чем достойных граждан, обученных полезному и мужественному делу и способных служить своей обездоленной стране.

Впрочем, отец горячо любил своих детей и потому боялся, как бы их не привлекло к себе военное поприще. Эти опасения моего дорогого отца, порожденные глубокой привязанностью, - единственное, что я могу поставить ему в упрек. Ибо из страха, что я слишком молодым столкнусь с испытаниями и опасностями моря, он вопреки моим склонностям не позволял мне до пятнадцати лет заниматься мореплаванием. Это не было мудрым решением. Ныне я убежден, что моряк должен приобщаться к своему занятию с самого раннего возраста, если можно еще до 8 лет, руководствуясь в этом прежде всего примером лучших мореплавателей-генуэзцев и особенно англичан...

А моя мать! Я с гордостью утверждаю, что она могла служить образцом для матерей, - думаю, что этим сказано все. Я испытал в жизни одно из самых тяжелых огорчений из-за того, что не смог скрасить последние дни моей доброй родительнице, которой моя скитальческая жизнь доставила столько горестных минут. Быть может, она относилась ко мне с чрезмерной нежностью. Но не обязан ли я ее любви и ее ангельскому характеру тем немногим, что есть во мне хорошего? Не обязан ли я ее добросердечию и любви к ближнему, ее милосердию и искреннему состраданию к несчастным и страждущим той, быть может, недостаточной любовью к родине, которая привлекла ко мне симпатии и привязанность моих несчастных, но достойных соотечественников? Я отнюдь не суеверен, но нередко в самые трудные минуты моей беспокойной жизни, когда я выходил невредимым из ожесточенных сражений или океанских бурь, мне являлась моя обожаемая мать - преклонившая колени перед ликом Спасителя и молящаяся за жизнь порожденного ею... И хотя я мало верю в силу молитвы, я бывал тронут ею, становился счастливым или менее удрученным!..

С ранних лет горячо любя свою страну и ненавидя ее рабство, я страстно желал проникнуть в тайну ее возрождения. Поэтому я повсюду искал книги и сочинения, в которых шла речь о свободе Италии, и старался найти людей, посвятивших себя борьбе за эту свободу. Во время одного плавания в Таганрог я повстречался с молодым лигурийцем, от которого впервые получил некоторые сведения о ходе наших дел⁶ . Колумб, наверное, не испытывал такой радости при открытии Америки, какую испытал я, когда столкнулся с человеком, посвятившим себя освобождению родины. Я душой и телом отдался этому делу, которое уже давно считал своим собственным. И 5 февраля 1834 г. в 7 часов вечера я, переодетый крестьянином, вышел из ворот Лантерна и покинул Геную, как изгнанник⁷ ...

Так началась моя политическая жизнь. Спустя несколько дней я впервые увидел свое имя в газете: то был смертный приговор, о котором сообщала марсельская "Пополо Соврано"⁸ ...

Мы покинули берег Ла Платы⁹ в количестве шестидесяти трех человек и отправились к итальянским берегам, чтобы сражаться в войне за освобождение. Признаки повстанческого движения на полуострове были повсюду. В случае же неблагоприятного положения вещей мы решили попытать счастья и сами поднять восстание. Мы думали пристать к лесистым берегам Тосканы или где-нибудь, где наше присутствие было бы особенно желательно и нужно.

Итак, мы вошли на бригантину "Сперанца". Благодаря нашим сбережениям и высокому патриотизму некоторых соотечественников мы могли ее зафрахтовать¹⁰ ... Мы вступили на путь исполнения нашего пламенного желания, обуревавшего нас всю жизнь. Свое славное оружие, защищавшее чужие страны, мы спешили предоставить в распоряжение своей родины. О, эта мысль была огромной наградой за все труды, страдания и лишения на нашем нелегком жизненном пути! Наши сердца бились в нетерпеливом ожидании. Наши мозолистые руки были достаточно сильны, чтобы защищать чужие страны. Чего же не сумеют сделать они для родины! Перед нашим воображением открывался рай. Если бы не печальная мысль о том, что мы оставили, наша радость была бы безгранична. А позади оставался народ, завоевавший наши симпатии! Мы долгие годы делили его немногие радости и многочисленные горести. Теперь мы оставили его, правда, непобежденным, несломленным, но в путах французской дипломатии - самого ужасного, что могли придумать люди. Мы покинули наших братьев по оружию до наступления последней и решительной битвы. Это было нам больно, какова бы ни была тому причина. Этот народ, с радостью встречавший нас, веривший в мужество наших воинов и полагавшийся на них, при всякой возможности выражал нам симпатию и признательность. А эта земля, которую мы полюбили, как дети, хранила в себе прах стольких итальянцев, героически павших за ее свободу!

Отъезд пришелся на 15 апреля 1848 года... Прекрасная и возвышенная задача - освобождение родины - ждала нас. Шестьдесят три нас было, молодых, возмужавших на полях сражения... Наша поездка была непродолжительной¹¹ и счастливой. Свой досуг мы коротали полезными беседами. Более образованные учили менее осведомленных; мы не пренебрегали и физическими упражнениями. Патриотический гимн, сочиненный и положенный на музыку нашим Коччелли, стал нашей ежедневной молитвой, Мы собирались в круг на верхней палубе "Сперанцы", Коччелли запевал, а хор из шестидесяти голосов вторил ему с воодушевлением.

Так переплыли мы океан. Относительно судьбы Италии мы были еще в полном неведении. Мы знали только о реформах, обещанных Пием IX. Местом нашей предполагаемой высадки была Тоскана. Мы хотели пристать там независимо от положения политических дел, независимо от того, пришлось бы нам встретиться с друзьями или вступить в бой с противником. Но, подходя к испанскому берегу... мы пристали у Санта-Пола, и командир "Сперанцы" капитан Гаццоло сошел на берег. Он скоро принес на борт вести, которые могли свести с ума от радости и менее пылких людей, чем мы. Палермо, Милан, Венеция и сто городов-сестер¹² совершили чудесную революцию. Пьемонтская армия разбила и преследовала австрийскую; вся Италия, как один человек, откликнулась на призыв к оружию и послала своих гордых сынов на священную войну. Я предоставляю читателям вообразить себе впечатление, произведенное на нас подобным известием! Мы бегали по палубе "Сперанцы", обнимая друг друга, и проливали слезы радости... "Поднять паруса! Поднять паруса!" - стоял крик. На палубе началось бы восстание, если бы это желание не было немедленно удовлетворено. Якоря были моментально подняты, и бригантина была поставлена под паруса. Даже ветер, казалась, сочувствовал нашей тоске и нетерпению. В короткое время наш путь привел нас мимо берегов Испании и Франции в обетованную землю - Италию! И мы пришли уже не как изгнанники! Нам не нужно было отвоевывать доступ на отцовскую землю. Мы оставили намерение высадиться в Тоскане и выбрали Ниццу - первый итальянский порт, достигнутый нами. К 23 июня 1848 г. мы высадились¹³ .

В приключениях моей бурной жизни меня всегда поддерживала надежда на лучшее будущее. Ничего не могло быть выше счастья, обрушившегося на меня в Ницце. Поистине, это счастье было слишком велико, и у меня было предчувствие близкой беды. Моя Анита, с детьми, покинувшая Америку несколькими месяцами раньше, жила у моей старой матери, которую я сердечно любил и которую не видал 14 лет. Дорогие родственники и друзья юности обнимали меня снова и радовались свиданию со мной при столь счастливых обстоятельствах. Мои земляки, одушевленные счастливым пред-

знаменованием, гордились тем немногим, что я сделал в Новом Свете. Мое положение было достойно зависти. С тихой болью вызываю я воспоминания об этих сладких мгновениях, пролетевших так скора...

