Малявин В.

Империя ученых

М.: Европа, 2007

Все мы слышали о китайских церемониях и о какой-то загадочной китайской мудрости. Вот характерный пример из трактата "Хуай Нань-цзы" эпохи расцвета империи Хань (середина II в. до н.э.): "Даже если великие силачи попытаются вести буйвола за хвост, они не смогут это сделать, ибо будут идти наперекор пути вещей. Но если проткнуть ноздри буйвола хотя бы веточкой тутовника, то даже маленький мальчик сможет провести буйвола через всю страну, ибо он будет следовать по пути вещей". Это о чем? О многом, но прежде всего - об управлении Китайской империей.

Книга выдающегося современного синолога посвящена идеологии, культурному облику, общественному сознанию и менталитету служилой элиты Ханьской империи времени ее заката (I в. до н.э. - I в. н.э.). Эта работа в какой-то степени итоговая для автора. В предисловии Малявин сетует, что "в китаеведении до сих пор не появилось ничего подобного таким классическим трудам западной медиевистики, как "Феодальное общество" М. Блока или "Осень средних веков" Й. Хейзинги". Прочитав "Империю ученых", можно без ложной комплиментарности утверждать, что в определенной мере автору удалось создать нечто подобное трудам этих великих медиевистов. И дело тут не только в обширности рассматриваемых источников или глубине раскрытия одной темы. Наоборот, Малявин затрагивает множество тем, связанных со сложнейшими проблемами изучения цивилизации и культуры Китая. И начинает он свое повествование, в отличие от стереотипного подхода советских или либеральных историков, не с экономико-социологических сюжетов, а с очерка классических течений политической мысли в Древнем Китае.

Что такое ритуал в китайской традиции? Оказывается, это очень сложная и многозначная материя. Ритуал вносит в жизнь высшую определенность, без принуждения вовлекает человека во всеобщий, родовой поток жизни. Он выявляет в конечных вещах вечные качества, предстает как символическое действие, воспроизводя и сохраняя абсолютное в нескончаемой череде перемен. Существо ритуала есть то, что в Китае называли "духовной встречей", "духовным соприкосновением" человека и его родовой жизни с вечным средоточием всего сущего - Небом. Ключ к пониманию ритуала, отмечает Малявин, в особой концепции времени, предстающего как неисчерпаемая конкретность существования. Это "длящаяся вечность" или "всевременное мгновение". Вот почему китайское миросозерцание (в своей основе ритуальное) придавало такое большое значение декоративной, казалось бы, чисто прикладной и формальной стороне человеческого бытия. "Достаточно взглянуть, - пишет автор, - на любой китайский портрет, где одеяние персонажа ничуть не менее значительно, чем его личность, и даже складки одежды таинственным образом призваны сообщать нечто существенное о внутренней жизни изображенного лица".

Такая "утопия всеобщей ритуальности" сформировала и политическую философию Китайской империи, выраженную в конфуцианских и даосских кон-

стр. 29

цепциях. "Недеяние" - вот сущность взгляда даосской мудрости на деятельность правителя. Мудрый правитель даосов способен "превзойти все" тогда, когда он "закрывается в своем дворце". Он должен всегда блюсти свое царственное величие, держать советников на почтительном удалении от себя и ни в коем случае не заниматься делами самому, чтобы не уронить свой авторитет. Особа императора была окутана покровом великого таинства, рождавшего подлинно религиозный трепет и благоговение. Управление империей приравнивалось к священнодействию, утверждавшему вселенский порядок. Деятельность императора в идеале должна была сводиться к ряду формальных жестов, а подлинно добродетельному правителю для умиротворения Поднебесной было достаточно "сидеть лицом к югу, и только".

Малявин обращает внимание на независимость древнекитайской имперской организации от локальных традиций, от конкретной социо-культурной среды на местах. Это не значит, разъясняет он, что китайская империя могла расширяться безраздельно или существовать где угодно. Невозможно свести данную имперскую организацию к типам хозяйствования, демографической ситуации или к текущей политике. Империя в Китае была проявлением особого сакрального порядка. Каждая деталь, любая часть ее устройства до последней административной инстанции имела небесный прототип и занимала свое неповторимое место в иерархии мироздания.

Кажется, что автор книги, да и мы заодно с ним довольно далеко удалились от заявленной темы - идеологии, культурного облика, общественного сознания и менталитета служилой элиты Ханьской империи, или, как их называли, от "ученых служилых людей" (ши). Но это только так кажется. На самом деле, Ханьская империя как "империя ученых" предстает в книге Малявина в своей конкретности и внутренней логике, понятая только в качестве уникального духовного и социокультурного целого. Она являет нам свой неповторимый опыт, который, как показывает автор, "полностью раскрылся в культуре раннесредневековой аристократии". А образ буйвола с веточкой тутовника в ноздрях - это таинственный и не до конца познанный Китай, да и мы с вами, читатель, влекомые по дорогам жизни неисповедимой судьбой, отражающей безмолвную красоту Неба.