Владимир Германович Лидин - прозаик, автор популярных в двадцатых годах книг "Мышиные будни", "Норд", "Идут корабли", "Отступник", позднее прославившийся как мастер короткого задушевного рассказа, особо любимого женщинами. Но не менее известен был писатель и как один из крупнейших библиофилов, собирателей и ценителей редких книг. Один из его сборников так и назывался "Друзья мои - книги" (1962). За долгую жизнь Лидину довелось быть близко знакомым со многими известными писателями, актерами, художниками, воспоминания о которых составляют содержание его книги "Люди и встречи" (1957). Об одной из таких встреч писатель рассказывает в очерке "Старый книжник". Павел Петрович Шибанов (1864 - 1935) - выдающийся знаток русских старопечатных и редких книг, автор трудов по истории антикварной книжной торговли в России, владелец книжного магазина в Москве, автор мемуаров "Полвека с книгой и ее друзьями". П. П. Шибанов принимал активное участие в работе Русского библиографического общества при Московском университете. С 1885 по 1916 год он выпустил 168 каталогов старой книги, которые сохранили книговедческое значение и сегодня, так как многие из перечисленных в нем изданий исчезли с букинистического рынка и отсутствуют в библиотеках. В 1892 году Шибанов издавал журнал "Библиографические записки". Династия букинистов Шибановых существовала в Москве с 1841 года. Арод этот вел свое начало от стремянного князя Андрея Курбского, которому Алексей Константинович Толстой посвятил свою балладу "Василий Шибанов", повествующую о самом драматическом моменте в жизни знаменитого русского воеводы - бегстве из Москвы в Литву. Именно своего стремянного воевода послал гонцом к Ивану Грозному.

Старый книжник

Нет, наверное, ни одного собирателя книг, который не знал бы имя Шибанова. Свыше полувека работал он с книгой, и историю русского книжного дела нельзя представить себе, не вспомнив имени Павла Петровича Шибанова. Я познакомился с ним, когда он был уже на закате. Искушенный в книжном деле, познавший книгу на протяжении свыше полувекового общения с ней, он знал о ней все, как знают, скажем, врачи человеческий организм. Свыше полувека занимался он наукой, которая кажется непосвященным чрезвычайно скучной и ограниченной, - библиографией. Библиография - это помимо прямого ее назначения наука о судьбе книги. Судьбы книг бывают всякие: трагические, кончавшиеся сожжением или гильотиной - резальным ножом; великолепные по блеску и признанию; горькие по непризнанности; потаенные по редкости и ненаходимости; обид-

стр. 107

ные, когда нераспроданные издания сбывались на вес, или с преувеличенной карьерой, с раздутым успехом, после которого возникали небытие и забвение.

Страсть к описанию книги, к изучению ее судьбы была у Шибанова исключительной. Его "дезидераты", его каталоги за годы работы в "Международной книге", наконец, его оригинальные работы и исследования по книжному делу - это поистине путеводители по лабиринтам русской книги, начиная от палеографического изучения рукописей, первопечатных псалтырей и евангелий, напечатанных в Кракове или Венеции, и кончая редкими брошюрами начала двадцатого столетия.

Как все книжники, Шибанов был хитер и к чужой любознательности подозрителен. С книгой он расставался неохотно. За полувековую свою работу с книгой он узнал и страстотерпцев-библиофилов, и высокопоставленных собирателей, вплоть до великих князей, и заслуживающих почтительного уважения просветителей и знатоков, вроде Ефремова или Барсукова, и нуворишей, отдающих дань очередной моде, будь это мода на первые издания классиков, на путешествия или на масонские книги. Своим несколько гнусавым, чаще всего скучающим голосом Шибанов редко кого приваживал; приваживал он только тех, в ком жила такая же, как и в нем, страсть к книге. В этом смысле он был достоин высокого уважения.

Я помню, как покойному московскому собирателю Остроухову я рассказал как-то, что у Шибанова есть в продаже все восемь глав "Евгения Онегина" в обложках и даже неразрезанные. На другой день московский извозчик привез из Трубниковского на Кузнецкий мост длинную, сутулую, знакомую всей старой Москве фигуру Остроухова. Они встретились с Шибановым, как два коршуна над безгласно простертой перед ними добычей - редчайшим по сохранности первым изданием "Онегина". ("Чудный, живой экземпляр", - как образно определил впоследствии грустным гнусавым голосом Шибанов.)

- Прослышал я, - сказал Остроухое небрежно, как бы говоря о мелочишке, - что есть у вас "Онегин" в главах... мой экземпляр куда-то завалился.

Шибанов только скучающе втянул ноздрями воздух.

- Да есть-то есть, - сказал он неохотно, - только вам, Илья Семенович, такой экземпляр не годится... Вот, может быть, будет у меня экземпляр в марокенчике эпохи, - хитрил и уклонялся Шибанов.

- Ну, это, батюшка, когда еще будет! - сказал Остроухое резко. - Вы мне этот покажите.