На берегу виднелась необозримая толпа народа. Люди устремились со всех сторон приветствовать храбрецов, которые, презирая расстояние и опасности, переплыли океан, чтобы пожертвовать своей кровью для родины. Мужественные, храбрые товарищи! Многим из нас было суждено пасть на родной земле, с отчаянием в сердце, не увидав ее свободной! Великолепны были мои юные соратники своей мужественностью, храбростью, славными делами. Они были достойны взятой на себя задачи. Об этом свидетельствуют поля битвы, где, может быть, без могилы и креста белеют их кости и нет надгробного камня, который напомнил бы нынешнему поколению о тех, кто с такой храбростью и самопожертвованием освободил его от чужеземного ига! На том месте, где пали вы, Монтальди, Раморино, Перальто, Минуто, Карбоне¹⁴ и ваши братья по славе, духовенство воздвигло монумент тем головорезам Бонапарта, которых вы обратили в бегство и которые, собрав затем превосходящие силы, погубили вас с благословения предателей Италии!

В Ницце нам надлежало выполнить некоторые формальности, связанные с карантином и т. д. Однако все они были отменены по требованию народа, осознавшего тогда свою силу. Чтобы судить о состоянии наших финансов, я напомню, что нам нечем было заплатить лоцману Чеваско, приведшему нас в порт...

Я спешил обнять моих детей и ту, которой моя приключенческая жизнь причинила столько боли. Бедная мать! Самым заветным моим желанием было скрасить и успокоить ее последние дни, а она больше всего хотела видеть меня утихомирившимся, рядом с собой. Но в этой стране священников и воров разве можно было рассчитывать на успокоение ее тяжелой старости! Короткое пребывание в Ницце прошло для нас, как непрерывный праздник. Но у Минчо¹⁵ шли бои. Было преступлением сидеть сложа руки в то время, когда наши братья сражались с чужеземцами.

Мы поехали в Геную. Ее храброе население жаждало приветствовать нас. Чтобы ускорить наш приезд, нам навстречу был послан пароход; не найдя нас в Ницце, этот пароход напрасно искал нас вдоль Лигурийского побережья. Течением и неблагоприятным ветром нас отнесло к Корсике. Наконец мы прибыли в Геную, а вместе с нами несколько молодых ниццардцев, пожелавших сопровождать нас. Они были охвачены юношеским энтузиазмом и увлечены воодушевлением всего населения полуострова. Население встретило нас с радостью, а власти - с холодом, указывающим на не совсем чистую совесть. Это было прелюдией к длинному ряду препятствий и придирок, которые мы встречали на нашем пути всюду, где у власти стояли люди, которые вели переговоры о судьбе Италии и которые придерживались либерализма больше из страха перед народом, чем из внутреннего побуждения и стремления к прогрессу...

Начиная с этого времени (1848 г.), сторонники Мадзини обрушились на меня с нападками, которые продолжаются и поныне, в 1872 г. став особенно ожесточенными. Причиной или предлогом для этих нападок явилось, несомненно, мое решение принять вместе с моими соратниками участие в боях, которые королевская армия вела тогда с австрийцами на Минчо и в Тироле¹⁶ . А ведь тогдашние вожаки, которые изводили бедного умирающего Анцани, заставляли его увещевать меня, ныне принадлежат к самым верным слугам монархии! Признаться, когда мой дорогой собрат по оружию, с которым мы были вместе в стольких славных сражениях, посоветовал мне "не отрекаться от народного дела", меня охватила глубокая горечь - быть может, даже более острая, чем испытанная в эти дни, когда мне приходится слышать требование "открыто провозгласить себя республиканцем"¹⁷ ...

При отъезде из Америки мы решили служить Италии и побеждать ее врагов, независимо от цвета флага, под которым нам придется сражаться в освободительной войне. Большинство наших соотечественников выражало ту же волю, и я должен был присоединить наш небольшой отряд к тому, кто вел священную войну. Карл Альберт был военачальником тех, кто сражался за Италию. Поэтому я направился в Ровербеллу, где находилась тогда верховная ставка, и, предав забвению прошлое, предложил свою шпагу и шпагу своих соратников тому, кто в 1834 г. приговорил меня к смертной казни. Я увидал его и осознал, почему он относится ко мне с таким недоверием. Колебания и нерешительность этого человека заставили меня сожалеть о том, что судьба нашей несчастной родины оказалась в столь ненадежных руках. И все же я готов был служить Италии при этом короле с тем же рвением, с каким служил республике. Я намеревался увлечь на этот путь самоотречения ту молодежь, которая питала ко мне доверие. Объединить Италию и освободить ее от проклятых чужеземцев - такова была моя цель и цель большинства моих соотечественников в то время. Италия возблагодарила бы тех, кто освобождал ее. Я не собираюсь тревожить сон покойного и судить его действия - предоставляю истории вынести ему приговор. Скажу только, что, будучи призван своим положением, требованием момента и единодушным желанием итальянцев возглавить войну за независимость, Карл Альберт не оправдал возлагавшихся на него надежд. Он не только не сумел повести за собой бесчисленные массы людей, готовых предоставить себя в его распоряжение, он стал главной причиной итальянского поражения.

Мы не находили себе применения вследствие господствовавшей всюду идеи, несомненно, поданной врагами, что добровольческие отряды не нужны и даже могут

иметь пагубное влияние. Мои товарищи отправились из Генуи в Милан, я же поспешил в Ровербеллу, потом в Турин, а оттуда в Милан, без всякой пользы для своей страны. Один только Казати, от временного правительства Ломбардии, думал воспользоваться нашей помощью и присоединить нас к ломбардской армии. С прибытием" в Милан кончилось мое неопределенное положение. Временное правительство уполномочило меня собрать воедино остатки воинских частей, для чего были привлечены и мои американские товарищи. Дело могло бы удаться, если бы, к несчастью, не вмешался королевский министр Собреро¹⁸ . Чинимые им препятствия и козни до сих пор вызывают у меня негодование. Члены временного правительства были порядочные люди, и я ценил их, несмотря на то, что наши политические взгляды расходились. Но они заняли свои места под давлением момента. Я полагаю, что им недоставало опыта, они не доросли до требований той бурной эпохи. Собреро использовал их слабость и полностью подчинил своему влиянию; оказавшись на поводу у Собреро, эти достойные, но недостаточно опытные люди, не замечая того, шли к пропасти.

Нам предстояло принять участие в генеральном сражении, которое должно было произойти под стенами Милана, независимо от его возможного исхода. Итак, нужно было сражаться, и нельзя было терять время. Мы спешно выступили в поход, чтобы принять участие в решении судьбы нашей родины. Всего мы насчитывали приблизительно 3 тыс. человек... Вблизи Монцы пришел приказ начать операции на правом фланге неприятеля. Я сейчас же принял меры и отправил конных разведчиков узнать о движении и диспозиции австрийцев. Однако в Монце нас настигла весть о капитуляции и прекращении военных действий¹⁹ . Нам навстречу уже валили толпы беженцев.

Я видел незадолго до того пьемонтскую армию у Минчо. Мое сердце ликовало тогда в гордой уверенности при виде этих блестящих молодцов, снедаемых нетерпением ударить по врагу. Несколько дней провел я с офицерами этой армии, которые созрели в тяготах военной службы и с радостной уверенностью ожидали битвы. О, я сам с радостью встал бы в ряды доблестных бойцов, чтобы пожертвовать своей жизнью, случись тогда сражение с противником. Теперь оказалось, что эта армия разбита без поражений, голодает, находясь в богатой Ломбардии, имея позади себя Пьемонт и Лигурию, нуждается в боеприпасах и не знает, что делать, в то время как Турин, Милан, Алессандрия и Генуя еще были полны сил и готовы к любой жертве совместно со всей нацией. И все-таки истерзанная Италия снова очутилась в рабстве, и не было руки, которая могла бы собрать ее силы и обратить их против врагов и предателей. Если бы эти силы были сплочены и имели решительных руководителей, их оказалось бы достаточно, чтобы разгромить всех недругов Италии.

Перемирие, капитуляция, бегство - эти вести поразили нас, как гром среди ясного неба. С ними вместе в население прокрались страх и деморализация, проникавшие и в наши ряды. Некоторые трусы, затесавшиеся, к сожалению, среди моих людей, тут же на площади в Монце побросали ружья и стали разбегаться. Их позорное поведение вызвало негодование остальных бойцов, которые стали целиться в них из ружей. К счастью, мое и моих офицеров вмешательство предотвратило кровопролитие и помешало возникновению беспорядков. Некоторые из струсивших подверглись наказанию, других разжаловали и изгнали.

При таких обстоятельствах я решил покинуть место печальных происшествий и направиться в Комо с намерением остановиться в этой гористой местности и выждать исхода событий. Я решил организовать партизанскую войну, если не представятся другие возможности. По дороге из Монцы в Комо к нам примкнул Мадзини* со своим девизом "Бог и народ" и сопровождал нас до Комо. Оттуда он отправился в Швейцарию, я же готовился к походу в горы Комо. С Мадзини шло немало его действительных или предполагаемых сторонников, которые перешли с ним через границу. Это, естественно, побудило кое-кого покинуть нас, поэтому численность нашего отряда уменьшилась.

В Милане я совершил ошибку, которую Мадзини никогда не мог мне простить. Я обратил его внимание, что нехорошо сдерживать порывы стольких молодых людей под тем предлогом, что можно провозгласить республику, в то время, как армия и добровольцы дрались с австрийцами²⁰ ...

Когда стало известно о перемирии, подписанном Саласко, все были взбешены его унизительными условиями²¹ . Оно снова обрекало на рабство несчастную Ломбардию. И мы, пришедшие ей на помощь, провозглашенные защитниками ее угнетенного народа, не смогли даже обнажить за него шпагу. Можно было умереть от стыда!.. Сейчас же была выпущена прокламация о неподчинении постыдному договору. У меня была единственная мысль - вновь вступить на землю Ломбардии, чтобы всеми возможными средствами бороться против ее поработителей...

Трогательное зрелище представляла собой наша поездка вдоль западного берега прекрасного озера (Лаго Маджоре). На этом живописном берегу, одном из красивейших побережий мира, обосновалось большое количество ломбардских семей, покинув-

* 28 марта 1872 года. - Теперь его нет в живых. К (его) личности я, по обыкновению, не питаю вражды, особенно когда речь идет о покойном. Однако, описывая исторические события, я считаю себя обязанным спокойно вскрывать несправедливости, которые он проявлял ко мне в разных обстоятельствах.

ших свою родину. Осведомленные о нашем предприятии, они приветствовали нас радостными криками, размахивая флангами, платками и полотнищами с балконов домов свешивались прекрасные женщины, с очаровательными лицами. Они были так воодушевлены, что, казалось, хотели полететь навстречу храбрецам, готовым освободить их очаги из-под пяты угнетателя. Мы отвечали на приветствия наших пылких соотечественников, гордые их сочувствием и нашей решительностью... Под этим впечатлением во мне воскресла надежда, лелеянная долгие годы, - поднять моих земляков на партизанскую войну. Она могла быть первым толчком к освобождению страны, у которой не было регулярного войска. За оружие взялась бы вся нация, которая твердо и неуклонно стремилась к освобождению...

Течение событий в Италии тогда еще не заставляло ожидать самого худшего, но вызывало опасения, имевшие достаточное основание. Ломбардия была снова под властью тирана. Пьемонтская армия, взявшая на себя защиту Ломбардии, исчезла. Она не была уничтожена, но ее вожди убедились в своем бессилии. Над этой армией, с ее славными традициями, с ее доблестными бойцами, тяготел какой-то кошмар, какой-то необъяснимый ужасный рок! Дух обмана сделался ее проклятием, дух нашего несчастья управлял ее судьбой и сковал ее энергию. Пьемонтская армия не проигрывала битв, но она отступала - кто скажет, почему? - перед разбитым врагом. Под предлогом борьбы с кознями крайних, влияние которых в Италии тогда, естественно, возрастало, из-за равнодушия и двурушничества государей, подрывали энтузиазм к национальному делу в армии, и это парализовало ее. Та самая армия, которая пользовалась поддержкой всей нации и могла творить чудеса, будь она под командой человека, способного искоренить в ней страх и недоверие, превратилась в ничто и, рассеянная, но не побежденная, отступала из Ломбардии. Так же обстояло дело с военным флотом, побежденным в еще меньшей степени и уходившим из Адриатического моря. Народы, с таким самопожертвованием и геройством сбросившие с себя позорное ярмо, были отданы на милость варвара- притеснителя... Короче говоря, Италия, исполненная воодушевления и активности, бывшая в силах не только защищаться, но атаковать врага на его территории, была обречена благодаря глупости, предательству своих вождей, короля, ученых и священников на бездейственную покорность.

Во время моего пребывания в Генуе явился Паоло Фабрицы и от имени сицилийского правительства пригласил меня отправиться в Сицилию. Я с радостью согласился и с семьюдесятью двумя частью старыми, частью новыми соратниками, в большинстве храбрыми офицерами, взошел на палубу французского парохода. Мы прибыли в Ливорно. Я не собирался высаживаться здесь, но, когда этот великодушный и пылкий народ узнал о нашем приезде, мне пришлось изменить намерения. Уступая пламенным просьбам ливорнцев, огорченных тем, что мы удаляемся слишком далеко от главной арены борьбы, я согласился остаться в Ливорно, чего, быть может, и не следовало делать. Меня уверили, что в Тоскане формируются большие силы, пригодные для борьбы, которые при дальнейшем походе, будут еще увеличены наплывом добровольцев, и, таким образом, можно будет достигнуть неаполитанского государства сухопутным путем и прийти на помощь делу Италии и Сицилии. Я принял это предложение, но скоро я убедился в моей ошибке. Мы телеграфировали во Флоренцию, но ответы относительно упомянутого плана были уклончивы. Открыто никто не осмеливался оспаривать волю, выраженную народом, ибо боялись его, однако тот, кто разбирался в положении дел, мог догадаться о недовольстве правительства. Как бы то ни было, наша остановка была заранее решена, и наш пароход ушел без нас.

Все же в Ливорно мы оставались только короткое время. Мы получили там немного оружия, больше благодаря доброй воле Петракки, народного вожака, и других друзей, чем правительства. Численность нашего отряда увеличилась незначительно. Было решено отправиться во Флоренцию, где мы надеялись поправить положение. Однако здесь дело обернулось еще хуже. Во Флоренции нам был оказан великолепный прием со стороны населения. Правительство держалось холодно и заставило нас голодать. Я был вынужден воспользоваться кредитом некоторых моих друзей, чтобы прокормить отряд. В то время герцог был в столице Тосканы. Говорили, однако, что бразды правления находятся в руках Гуеррацци. Думаю, что я не обижу великого итальянца, говоря истину: ведь я пишу историю. Монтанелли²² , который заслуженно пользовался всеобщим уважением, я нашел таким, каким представлял себе: искренним, честным, сдержанным, болеющим за дело Италии человеком, с горячим сердцем, готовым на самопожертвование. Однако противодействие некоторых других лиц сводило на нет любой хороший замысел. Поэтому короткое пребывание у власти доблестного воина, отличившегося у Куртатоне²³ , не принесло ощутимых результатов.