Боже мой, как медлил Шибанов, как не хотел выпустить книгу из рук, - не потому, что не желал продать Остроухову, но по благородной жадности книголюба: держать редкость в руках, любоваться наедине, дуть на странички, перелистывая их, а главное - описать в каталоге экземпляр, описать так, чтобы потомки вспоминали, какой экземпляр "Онегина" был в шибановских руках...

А описывать он умел - он был книжной сиреной. Слюнки текли у собирателей, когда они читали шибановские аннотации и постскриптумы. "Экземпляр в роскошном светло-зеленом сафьяне с английским обрезом (золотая головка)", - мурлыкал он. "С суперэкслибрисом владельца", - приперчивал он. "С атласными форзацами", или еще последнюю приправу: "Одно из прелестных иллюстрированных изданий начала XIX столетия". "Подносной экземпляр от автора", - живописал он в другом случае. "Экземпляр исключительной сохранности, необрезанный, с сохранением печатных обложек". Иногда, щеголяя точностью, он добавлял: "Экземпляр хорошей сохранности, только лишь на нижнем поле первых трех листов два незначительных желтых пятнышка, произошедших от времени, свойства бумаги и типографской краски".

Со вздохом он достал экземпляр "Онегина", и цепкие костлявые руки безнадежно ухватили добычу: Остроухое бил с лету, как кобчик. Но тут случилось непредвиденное обстоятельство: нужной суммы у Остроухова с собой не оказалось.

- Да я оставлю за вами, - сказал Шибанов облегченно.

Остроухое мрачно рылся в стороне в своем большом кошельке. Шибанов сохранял невозмутимый вид, дожидаясь только, когда он снова сможет запрятать "Онегина".

- Сто рублей я вам завтра завезу, - сказал Остроухое с усилием.

Он спрятал книжки в карман, и извозчик, дожидавшийся у дверей магазина, повез об-

стр. 108

ратно в Трубниковский переулок согнутую, костистую фигуру Остроухова. Шибанову сразу стало скучно, день для него померк.

- Ну куда же вы ставите книжку! - сказал он кому-то несвойственным ему высоким и раздраженным голосом.

В последние годы Шибанов в трудную минуту расставался иногда с отдельными книжками из личной своей библиотеки. Но он мог расстаться с чем угодно, только нес книгами по библиографии: без них его жизнь стала бы бесцельной. Долгие вечера, справляясь, выписывая на бумажку, сравнивая, изучая, составлял он свои описания, любовно выискивая редкости, особенно если дело касалось любезных ему старопечатных книг, служебников или каких-нибудь номоканонов или октоихов. Но книга жила для него не сама по себе, она была связана для него с русской культурой. Он восхищался памятниками старины, подобно Михаилу Погодину или Забелину, и был влюблен именно в славянские вязи рукописей, в определение давности по водяным знакам на бумаге, в пятнадцатом и шестнадцатом веках, когда рождалась книга, в колыбельную пору книгопечатания. Перед хорошей книгой Шибанов благоговел и даже мечтательно затихал.

Я помню, как держал он в руке томик "Анакреонтических песен" Державина с авторскими поправками и стихотворным посвящением жене.

- Жемчужина, - сказал он почти шепотом. - Берегите ее, - как мог бы сказать, выдавая дочь замуж, отец.

Он не позволил мне поставить книжку на полку, а сам поставил ее, почти чувственно ощупав напоследок ее кожаный переплет.

Смотря, как руки Шибанова обращаются с книгами, я думал не раз, что даже с завязанными глазами, на ощупь он определил бы эпоху, когда книга была напечатана, и, пожалуй, приблизительный характер ее содержания. Книгу Шибанов прощупывал. Если огрубить образ этого семидесятилетнего книжника, его можно было бы просто отнести к ряду тех старых букинистов, которые занимались в свою пору книжной торговлей. По отношению к Шибанову это было бы так же несправедливо, как, например, к прославленному роду книжников Крючковых. Все это были книжники-рачители, каждый из них по-своему воспел книгу, каждый из них по-своему ее прославил. Для истории русской культуры люди эти,

которые учились на медные пятаки, не исчезли бесследно. Их стараниями составлялись классические библиотеки Погодина, Черткова или Ефремова. Их помощь расширила мир познания литературоведов и историков. Шибанов умел, кроме того, и держать перо в руке. Он написал не одно сочинение о книге, и им же прекрасно написана первая пасть воспоминаний, которые - доведи он их до наших дней - достойно могли бы значиться в мемуарной литературе.

- Тороплюсь, тороплюсь, - сказал он, свистя бронхами, ероша коротенький ежик волос, - но нет, уже не успею... для этого нужны еще годик-другой. - И тут же, иронически поглядев на меня, добавил: - В общем, экземпляр дефектный, отдельных страниц не хватает... только в макулатуру.

К счастью, безнадежная эта эпитафия не получила применения: обширнейшее собрание книг Шибанова со всеми его исследованиями целиком вошло в фонд библиотеки имени В. И. Ленина.