Увидев, что дальнейшее пребывание во Флоренции бессмысленно и обременительно, я решил идти в Романью, где надеялся достичь большего. В крайнем случае оттуда было легче перебраться в Венецию через Равенну. Но в Апеннинах нас ожидали новые, более тяжелые испытания. По дороге, на которой, по уверениям тосканского правительства, мы должны были достать провиант, не нашлось ничего, кроме благих пожеланий, населения, настроенного, правда, доброжелательно, но не имевшего никаких средств удовлетворить наши потребности. Наконец, письменный приказ правительства даже запретил бургомистру одного пограничного городка предоставить нам средства к существованию и предписывал непрошеным искателям приключений оставить страну. При таких обстоятельствах дошли мы до Филигари, где застали запре-

щение правительства Папского государства переходить границу. По крайней мере священники поступали последовательно: открыто обращались с нами как с врагами... Из Болоньи двигался отряд папских наемников-швейцарцев с двумя орудиями, чтобы помешать нам вступить в государство.

Тем временем в горных местностях наступило суровое время года, и снег на дорогах доходил нам до колен. Был ноябрь. Действительно надо было приехать из Южной Америки, чтобы сражаться со снегом в Апеннинах! А те правительства, которым я имел честь служить и через владения которых мы проходили, не могли предоставить моим бедным героическим товарищам даже пальто. Было больно смотреть, как мужественные юноши пробирались через горы, одетые в это суровое время года в бумажные одежды, иногда просто в лохмотья. На своей родине, дававшей широкий приют разбойникам и отбросам всего мира, они терпели нужду в самом необходимом! Все деньги, которые имело большинство офицеров, были отданы в общую кассу, и с помощью гостеприимного хозяина гостиницы в Филигари мы кое-как просуществовали несколько дней.

Между тем папские швейцарцы заняли позиции по ту сторону границы и на всякий случай приготовились воспрепятствовать нашей попытке к переходу ее. Втайне они стыдились позорного дела, порученного им их жалким правительством. Мы не могли продержаться на наших позициях в Филигари долгое время. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как снова отступить в Тоскану. Я читал предписание (тосканского) правительства бургомистру, которому было приказано спровадить нас возможно скорее. Перед нами был выбор: или смириться, или начать борьбу с правительством. Точно так же и в Папском государстве мы вынуждены были бы прибегнуть к оружию против тех, которые помешали бы нашему продвижению. И эти преступления совершали правительства, от которых итальянцы ожидали освобождения! А ведь мы переплыли океан, правда, бедные, без сокровищ**, но гонимые желанием подарить свою жизнь Италии, свободные от всякой корысти, готовые пожертвовать ради родины даже нашими политическими убеждениями и ради нее служить тем, кто своим позорным прошлым не заслуживал нашего доверия! В то время мы почитали в глубине души имена Гуеррацци и Пия. А ведь тогда они заставили мучиться горстку голодных, увязавших в снегу молодых ветеранов, тех, которые должны были вскоре усеять своими телами несчастную землю, защищая Рим от чужеземцев, тех, кто умирал в отчаянии от того, что не удается отстоять его свободу!

Жители Болоньи услыхали о нас и возмутились преступным к нам отношением. Когда болонцы возмущаются, это без последствий не проходит, о чем хорошо знают австрийцы. Папское правительство испугалось, и поэтому мне было разрешено войти в Болонью и вступить в переговоры с начальником папских швейцарцев, генералом Латуром. Когда генерал Латур появился на балконе своего дворца, болонцы стали кричать: "Наши братья войдут сюда, или вы полетите с этого балкона". Так вступил я в Болонью, восторженно приветствуемый ее великодушными жителями, которых я должен был успокаивать, так как они готовы были немедленно прогнать чужеземцев и предателей. Я условился с Латуром, что мы пройдем через Романью и Равенну и оттуда отплывем в Венецию. Затем я потребовал от него спешно оказать поддержку мантуанскому отряду, который вышел из Генуи, чтобы присоединиться к нам...

Тут я в первый раз увидел в Болонье храброго Анджело Мазина²⁴ . Достаточно было увидеть его раз, чтобы начать уважать и любить. После отступления римской дивизии из Ломбардии, где он сражался как герой, Мазина оставался в Болонье или в ее окрестностях. Теперь он стоял во главе болонских простолюдинов, которые 8 августа героически освободили свой город от австрийцев. Он сдерживал безумное возбуждение этих людей, вызванное предательской трусостью священников и отступников, и в это же время Мазина, побуждаемый пламенной любовью к родине, собрал и организовал (частью на свои средства) кавалерийский отряд, который своей выправкой, прекрасной формой и мужеством мог возбудить зависть любого отряда милиции. При помощи своего влияния Мазина то разжигал, то сдерживал страсти населения. Несомненно, он и падре Гавацци²⁵ существенно влияли тогда на болонцев...

Тем временем я с моим отрядом в количестве 150 человек добрался до Равенны, где к нам присоединился Баццани с 50 рекрутами. В Равенне нам пришлось опять ссориться с папским правительством... Латур предложил мне отплыть, не теряя времени. Я ответил, что выйду в море только тогда, когда придет ожидаемый отряд. Со стороны папистов дело дошло до угроз. Однако равенцы так же мало боятся угроз, как и болонцы. Мужественное население запаслось оружием и снаряжением, чтобы в случае применения к нам насилия помочь нам.

"Взаимный страх управляет миром", - сказал очень кстати один из моих друзей. Во всяком случае, те, кто меньше боится, подвергаются, как правило, меньшим притеснениям. Так случилось и в Равенне, где могущественные военачальники, громыхавшие саблями и грозившие пушками, не осмеливались помериться силами с тысячью закаленных солдат, с горсткой утомленных и почти безоружных патриотов Италии...

"Помогай себе, если хочешь, чтобы тебе помог бог". Ныне, когда кичатся поговорками, пусть мне простят ее те, у кого хватит терпения прочесть меня. Здесь историче-

** Мы отказались от земель, предложенных нам президентом Республики Монтевидео.

ский долг обязывает меня упомянуть одного из тех людей, которым Италия монархистов и священников воздвигает Монументы. В это время события приняли другой оборот: удар римского кинжала²⁶ в корне изменил наше положение и намерения, обеспечил нам, опальным, завоевание права гражданства и дал нам пристанище на континенте.

Как поборник идей Беккариа²⁷ , я являюсь противником смертной казни и потому отношусь отрицательно к удару кинжала Брута, к виселице, на которой вместо министра карлика Луи Филиппа²⁸ , вполне заслуживающего такой участи, раскачивается тело какого-нибудь из сынов Парижа, стремившегося отстоять свои права; наконец, к костру, который сам по себе служит точным доказательством того, что священник - это исчадие ада. Во всяком случае, античная история не изображает Гармодиев, Пелопидов, Брутов²⁹ , освободивших родину от тиранов, в непривлекательном виде, подобно тому, как современные угнетатели народов хотят представить тех, кто добрался до ребер герцога Пармы, неаполитанского Бурбона, и др.

Итак, наше положение, уже описанное мною, было жалким, но удар римского кинжала снял с нас опалу, и мы получили возможность стать частью римской армии. Древняя столица мира, достойная в этот день своей античной славы, освободилась от самого опасного приспешника тирании; его кровью были омыты мраморные ступени Капитолия. Один молодой римлянин вновь взялся за оружие Марка Брута! Ужас, навеянный смертью Росси, обескуражил наших преследователей, и о нашем отъезде не было больше речи. Правда, со смертью папского министра в Риме и Италии еще не создалось желаемого нами положения, но, во всяком случае, улучшилось положение Рима, поскольку облегчилось дело освобождения Италии, смертельным врагом которого было и всегда останется папство, лишенное своей маски реформатора. Что касается нас, бывших предметом отвращения и страха для римской курии, то наше пребывание на полуострове стало терпимым для тех объятых испугом людей, которые остались после смерти Росси. Этот удар кинжала разъяснил сообщникам чужеземцев, что народ понимает их и не желает быть снова отданным ими в рабство, которое они стремятся утвердить при помощи лжи и предательства... Гибель Росси показала римскому правительству, что нельзя попирать безнаказанно права и желания народа. В министерство были призваны более популярные люди, и нам было разрешено длительное пребывание в Папском государстве. Тем не менее к нам относились по-прежнему с недоверием; хотя мы были присоединены к военным силам Рима, к нам относились небрежно, задерживали выплату жалованья и особенно плохо заботились о снабжении нас оружием и теплым обмундированием, необходимым в разгар зимы, которая была уже очень близка...

Муниципалитет Равенны, содержавший нас, дал мне наконец понять, что было бы лучше, если бы он мог делить эту тяжесть с другими городами, которые мы выбирали бы попеременно местом пребывания. Так мы и сделали, и после примерно двадцати дней, проведенных в Равенне, мы простились с ее великодушными жителями. В Равенне во время короткого пребывания в ней я стал свидетелем единственного в своем роде и утешающего зрелища, невиданного ни в одном из городов, через которые нам ранее пришлось пройти. В древней столице Экзархата³⁰царило поистине прекрасное согласие между различными сословиями граждан. Совершенное согласие между различными сословиями итальянского города - вот условие, вот источник свободы и независимости родины, если это согласие становится повсеместным, а его отсутствие, безусловно, является причиной наших несчастий и унижения. Мне казалось, что это согласие, к счастью равеннцев, нашло себе приют рядом с гробницей Данте, под эгидой величайшего из наших великих людей. Не существовало обособленных клубов - одного народного, другого - итальянского, национального, или обособленных обществ, каждое из которых имело бы свою церковку, своих руководителей и стремилось бы главенствовать, а не сотрудничать с другими. Нет! Здесь было единое общество, состоявшее из всех граждан, здесь господствовало единодушие во взглядах - от дворянина до плебея, от богача до бедняка. Все жаждали освобождения родины от чужеземцев, не стремясь к немедленному решению вопроса о форме правления, который в те дни мог лишь усложнить положение и отвлечь общее внимание от главной задачи. Я убедился, что немногословные равеннцы - люди дела, и вполне верю в подлинность следующего случая, о котором мне рассказали в городе. Среди бела дня в толпе равеннцев появился шпион. Он был сражен выстрелом, и тот, кто стрелял, удалился не бегством, а спокойным шагом, ибо другого шпиона здесь уже не могло оказаться, и ненавистный труп остался лежать, являя горожанам пример того, как надо действовать.

Итак, мы покинули Равенну и двинулись дальше, останавливаясь по дороге в различных городах Романьи. Нас хорошо принимало население, а муниципалитеты обеспечивали необходимым. В Чезене я оставил свой отряд и отправился в Рим для переговоров с военным министром, с целью упорядочить наш маршрут и наше неопределенное положение. Там я узнал о бегстве папы³¹. С министром Кампелло мы решили, что "Итальянский легион" (так назывался отряд, которым я командовал как в Америке, так и в Италии) составит часть римской армии, будет обеспечен всем необходимым и отправится в Рим, чтобы завершить там свое комплектование и организацию... Я добрался до Фолиньо, где находился легион, но сейчас же получил приказ от правительства отправиться с легионом в порт Фермо и занять этот пункт, которому никто не угрожал. Это доказывало, что и новые правители нам не доверяли... Я разгадал, разумеется, намере-

ние правительства. Единственной причиной того, что нас направили в вышеназванный пункт, было желание услать нас подальше от столицы, где опасались общения людей из моего отряда, считавшегося слишком революционной силой, с населением Рима, которое тогда стремилось заставить уважать свои права. В этом убеждении нас еще больше укрепил приказ военного министра о том, что в моем легионе не должно быть более 500 человек.

В Риме господствовал тот же дух, что и в Милане и во Флоренции. Италия, оказывается, нуждалась не в бойцах, а в говорунах и торгашах, о которых можно было сказать то, что Альфьери³²говорил об аристократах: "Либо высокомерны, либо унижены, но всегда подлы". Подобными краснобаями никогда не оскудевала именно наша бедная страна. Чтобы перехитрить и усыпить народ, деспотизм передал на некоторое время бразды правления болтунам, зная почти наверняка, что эти попугаи расчистят путь ужаснейшей реакции, назревавшей на всем полуострове.

Итак, в третий раз нужно было переходить Апеннины. Это было в середине зимы, в декабре 1848 г., а мои бедные товарищи были лишены теплой одежды. Среди тех зол, с которыми нам пришлось столкнуться в нашей бедной стране и которые причинили нам немало страданий, не последнее место занимала клевета духовенства. Яд этой клеветы, столь же затаенный и столь же смертельный, как и яд змей, распространялся среди невежественного населения, перед которым нас расписывали самыми страшными красками. Эти чернокнижники изображали нас как людей, способных на любое преступление против собственности и семьи, как разбойников без тени дисциплины, которых следовало остерегаться как волков и душегубов. Правда, впечатление всегда менялось при виде красивых, воспитанных молодых воинов, окружавших меня. Почти все они были горожанами и культурными людьми. Хорошо известно, что в добровольческих отрядах, которыми я имел честь командовать в Италии, всегда отсутствовал крестьянский элемент, вследствие усилий достопочтенных прислужников лжи. Мои солдаты принадлежали почти исключительно к выдающимся семьям различных итальянских провинций. Конечно, среди моих добровольцев было и несколько бандитов, без которых не обходится ни одна эпоха. Они незаметно затесались в наш отряд, либо были засланы в него полицией или священниками, чтобы вызвать беспорядки и преступления и, таким образом, дискредитировать нас. Однако им трудно было творить свое дело и избежать кары, которая немедленно постигала их. Этих злодеев разоблачали сами добровольцы, которые ревностно заботились о поддержании чести легиона.

При переходе легиона из Романьи в Умбрию мы узнали, что жители Мачераты, боясь нашего продвижения через их город, намерены закрыть перед нами ворота. Но на обратном пути, когда мы двигались к порту Фермо, они, будучи лучше осведомлены и раскаиваясь в своей несправедливости, известили меня о горячем желании видеть нас в городе, дабы доказать, что они в первый раз были введены в заблуждение... Прием в Мачерате был праздником, сгладившим все перенесенные муки. Население этого города не только встретило нас как братьев, но упросило нас остаться у них в городе до получения нового правительственного распоряжения...

В это самое время в Италии начались выборы депутатов в Учредительное собрание, и наши бойцы также должны были принять в них участие. Выборы в Учредительное собрание! Это было величественное зрелище. Сыны Рима после стольких веков рабства и позорной покорности под гнусным игом империи и еще более отвратительным игом папской теократии вновь были призваны в избирательные комиссии! Никаких беспорядков, никакого проявления страстей, кроме одной - страсти к свободе, к возрождению Родины! Не было торговли голосами, вмешательства властей или полиции, препятствующих свободному выражению народной воли; совершался священный обряд голосования. Не было ни единого случая покупки голоса или унижения горожанина в угоду власть имущему. Потомки великого народа проявили при выборах своих представителей здравый смысл своих предков. Они выбрали мужей, могущих оказать честь человечеству любой части земного шара, мужей, стойкость которых не уступала доблести сенаторов древности... Но ненависть, зависть и страх наших ничтожных властителей и духовенства не дремали. Напуганные возрождением грозной революции, они тотчас же объединились, чтобы обрезать ее ростки, пока она еще не могла оказать серьезного сопротивления.

Не теряй надежды, Италия! Даже в печальное время, когда иностранные властители и твои собственные недоброжелатели трусливо стараются задушить тебя, не теряй веры! Еще не истреблено могучее юношество, защищавшее тебя на баррикадах Брешии, Милана, Казале, на мосту Минчо, на бастионах Венеции, Болоньи, Анконы, Палермо, на улицах Неаполя, Мессины, Ливорно, наконец, на холме Джаниколо и на Форуме в древней столице мира³³ . Оно рассеяно по всему свету, в обоих полушариях, но оно еще пылает к тебе самой горячей любовью и жаждет твоего возрождения. Этого не понять равнодушным спекулянтам и дельцам, торгующим твоей плотью и кровью, не понять до тех пор, пока не наступит день, когда будет смыта вся грязь, которой они запятнали тебя. Не теряй веры, Италия! Люди, поседевшие в пламени битв, встанут во главе нового поколения, выросшего в ненависти к духовенству и чужеземцам и готового расправиться с ними. Они будут черпать силу в воспоминаниях о бесчисленных оскорблениях, в жажде мести за ужасные муки, испытанные в темницах и изгнании.

Итальянца нельзя соблазнить прекрасным климатом чужой страны, и ласки обходительной иностранки не смогут заставить его, подобно сынам севера, навсегда порвать

с родиной. Он прозябает, он бродит задумчивый по чужой земле, но никогда не ослабеет у него жажда вновь увидеть свою прекрасную страну и вступить в борьбу за ее освобождение! О Италия! Никто не знает, как долго продлится время твоего унижения. Но все знают, что великий час твоего возрождения близок!..

До конца января мы пробыли в Мачерате, потом направились в Риети с приказом занять этот город... Я видел могучих горных жителей, нас всюду радостно встречали и с восторгом сопровождали. Горные склоны дрожали от кликов за свободу Италии... Численность нашего отряда росла, и улучшалась его организация. Однако римское правительство не нуждалось в настоящих бойцах, и подобно тому, как раньше оно ограничивало численность легиона пятьюстами бойцов, так теперь оно требовало от меня, чтобы в нем было не более 1 тыс. человек. Так как я уже набрал несколько большее количество, то для того, чтобы всех удержать, мне приходилось урезывать даже офицерам и без того скромное жалованье. Но ни одного слова неудовольствия не раздалось в рядах моих великодушных товарищей по оружию...

Избранный в Мачерате в Учредительное собрание, я отправился в Рим для участия в его работе³⁴ . 8 февраля 1849 г. в 11 часов вечера я имел счастье одним из первых подать свой голос за республику, провозглашенную почти единогласно, за славной памяти республику, которая так скоро должна была пасть жертвой иезуитизма, связанного как всегда с европейской автократией. Это было 8 февраля 1849 года. Меня, страдавшего от ревматизма, внес на своих плечах в зал римского собрания мой адъютант Буэно. 8 февраля 1846 г. я почти в тот же час вынес на своих плечах немалое количество моих стойких легионеров со славного поля битвы в Сант-Антонио... Теперь я присутствовал при возрождении величайшей из республик - Римской, на арене величайших событий в мире - в Риме! Сколько надежд, какие перспективы! Итак, не были пустой фантазией мои ранние мечты, - этот вихрь идей и пророчеств, воспламенявших мое юношеское воображение, когда я, тогда еще восемнадцатилетний, впервые бродил среди развалин великолепных памятников Вечного города. Не были фантазией эти надежды на возрождение родины, заставлявшие меня трепетать в дебрях американских лесов, среди бурь океана и побуждавшие меня выполнять свой долг в отношении угнетенных, страдающих народов!.. Итак, завтра в Капитолии, на форуме будет провозглашена республика народом, который страдал столько веков, но не забыл, что он потомок величайшего народа в мире.

Тем временем по ту сторону Альп хвастливые шовинисты уверяли, что итальянцы не умеют сражаться, что они не заслуживают быть свободными. Предводительствуемые священниками, они подступали к Римской республике, чтобы обмануть и уничтожить ее³⁵ . Единение Италии напугало автократическую и иезуитскую Европу, особенно наших западных соседей, политики которых объявили господство в Средиземном море своим законным и неоспоримым правом, не принимая в расчет многочисленных наций, имевших больше прав, чем они. Из-за наших злополучных внутренних раздоров они сумели разложить нашу среду и с лицемерием иезуитов, с которыми они связаны, расточить наше добро. Но никто не лишит нас права бросить им в лицо правду об их лживых приемах и заставить их признаться по крайней мере в том, что они страшатся увидеть нас снова сплотившимися в древнем и могучем союзе. Ныне, подобно нам, они являются вассалами этого шутовского императора³⁶ , который правит ими, который хочет добиться уважения всех этих наших мелких деспотов и преступное господство которого будет в конце концов ниспровергнуто в прах мечом вечной справедливости.

После провозглашения Римской республики я вернулся из Рима в Риети. В конце марта пришел приказ выступить с легионом в Ананьи. В апреле стало известно, что французы находятся в Чивита-Веккье. После занятия ими этого приморского города, который мог бы защищать себя, если бы не обман одних и глупость других, стало очевидным, что французы намереваются идти на Рим³⁷ .

В это время генерал Авеццана³⁸ прибыл в Рим, где занял пост военного министра. Я не был знаком с Авеццана лично, но то, что мне было известно о его качествах и его военной деятельности в Испании и Америке, заставляло меня питать к нему глубокое уважение. Его появление во главе военного министерства вселило в меня большие надежды, которые не обманули меня. Первое, что он сделал, - это послал мне пятьдесят новых ружей, а ведь до этого момента я не мог получить ни одного, несмотря на частые просьбы. Вскоре пришел приказ двигаться к Риму, которому угрожали солдаты Бонапарта. Не нужно говорить, с какой готовностью мы поспешили на защиту города великих воспоминаний. Легион, состоявший, когда я выступил из Генуи, из 60 человек, насчитывал теперь около 1200. Правда, мы прошли немалую часть Италии, но если учесть, что от нас повсюду отворачивались правительства и на нас клеветали священники, если учесть, что мы нуждались в самом необходимом и большую часть времени не имели оружия, если учесть все лишения, которые расхолаживали добровольцев и затрудняли их организацию, - если учесть все эти трудности, то численность, достигнутая легионом, могла внушать удовлетворение. Мы пришли в Рим и разместились в покинутом монахинями монастыре Сан-Сильвестро.

(Продолжение следует.)

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Виктория (1819 - 1901) - королева Англии в 1837 - 1901 годах. В 60-е годы, когда в Англии усилилось республиканское движение, заигрывала с либералами, идя навстречу требованиям об усилении роли парламента. В буржуазной литературе был даже пущен в оборот термин "Эра Виктории". В мемуарах Гарибальди намекает на заигрывание Виктории с республиканцами.

² Намек на лозунг "свободная церковь в свободном государстве", выдвинутый лидером итальянских умеренных либералов К. Б. Кавуром в период борьбы за объединение Италии.

³ Для лечения и консультации Гарибальди после тяжелого ранения на горе Аспромонте в 1862 г. в Италию приехали знаменитые врачи ряда европейских стран. В числе их были Петридж (англичанин), Нелатон (француз) и известный русский хирург Н. И. Пирогов, который прибыл к Гарибальди в Специю в конце октября 1862 года. В своем отчете о лечении Гарибальди Пирогов писал, что в день его приезда на консультации у больного было 17 врачей. Некоторые врачи предлагали ампутировать ногу. Пирогов не согласился с таким решением и предложил оригинальный способ обнаружения пули и свой метод лечения. Благодаря вмешательству Пирогова пуля была обнаружена и извлечена, а лечение доведено до благополучного конца. После своего отъезда из Специи Пирогов продолжал заочно консультировать Гарибальди. Кроме благодарности, выраженной в предисловии к мемуарам, Гарибальди написал Пирогову два письма, которые были обнаружены автором этих строк несколько лет назад в архиве Пирогова в Ленинграде. В одном из них народный герой писал: "Мой дорогой доктор Пирогов, моя рана почти залечена. Я чувствую потребность поблагодарить Вас за сердечную заботу, которую Вы проявили ко мне, и умелое лечение. Считайте меня, мой дорогой доктор, Вашим преданным

Дж. Гарибальди"

(Отдел рукописей Фундаментальной библиотеки Военно-медицинской Академии. Архив Н. И. Пирогова. III-38, л. 2).

⁴ Гарибальди имеет в виду революционную войну народных масс за свое освобождение. Партизанский вождь был страстным противником войн, происходивших между капиталистическими странами из-за эгоистических интересов господствующих классов. Но он горячо поддерживал национально-освободительные войны и восстания трудящихся против своих эксплуататоров. Наиболее четко свое отношение к войнам Гарибальди сформулировал в тезисах, представленных Международному конгрессу мира, который состоялся в Женеве в сентябре 1867 года. В одном из этих тезисов говорилось: "Только раб имеет право воевать с тираном: это единственный случай, когда война разрешается" (см. G. Garibaldi. Scritti e discorsi politici e militari. Vol. II (V). Bologna. 1935, p. 412).

⁵ Отец героя - Доменико Гарибальди родился 9 июня 1766 г. в Кьявари и около 1780 г. переселился в Ниццу. О предках Гарибальди известно, что не только его дед, но и прадед были морскими капитанами и судостроителями.

⁶ В Таганрог - небольшой городок Южной России - Гарибальди прибыл в 1833 г. во время одного из плаваний на Восток. В литературе принято считать, что молодым лигурийцем, которого Гарибальди здесь упоминает, был Дж. Б. Кунео (1809 - 1875) - пламенный революционер, член тайного общества "Молодая Италия", основанного Мадзини в 1831 году. Но нет прямых доказательств, что речь идет именно о нем, и сам Кунео об этом не пишет в своей "Биографии Гарибальди". Во всяком случае, именно в Таганроге Гарибальди, зайдя в один из трактиров, где обычно собирались итальянские моряки, впервые услышал страстную речь патриота, узнал о существовании в Италии тайной революционной организации и решил посвятить себя делу освобождения своей родины. В том же году Гарибальди во время своей поездки в Марсель встретился с Дж. Мадзини и вступил в общество "Молодая Италия", приняв кличку "Борель".

⁷ Здесь Гарибальди пропускает важное событие в своей жизни - участие в подготовке восстания в Генуе. В декабре 1833 г. по предложению Мадзини Гарибальди поступил на службу в сардинский военный флот, чтобы вести там агитацию среди матросов и обеспечить поддержку Савойской экспедиции, подготовлявшейся Мадзини, хотя бы некоторой частью королевского флота. Восстание в Генуе, куда должен был прибыть отряд итальянских эмигрантов из Женевы, должно было послужить сигналом к восстанию в других городах. В назначенный день, 4 февраля 1834 г., Гарибальди ожидал на фрегате условленного сигнала. Однако отряд был разгромлен, восстание подавлено сардинской армией, и Гарибальди, не дождавшись сигнала, добрался на лодке до Генуи и на следующий день бежал во Францию.

⁸ Речь идет о французской газете "Peuple souverain", выходившей в Марселе, где Гарибальди прожил несколько месяцев после своего побега из Италии. Газета сообщала о приговоре Генуэзского военного дивизионного суда от 3 июня 1834 года. В приговоре указывалось, что Гарибальди и его товарищи "были организаторами заговора... и стремились вызвать в королевских войсках восстание для свержения правительства Его Величества... и поэтому суд приговорил их к наказанию позорной

смертью и публичному отмщению как врагов отечества и государства... и бандитов первой категории".

⁹ Из Франции Гарибальди эмигрировал в Южную Америку. В страны этого континента в то время охотно направлялись итальянские политические эмигранты. Гарибальди представлял себе эти страны, где не утихали непрерывные национально- освободительные войны, как поле сражения, где можно приложить силы в борьбе во имя свободы. И действительно, именно здесь, на широких просторах Южной Америки, произошло боевое крещение Гарибальди. Создав партизанские отряды, он впервые проявил свой организаторский талант. Двенадцать лет Гарибальди прожил в Южной Америке. Восемь из них он почти непрерывно сражался - вначале во главе партизанских отрядов за свободу и независимость Риу-Грандской республики, затем во главе Итальянского легиона, боровшегося за независимость Уругвайской республики. В этой борьбе выковался искусный полководец, с небольшими отрядами побеждавший целые армии. За борьбой Гарибальди в Южной Америке следила вся революционная Италия, его имя стало здесь самым популярным, и угнетенные народные массы ждали его как избавителя. Как писал С. М. Степняк-Кравчинский, "американские походы подготовили не только Гарибальди для Италии, но и Италию для Гарибальди". Сам же Гарибальди рассматривал свои американские походы как подготовку сил к будущей борьбе за освобождение Италии. Сведения о начавшейся в Италии революции застали Гарибальди в Монтевидео, столице Уругвая. Услышав о событиях в Италии, он вместе со своими сподвижниками тотчас же стал готовиться к отплытию на родину.

¹⁰ Сбережения у итальянских патриотов были незначительные. Для того, чтобы собрать сумму, необходимую для найма корабля, многие легионеры продали часть своей одежды.

¹¹ Плавание до берегов Италии длилось 67 дней.

¹² Город по-итальянски женского рода (la citta); говоря "сто городов-сестер" совершили революцию, Гарибальди тем самым подчеркивал, что революция охватила всю Италию.

¹³ Гарибальди здесь не точен: они высадились в Ницце 21 июня.

¹⁴ Речь идет о героях обороны Римской республики 1849 года.

¹⁵ Минчо - река в Северной Италии, где в то время проходили бои между пьемонтской и австрийской армиями.

¹⁶ В марте 1848 г. началась австро-итальянская война. Гарибальди и многие другие деятели демократического крыла национально-освободительного движения добивались в первую очередь создания единства всех национальных сил в борьбе против австрийского гнета. Поэтому Гарибальди и его соратники сразу же объявили о своей готовности участвовать в составе пьемонтской армии в войне против Австрии. Вождь республиканцев Мадзини также готов был сотрудничать с Карлом Альбертом, но при условии, что король торжественно объявит, что будет добиваться объединения всей Италии. Некоторые друзья Мадзини, например, такие видные деятели демократического движения, как К. Каттанео, Дж. Феррари и др., выступили против сотрудничества с Карлом Альбертом в освободительной войне, так как считали, что борьба за демократические институты должна предшествовать борьбе за независимость и единство Италии.

¹⁷ Как только Гарибальди приехал в Италию, он сразу же публично заявил - как в Ницце, гак и в Генуе, - что он является сторонником республиканцев, но добавил, что в настоящий момент обязанность итальянцев - присоединиться к Карлу Альберту в войне против Австрии. Но были среди друзей Гарибальди и такие, как Дж. Медичи, который себя тогда считал "непримиримым республиканцем" и который уговорил друга Гарибальди Анцани, чтобы тот отсоветовал Гарибальди участвовать в составе пьемонтской армии в войне против Австрии. Известно, что Медичи впоследствии стал монархистом. На этот факт с горечью и намекает Гарибальди, говоря о слугах монархии.

¹⁸ Собреро, Карло - пьемонтский генерал; был назначен Временным правительством Ломбардии военным министром.

¹⁹ В сражении при Кустоце 25 и 26 июля 1848 г. пьемонтская армия потерпела сильное поражение и в беспорядке отступала к Милану. В ночь с 5 на 6 августа Карл Альберт покинул Милан и вместе с остатками своей армии вернулся в Пьемонт.

9 августа начальник Генерального штаба пьемонтской армии генерал К. Саласко подписал капитулянтское перемирие, которое вошло в историю с его именем. Весть о поражении и капитуляции настигла Гарибальди в Монце. 13 августа Гарибальди опубликовал прокламацию, в которой резко осудил капитулянтскую политику Карла Альберта и призывал к продолжению освободительной войны.

²⁰ Гарибальди здесь не прав в своей критике Мадзини: Мадзини не требовал в то время немедленно провозгласить республику, иначе он не присоединился бы к отряду Гарибальди. Мадзини выпустил в те дни прокламацию, под которой он с гордостью подписался: "Джузеппе Мадзини, боец Легиона Гарибальди" (см. G. Sacerdote. La vita di Giuseppe Garibaldi. Milano. 1933, p. 393).

²¹ Согласно условиям шестинедельного перемирия, демаркационная линия между воюющими армиями становилась границей; пьемонтские войска должны были покинуть

все занимаемые ими в Ломбардии, Венеции и в герцогствах крепости, пьемонтский флот должен был уйти из Адриатического моря.

²² Гуеррацци, Франческо Доменико (1804 - 1873) - итальянский писатель и политический деятель, умеренный буржуазный демократ. Играл видную роль в период революции 1848 - 1849 гг. в Тоскане. Вошел в правительство Монтанелли в октябре 1848 г.; в феврале 1849 г., после бегства Леопольда II, был избран членом Временного правительства Тосканы; в течение двух недель - с 27 марта по 11 апреля 1849 г. - был диктатором Тосканы. Монтанелли, Джузеппе (1813 - 1862) - итальянский политический деятель, буржуазный демократ, профессор права. В 1848 г. участвовал в освободительной войне против Австрии во главе отряда волонтеров. В октябре 1848 г. возглавил правительство Тосканы. Выдвинул требование созыва Итальянского Учредительного собрания; в феврале 1849 г. был избран членом Временного правительства Тосканы.

²³ Куртатоне - коммуна в провинции Мантуя (Северная Италия). 29 мая 1848 г. здесь произошла кровопролитная битва между австрийскими войсками (около 20 тыс. человек) и тосканской дивизией (5400 человек), которой командовал генерал К. Де Ложье. Тосканцы оказали героическое сопротивление австрийцам, затянули битву, чтобы их удержать и тем самым дать возможность пьемонтскому войску сосредоточиться на реке Минчо. Почти третью часть своего состава потеряла тосканская дивизия, из них около 700 человек убитыми и ранеными. Был тяжело ранен и взят в плен Монтанелли. Но тосканскому правительству удалось добиться его освобождения, так как он был депутатом Генерального совета.

²⁴ Мазини, Анджело (1815 - 1849), по прозвищу - Мазина. Итальянский патриот, с юношеских лет участвовал в освободительном движении; с 1831 г. - в эмиграции; сражался в Испании против сторонников Дон Карлоса. В 1843 г. вернулся в Италию, где несколько раз подвергался аресту. Участвовал в освободительной войне 1848 года. Героически сражался в рядах Гарибальди при обороне Римской республики; был произведен в полковники. Убит у Виллы Корсини 3 июня 1849 года.

²⁵ Гавацци, Алессандро (1809 - 1889) - священник, приобщившийся к патриотическому демократическому движению. Выступал с пламенными речами против тирании, папства и иностранного гнета. В период революции его выступления оказывали большое влияние на народные массы. Был главным священником Народной армии Римской республики в 1849 году.

²⁶ Гарибальди имеет в виду убийство премьер-министра папского правительства П. Росси в Палаццо делла Канчеллерия (15 ноября 1848 г.) неизвестным из толпы волонтеров, которая встретила Росси возгласами негодования у входа в здание парламента.

²⁷ Беккариа, Чезаре (1738 - 1794) - итальянский юрист и буржуазный просветитель. Автор известной книги "О преступлениях и наказаниях" ("Dei delitti e delle pene", 1764), в которой выступал за смягчение наказания и отмену пыток и смертной казни. Эта книга была смелым выступлением против реакционных порядков, ее комментировали Вольтер и Дидро.

²⁸ "Министр-карлик" - Тьер, Луи Адольф (1797 - 1877). В годы июльской монархии Луи Филиппа во Франции неоднократно занимал министерские посты, принимал участие в подавлении рабочих восстаний в Париже и Лионе. Палач Парижской коммуны 1871 года.

²⁹ Гармодий (или Армодий) - афинский юноша (VI век до н. э.), который вместе со своим братом Аристочитоном организовал заговор против тиранов Гиппия и Гиппарха, сыновей Пизистрата, оскорбивших его сестру. Гиппарха удалось убить, но стража, окружавшая его, схватила Гармодия и изрубила, а после пыток был казнен и его брат. Впоследствии на двух погибших юношей афиняне стали смотреть как на освободителей от тирании, их прославляли поэты. Пелопид (IV век до н. э.) - греческий политический деятель и полководец, демократ. Организатор заговора против фиванской олигархии; заговорщикам удалось проникнуть в Фивы и убить тиранов, после чего в городе была восстановлена свобода. Брут, Марк Юний (85 - 42 гг. до н. э.) - римский политический деятель, один из убийц Юлия Цезаря.

³⁰ Экзархат - наместничество византийского императора в Италии с резиденцией наместника, или экзарха, в Равенне, расположенной в Романье (северной части Папского государства), недалеко от побережья Адриатического моря. Равеннский экзархат был установлен в 555 г. и длился около двух столетий. В 752 г. Равеннский экзархат бы завоеван лангобардами.

³¹ В ночь с 24 на 25 ноября 1848 г. папа Пий IX, который испугался революционных волнений в Риме, переодевшись, бежал в пограничную неаполитанскую крепость Гаэту.

³² Альфьери, Витторио (1749 - 1803) - итальянский поэт, создатель классической трагедии ("Виргиния", "Заговор Пацци" и др.); выступал против тирании, был сторонником объединения Италии.

³³ Холм Джаниколо - один из наиболее высоких римских холмов. На Джаниколо установлен памятник Гарибальди. Форум - площадь в Древнем Риме, перед Капитолием, на которой проходили народные собрания и совершался суд, где сосредоточивалась общественная и политическая жизнь Рима.

³⁴ Выборы в Учредительное собрание состоялись 21 января 1849 года. Собрание открылось 5 февраля. На первом же заседании Гарибальди потребовал немедленно провозгласить республику как "единственную форму правления, которую заслуживает Рим". Лишь 8 февраля, после длительных обсуждений, Учредительное собрание приняло декрет о провозглашении Римской республики.

³⁵ Речь идет о вооруженной интервенции Франции в Римской республике.

³⁶ Гарибальди говорит об императоре Наполеоне III.

³⁷ Первые контингенты французского экспедиционного корпуса под командованием генерала Удино высадились в Чивита-Веккье 25 апреля. Интервенция имела целью подавление Римской республики и восстановление светской власти папы. Французское правительство скрывало от народов Франции и Италии действительные цели интервенции, когда заявило, что экспедиция предпринята, чтобы воспрепятствовать австрийско-неаполитанской интервенции в Римской республике и "содействовать посредничеству между Пием IX и римлянами".

³⁸ Авеццана, Джузеппе (1797 - 1879) - итальянский генерал и политический деятель. За участие в революционных выступлениях части офицерства пьемонтской армии в 1821 г. был приговорен к повешению, но сумел бежать за границу. Участвовал в борьбе против Дон Карлоса в Испании и в освободительном движении в Мексике. В Италию вернулся в 1848 году. Короткое время служил в пьемонтской армии. Поддерживал демократов; в конце марта и в первых числах апреля 1849 г. участвовал в восстании генуэзцев, требовавших продолжения войны против Австрии. Пьемонтское правительство продолжало его преследовать, и 10 апреля 1849 г. он бежал в Римскую республику.